У Бабика не хватало духу пойти к Анаку домой, и он старался подстеречь его на улице, но сосед мгновенно испарялся, следов и тех не углядишь.
Анак поступал так намеренно. Продумал и рассчитал все заранее. Он хотел внушить Бабику, что их встреча до крайности важна и необходима. Что это чуть ли не вопрос жизни и смерти. Хотел довести соседа до отчаяния и только потом, улучив минуту, столкнуться с ним.
Нюх не подвел Анака^ он вовремя смекнул, что тянуть больше нельзя, не то Бабик, потеряв всякую надежду, того гляди махнет рукой на свою затею.
Выйдя на улицу, Анак замешкался и, сделав вид, будто дверь заело, выругался себе под нос и отнесся к своей ругани вполне серьезно. Повернулся и увидел Бабика. Они поздоровались и, стоя друг против друга, помолчали.
— Нынче будет дождь,— протяжно сказал Анак. Бабик поднял глаза на безоблачное небо, долго в него вглядывался, хорошенько подумал и ответил:
— Верно.
Анак заметил следы у дороги, и его взгляд стал неподвижным, оледенел.
— Собака пробежала, — безучастно сказал он, хотя было ясно видно, что следы овечьи.
— Точно. Собака, а не овца,— после долгого приглядывания согласился Бабик.
Анак остался доволен ответами соседа и понял, что легко с ним столкуется.Анак был родом из Сюника, из области Вайоцдзор. Этот гористый, обильный водою край славился урожайными землями, студеными ключами, залежами руд и рудниками — оловянными, серебряными и медными.
Всю свою жизнь он провел в деревне Ехегик, приютившейся на высоком правобережье одного из притоков Арпы. Здесь же с незапамятных времен обитали его предки, и здесь же обитали бы его внуки и правнуки, не собери однажды
в безлунную ночь Анак с семьей свои пожитки и не пустись тайком в путь к далекому и таинственному Аршакавану.Бабик был родом из села Тил в области Екех, где при его дедах стоял храм богини материнства Нане. Служители Христа разрушили храм и возвели на его месте церковь. Увидев, что в Аршакаване церкви нет и что там царит дух язычества, Бабик очень удивился. И, всю жизнь мечтавший о духовном сане и самоотречении во имя господа, он невольно прислушался к дальнему зову крови и понял, что подлинное его призвание — служение попранному культу Нане.
Анак платил налог непосредственному господину, равно как и сюникскому нахарару, церкви и дворцу. Чтобы сводить концы с концами, работал от зари до зари. И не в одиночку — семья работала тоже. И все-таки жили впроголодь. С нетерпением ждали праздников — хоть разок лечь спать сытыми. Ради дополнительного заработка пришлось Анаку устроиться на рудник. И опять без толку. Стоило ему не уплатить вовремя налог — а случалось это частенько, — господин сек его.
Бабиков же господин был, напротив, человеком добрым и чувствительным. Любил Бабика, относился к нему, как к сыну, усаживал с собою за стол, ценил его упрямое стремление самоучкой овладеть грамотой, хвалил за желание стать священником. Обещал, что, как только Бабик проработает у него семь лет, он даст ему вольную и посодействует его переходу из крестьянского сословия в сословие азатов, ибо крестьянин не имел права становиться священнослужителем.
Что Анака секли, еще полбеды — так уж устроен мир,— но вот что плеть ему приходилось изготовлять собственными руками, было страшным наказанием, неслыханным и невиданным. Плеть пускали в дело единожды, после чего выбрасывали. Для следующей порки требовалась новая. Причем новая могла господину и не понравиться, тогда он приказывал представить другую. Всякий раз, отвергнув негодную плеть, он заставлял переделать ее, назначал для этого сжатый срок и увеличивал число ударов, что и отмечал для памяти в особом свитке. У страха глаза велики, и Анак приготовлял обычно несколько плетей — может, хоть одна из них господину приглянется. Но поскольку сроки назначались донельзя сжатые, за работу волей-неволей садились все домочадцы и, пригорюнившись, вили плети для главы семейства...
Семь лет превратились в дважды семь, а добрый и чув-твительный господин Бабика и не думал давать любимому питомцу вольную. До того к нему привязался, что не в силах был разлучиться. Даже оброк увеличил, чтобы погрязшему в долгах Бабику недостало решимости напомнить господину про обещания. И не знал с той поры угрызений совести, потому как, утяжелив положение крестьянина, доказал тем самым свою к нему любовь.
Границами мира были для Анака окрестные горы. И для Бабика тоже. Разве что назывались они по-иному. Ни тот, ни другой не представляли, что по ту сторону этих границ опять же есть горы, и реки, и человеческое жилье, и засуха, и зубная боль, и падеж скота, и мор.
Но Анак наизготовлял столько плеток и перенес столько порок, а Бабика столько водил за нос господин, что оба они не только представили, но и уверовали — по ту сторону окрестных гор тоже лежит земля. Собрали пожитки и махнули с семьями на край света, в Аршакаван, и тут выяснилось, что Аршакаван и впрямь край света, свет сошелся на нем клином и дальше Аршакавана ничего нет.
