— Царь положил голову на могучее плечо двоюродного брата и уткнулся лицом в складки его одежды. — Мы с тобою одной крови. Замешены на одном тесте...
И к чему осуждать Нерсеса, если на его месте я поступил бы точно так же: с головой окунулся бы в дела, отстаивал бы свою выгоду и постарался заполучить настоящую, подлинную власть. Нет, я не возьму грех на душу, не скажу, что Нерсес радел о благе ближнего, побуждаемый своекорыстием. Цели у царя и католикоса общие — независимость и преуспеяние этой злосчастной и раздробленной страны,— разве что разнятся пути к их достижению.
Если б они объединились... Если бы объединились!
— Двоих многовато, святейший. Много, слишком много. — Царь распрямился, отошел на шаг и проговорил неожиданно сухо, как противник противнику. — Это дорого обойдется стране. Двоих ей не выдержать.
— Прощай, царь. Наши дороги никогда уже, вероятно, не пересекутся. Обагрив руки кровью, я не вправе быть пастырем. Прощай.
Но почему же у царя кошки на душе скребут, если сбылось то, о чем он мечтал. На место Нерсеса он возведет слабого и безвольного епископа, покорного исполнителя царской воли. С корнем вырвет ростки опасных для престола поползновений, семена которых заронил в армянскую почву двоюродный брат. Может, потому он и грустит, что Нер-сес — его двоюродный брат? Едва ли. Хотя, конечно, это обстоятельство тоже немаловажно. Скорее всего и более всего он грустит потому, что расстается с человеком щедро одаренным, и несущественно — друг то или враг, Меружан Ар-цруни или католикос Нерсес. Воинов хватает везде, даже воинов доблестных и храбрых, а вот талантливых людей перечтешь по пальцам. И еще неизвестно, кто именно стране
нужнее.
— Во всяком случае, я оценил твою хитрость,— вдруг улыбнулся Нерсес, повторяя слова, сказанные им много лет назад, по возвращении из Кесарии. — Коварный твой замысел.
— Я тоже полагаю, что человеку с окровавленными руками нельзя быть пастырем., — по-прежнему сухо сказал царь, принимая отставку католикоса.
— А государем ? — усмехнулся Нерсес.
— К несчастью, можно,— коротко ответил царь. Нерсес повернулся и, высоко подняв факел, медленно двинулся по усыпанной мертвыми листьями дорожке.
Может, окликнуть его? Может, не допускать, чтобы потерь становилось изо дня в день все больше? Может, в этих потерях повинен он сам, а не век? Ведь сколько несправедливостей содеяно от имени времени, сколько людей сотворили из времени щит и прячутся за ним.
Он понял, что думает в эту минуту только о себе. Хотя был уверен, что и этот его шаг правилен. Знал это, наверное, уже с той поры, когда решил, что рукоположение армянских католикосов более не будет происходить в Кесарии. Надо по-ребячьи радоваться, плясать и прыгать от восторга, поскольку расчеты оказались точны, поскольку одной стрелой он поразил двух птиц — главного советника и первосвя-
щенника. Но, забыв обо всем этом, он думает только о себе. Страшится одиночества... Каждая потеря раздвигает границы одиночества, углубляет бездну одиночества.
И ему почудилось, будто из этой бездны донесся вдруг его чужой неприятный голос:
— Нерсес!
Крохотная точка огня остановилась вдалеке и выжидающе повисла во тьме.
И тот же чужой неприятный голос бросил во тьму бессмысленный вопрос:
— Зачем тебе это? И правда — зачем?
Ну хотя бы просто так — зачем?
— Армянская церковь должна быть сильной. Очень сильной, — послышались из непроглядной темноты слова, звучавшие, казалось бы, из уст не живого человека, но призрака. — Это тоже нужно стране. Если в один злосчастный день армянское царство падет, на этой земле хоть что-нибудь да останется. Останется церковь, почитаемая и любимая народом.
— Рано, святейший, хоронишь армянское царство,— прорычал царь грустным и одиноким львом. — Рано все вы смирились с этой мыслью. Рано опустили руки. Потому-то, Нерсес, я и смещаю тебя.
Видневшаяся вдалеке яркая точка двинулась вперед и мало-помалу пошла на убыль; чуть погодя ее поглотила тьма.Царь облегченно вздохнул. Все стало на свои места. Все вопросы обрели ясность и самоочевидность. Теперь-то он уже сполна постиг и оборонил свою правду. Сказал «нет» могильщикам армянского царства. Вырвал лопаты из их рук. Выгнал вон воплениц. И главных, и подпевал. И остался единственным верующим. Одиноким не только в жизни, но и в вере.