Но вот ведь нелепица: прожив в городе всего несколько дней, Анак и здесь за ничтожную провинность схлопотал удар плетью. Огрел его помощник градоправителя, человек с прямыми жесткими волосами, которые то и дело спадали на лоб.
А Бабику тот же самый помощник ледяным голосом отказал посодействовать переходу в духовное звание. Городу нужны рабочие руки. Поработай семь лет, а там уж и думай о служении господу.
— Собака, — лениво повторил Анак и зевнул.
— Точно. Собака, а не овца, — еще внимательнее разглядывая следы, согласился Бабик.
— Одолжиться хочешь, так ведь? Здорово я угадал? Я одного только не знаю — когда помру. — Анак самодовольно взглянул на Бабика, будто прямо сию минуту раскумекал, что нужно от него соседу. Бабика аж оторопь взяла, так это было неожиданно. Анак того и добивался. Вконец его смутить. Поставить перед ним новые помехи, не дать очухаться.
Теперь взгляд Анака упал на разбросанные возле его дома камни, невесть почему приведшие его в ужасное раздражение. Не обращая внимания на Бабика, он двинулся к стене
и принялся собирать камни и укладывать их друг на дружку. О Бабике он вроде как позабыл. Тот бестолково стоял, переминаясь с ноги на ногу. Колебался: то ли пособить Ана-ку, то ли нет. Ему отчего-то сдавалось, что, как он ни поступи, сосед обидится. И он боялся навязывать свою помощь. 1Чего доброго, Анак поймет его превратно, подумает, будто Бабик перед ним холуйствует. Но, с другой-то стороны, возражал себе Бабик, сосед на то и сосед, чтобы помочь. Однако его точно пригвоздили к месту, ноги онемели и не повиновались рассудку.
Не тяжелое, безвыходное положение семьи, не вопрошающие и ждущие взгляды детей, а долгое и безрезультатное выслеживание Анака и особенно теперешнее нелепое стояние окончательно убедили его, что взять у соседа в долг — совершенная необходимость. Цена этой необходимости десятикратно возросла, и впрямь став вопросом жизни и смерти. Он понял: попятного пути нет.
И ни с того ни с сего Бабику вдруг страшно захотелось есть. Хотя полчаса назад он заморил-таки червячка. Когда ему досаждал голод, чудилось, что и дети голодны. Когда мерз, чудилось, что и дети мерзнут. Когда уставал, дети тоже вроде бы валились с ног. Внезапный этот голод взволновал и растревожил его. И виноват во всем был Анак, мозоливший ему глаза и терзавший его душу.
Анак покончил со своим занятием, распрямился, с удовлетворенностью рачительного хозяина окинул взглядом собранную им груду камней, похлопав ладонью о ладонь, отряхнул пыль, потом, случайно покосившись, заметил Бабика, насупился, попытался припомнить, на чем, собственно, они остановились, и неожиданно налетел на соседа:
— Виноват я, что у тебя семья большая? Наплодил ребятишек! Спрашивал ты меня, когда клепал их одного за другим? Нет ведь, не спрашивал. Где это видано: кто-то делает глупости, а ты отвечай! Вот иди и отвечай за мои глупости. Я, по-твоему, не глупил? Сколько угодно! А страдал кто-нибудь из-за этого?
— Клянусь тебе... Я скоро верну.
Лучше сквозь землю провалиться, чем выслушивать эти попреки. Он молил бога, чтобы. Анак плюнул и ушел. Больше надеяться было не на что. Сам он уйти не мог, Анак же, как на грех, не уходил. Пускай не одалживает, пускай они живут впроголодь, пускай считают дни до праздников, только бы ушел. А тот не уходил.
— Откуда у меня деньги? — оскорбился Анак.— Я ведь, как и ты, сбежал от господина. Забыл, что ли?
Но ведь Бабик зачастую обращался к нему за помощью, и Анак никогда не отказывал. Теперь-то что стряслось, подмывало спросить Бабика, но сосед держал себя так, что, напомни он ему об этом, Анак оскорбился бы пуще прежнего.
— Я всегда отдавал долги вовремя, — как-то виновато бормотал Бабик, будто сознаваясь в тяжком преступлении.
— И угораздил же нас бог поселиться рядом,— неожиданно мягко сказал Анак и положил руку Бабику на плечо. — Легко, по-твоему, смотреть, как у тебя под боком кто-то голодает ?
— В последний раз, - набрался духу Бабик, и в глазах у него мелькнула надежда. — Клянусь чем хочешь... Только помоги мне нынче.
— Ну ладно, так и быть, - вздохнул Анак и, недовольный собой, добавил: — Ты ведь знал, что я уступлю.
— Спасибо! — Бабик осип от волнения. — Спасибо! У тебя доброе сердце.
— Куда ж мне деваться, коли ты на меня насел, — рассердился Анак. — Хвать за горло — и ни в какую. Я что же, не человек?
— Никогда не забуду, сколько ты сделал мне добра. Мы всей семьей будем благословлять тебя...
— Долг можешь не возвращать. Все одно — потом опять возьмешь. Еды я тебе тоже дам. Пускай будет про запас. Дети же не виноваты, что у отца короткий ум. — Анак немного помолчал, давешней горячности как не бывало; в речах и жестах сквозила удивительная безучастность ко всему... Он нехотя зевнул и опять начал растягивать слова: — Знаешь, что мне пришло в голову? Ты бы не хотел у меня поработать? Помочь мне, помочь...-После каждого вопроса он подолгу молчал, будто нить его мыслей прерывалась и он кое-как подыскивал, что сказать. - Достроишь дом. Станешь обрабатывать землю. Задавать корм скоту. Поди знай, что еще, мало ли дел в хозяйстве... Вроде бы хорошо придумано, а?
— Но это же запрещается законом,— обеспокоился Бабик и перешел на шепот.
— Тебе виднее, - нарочито громко - громче обыкновенного - проговорил Анак, внушая, что в его предложении нет ничего предосудительного. - Хочешь, подумай. Неволить не буду.
— Но ведь... если прознают, и меня из города выгонят, и тебя.
Бабик побледнел. Сердце заколотилось часто-часто. Будто его поймали на месте преступления, и поймал не кто иной, как Анак. Анак только что ему удружил, и на нем не могло быть никакой вины. При этом дружеской услугой было не столько согласие одолжить денег, сколько намерение вывести Бабика из унизительного положения. Нет, во всем виноват он сам, он один, Анак тут ни при чем. А если проведает помощник градоправителя, который собачьим своим нюхом неизменно чует, где творится беззаконие? Да, благодаря этому помощнику в Аршакаване царит безупречный порядок, но горе тем, кто угодит ему в руки. Бабик боялся его больше всего на свете.
— Я ж не говорю, чтобы ты служил мне на глазах у других, - с ленцой улыбнулся Анак и недовольно, очень недовольно закатил глаза, точно его просили, точно его упрашивали. — Тайком... Тайком...
— А если узнают? — почувствовав в своем вопросе уступку, струхнул Бабик.
— Узнают, скажешь — соседи. Ежели и мы не поможем один другому, кто же тогда поможет?
Анак возлагал надежды на то, что своекорыстное использование чужого труда в Аршакаване не только воспрещалось, но и сурово каралось. Как ни странно, это-то и было спасением. Строгость закона и суровость наказания убаюкивали чиновников, усыпляли их бдительность. Никому и в голову не приходило, что кто-нибудь безрассудно отважится нарушить закон. Даже помощник градоправителя об этом не пронюхает.
— Согласен, - выпалил Бабик, чтобы лишить себя времени на раздумья.
— Ясное дело, другого выхода у тебя нет, но куда ты опять торопишься? - упрекнул его Анак. - Ступай поразмысли, с женой посоветуйся, послушай, что она скажет.
— Нет, нет, я согласен, — неведомо на кого осерчал Бабик.
— Беда тебе с твоим коротким умом. — Анак обнял Бабика за плечи и, хотя они были сверстниками, с отеческой укоризой покачал головой. — Не наплодил бы столько детей, не ришлось бы тебе опять гнуть спину на другого. Мне ли не нать, до чего это тяжело. Забыл, как мы с тобой мучились? х, Бабик, Бабик...
И Бабик почувствовал себя глубоко виноватым и перед наком, и перед своей семьей.
Глава двадцать седьмая
Самым тяжелым ударом для Олимпии стало наступление зимы. Окно завесили почти не пропускающей света телячьей шкурой, пропитанной растительным маслом, и все связи царицы с миром оборвались. Одиночество получило определенные очертания и объем — очертания и объем ее покоев с четырьмя стенами и потолком. Даже служанки и горничные, словно натянувшие на себя одинаковые личины, сами того не ведая, зеркально отражали ее одиночество.
Роскошные одеяния и ослепительные украшения больше не тешили Олимпию. День за днем она надевала один и тот же наряд. Предала полному забвению высокое положение и богатство отца, поначалу служившие ей защитой. Не было уже и ожиданий. Прежде она по крайней мере обнадеживала себя, а ночами, свернувшись клубком в постели и затаив дыхание, прислушивалась к изредка доносившимся из коридора шагам. Да, царь не шел. Но поочередная смена далекой надежды и близкого разочарования хоть как-то заполняла ее жизнь. Теперь же не оставалось ничего, кроме совершенного безлюдья и пустоты.
Подчас ей хотелось сделать с досады что-нибудь, из ряда вон выходящее: привести покои в порядок, вытереть пыль, взяться за вышивание или шитье. Однако это до такой степени не подобало царице, что она и сама стыдилась потаенных своих желаний.
Не отдавая себе в том отчета, Олимпия начала грубо обращаться с горничными и служанками. Выговаривала им из-за ничтожнейшей провинности, придиралась к любому пустяку, вмешивалась в дела, в которых ничего не смыслила, скандалила, грозила наказаниями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60