Он был замечательным воином и придворным. Так решительно бросался в сечу, что вражеские стрелы робели и огибали его. Поле брани было его отрадой, стихией и страстью. Заметив яростный его взгляд, встретившись с пылающими его очами, перс и византиец тотчас понимали, что на сей раз удача изменила и что у них нет иного выхода, кроме как принять смерть.
После боя он никогда не ведал усталости. Воодушевление пьянило его и облегчало душу. Наступал черед женщинам и кутежам. И он не брал женщин, а сам отдавался им, отдавался всем своим существом, безраздельно, как отдавался
битве.Где бы он ни появился, все преисполнялось порывом и жизнью. Его тело дышало здоровьем, словно одаривая дряхлых и немощных и утешая их. В споре — любом споре — никто не выдерживал железной последовательности его мыслей и неопровержимых доводов. Его только любили и ненавидели. Всем сердцем любили и всем сердцем ненавидели. Середины не было. Он не бросал слов на ветер: «да» — это «да», «нет» — это «нет». Никогда не склонял головы, не льстил, не лебезил, не стремился к высоким должностям; с малыми был малым, со взрослыми — взрослым, со всеми—и превосходящими его своим положением, и с простыми ратниками, и с крестьянами — обращался, как равный с равным.
Времени ему и не хватало и хватало на все. Он наизусть знал греческих и сирийских мудрецов. Изучал языки, учительствовал в Кесарии, служил у царя сенекапетом, а у спа-рапета был воином.
Когда он упражнялся в воинском искусстве, многие избегали вступать с ним в поединок. Потому что забаву он превращал в дело и умудрялся повернуть игру так, будто в ней решается — жизнь или смерть. Страстное стремление к победе напоминало невыносимую жажду, которая, не утоли он ее, тут же его придушит. Так же вдохновенно и увлеченно он занимался всем, начиная с вопросов чрезвычайной важности и кончая мелочами. И неизменно побеждал, помногу урывая у судьбы и щедро — десятикратно, сторицей — возвращая добытое окружающим.
Замечательный воин и придворный;.. Бог свидетель, свой долг духовного вождя он тоже исполнял на совесть. Недаром его прозвали Нерсесом Великим. Любые титулы либо даруются, либо передаются по наследству — кравчий и главный советник, спарапет и католикос всех армян, — но прозвание Великий не может пожаловать никто, даже царь, оно дается только народом, только всеобщей его волей. Нечеловеческим усилием, единым махом покончил Нерсес со своим прошлым и выкинул его из памяти. Величаво отказался от всего, что любил и боготворил. Повел жизнь, ничем не схожую с прежней. И не господь — на сей раз люди свидетели: он был свят и беспорочен. Целиком отдался новому поприщу. Повсюду оставлял следы своего человеколюбия и подвижничества на ниве добра. Трудился
денно и нощно, не ведая сна и покоя. И стремился лишь к одному — подвигнуть людей учиться счастью. Научить их быть счастливыми. Принудить к этому. Люди не знают, что обязаны обрести счастье. Но зато об этом хорошо знал Нерсес, и одного человека было вполне достаточно, потому что свое знание он передавал тысячам. Он напоминал им об их долге не отвлеченными и суесловными проповедями, но добрыми делами. Ниспошли ему бог долгую жизнь, избавь от царевых гонений и травли, он достиг бы цели и показал бы всему миру, что человек рожден для счастья.
Царь не понял его и не мог понять. Он клеветал, будто католикос жаждет власти. Между тем Нерсес предвидел, что рано или поздно, не сегодня, так завтра армянское царство, как это ни прискорбно, будет уничтожено чужестранцами. Что же останется на руинах? Должно же что-то остаться? Да или нет? Останется единая и могущественная армянская церковь. С рассеянными по всей стране монастырями и божьими слугами. С обширными поместьями и неиссякаемыми богатствами. Со своим добрым именем и авторитетом.
Ты, царь, думал только о нынешнем дне, а католикос — о будущем. И, к несчастью, о близком, ближайшем будущем. Нет, бог свидетель, он на совесть исполнял свой долг духовного вождя. А теперь? Кто он, этот человек, бредущий среди полей, поспешающий к неведомому пристанищу?
Кто я? Не тварь земная и не создание небесное.Где я? Где мне себя искать? Он привык водить дружбу с булатом и одушевлять безжизненный металл. Он умел беседовать с ним, ластиться к нему, убеждать его, и, буде тот служил верой и правдой, целовать его в хладное чело; если же тот изменял, он грозился заменить его другим клинком, поновее.
Потом его вынудили стать пастырем. Вынудили забыть то, с чем он превосходно справлялся долгие годы. Он кое-как смирился и взялся за новое дело. С головой в него окунулся, открыл ему, этому делу, всего себя и опять стал незаменимым.
И когда он уже твердо стал на ноги, ему показали от ворот поворот. Едва он привык к делу, едва постиг тайны нового ремесла, как его гонят взашей. И не его одного — многих. И день ото дня растет число людей неприкаянных, людей, которые ни то и ни се.
Кто я? Где я? Где мне себя искать? Не тварь земная и не создание небесное.Не воин и не чернец.Да простит меня мой меч, ныне сиротливо висящий на боку чужака. Верно ли он ему служит? Не изменил ли новому владельцу, не пал ли заодно с ним в бою, не заржавел ли от тоски по Нерсесу?
Да простит меня мой крест, но завтра я позабуду молитву, и ее слова тоже покроются ржавчиной и, как старая краска, осыплются из моей памяти.Кто я? Где я? Где мне себя искать?
Некогда он дал богу обет, что, пускай даже мир перевернется, пускай обрушатся небеса, но, если останется на земле один-единственный человек, он все равно найдет его, настигнет, последует за ним по пятам, возьмет в оборот и, уговаривая, умоляя, угрожая, заставляя, насилуя, научит, научит его быть счастливым.
И если б Нерсес вообще ничего не совершил, то хотя бы про одного человека он вправе со спокойной совестью сказать, что благодаря ему тот счастлив. Это человек — его сокровище, его творение.
Да, Врик — его создание. Он имеет право утверждать, что Врик — такое же его порождение, как и собственный сын, Саак. Вот почему он спешил к Врику, утешаясь тем, что увидит свои мечты воплощенными хотя бы в одном человеке. Шел словно к святыне. Молиться и очищаться.
Бедный Врик... Воистину бедный. И Нерсес сознает это. Врика жаль, потому что отныне ему придется исполнять роль тысяч людей. Всю свою решимость, веру и неосуществленные замыслы Нерсес вложит в двоюродного брата, будет тщательно отделывать, совершенствовать это свое произведение, приведет в порядок подножие, обработает землю вокруг, посадит траву и цветы. И Врику не ускользнуть от него, сейчас он — единственная в мире глина, еще покорная Нерсесовым рукам.
Но Нерсес не жалел Врика. Шел выжать его до конца, выдавить до последней капельки. Пусть жалеет его прежний Нерсес, это дело и долг священника, а не бредущего среди полей утомленного и выбившегося из сил путника.
Врик должен быть счастлив вместо тысяч, он должен воплотить в себе всех счастливых людей, чтобы Нерсес получил воздаяние за неосуществленные мечты, брошенные на половине начинания, за Неблагодарность многих и многих не понявших его и за бесславный этот конец.
Вот показался глинобитный, вросший в землю дом Врика. Я иду, Врик. Увидишь, чего мы добьемся с тобою вместе, какие чудеса сотворим! На крыше дома сутулился иссохший и постаревший мужчина, не знавший, как ему стать поудобнее и куда девать руки. Ну а главное, у него вроде бы вылетело из головы, чего ради он взобрался на верхотуру.
Во дворе с ужасным шумом резвилось с десяток сорванцов. Топтали и портили грядки. Вынесли наружу чуть не всю домашнюю утварь, а наигравшись ею вдоволь, разбросали там и сям и разломали. Их сгорбленная усталостью и заботами некрасивая мать беспомощно и с отчаянием наблюдала за этой рожденной ею оравой разбойников и бранила мужа, который полез на крышу, чая спастись от жениного языка и рушащего любые преграды жизнелюбия сыновей.
У него дурнушка жена, потому что нельзя было давать ему все готовеньким, разжевав и положив в рот. Он должен сам созидать свою любовь, созидать в кровавом поту, в муках и сомнениях, шаг за шагом одолевая сопротивление. А велика ли сложность любить красивую жену?
Его дом стоит на каменистой равнине. Сколько глыбин выкорчевал он, сколько сил потратил, сколько пота пролил, чтобы по достоинству оценить, какое это чудо — собственная крыша над головой. А велика ли сложность поставить дом в хорошем месте?
И земельный надел у него такой же каменистый. Муж с женой месяцами и годами освобождали его от камней, издали таскали мягкую благодатную землю, чтобы засеять ее и не умереть с голоду. А велика ли сложность выращивать урожай на черноземе?
Врик завидел брата, улыбнулся ему и кивнул. То ли поздоровался, то ли, словно зная все наперед, упредил неизбежный вопрос: «Ты счастлив, Врик?»
Нерсесу показалось, что улыбка Врика радостна. Между тем он был единственным, кто будил в душе Врика давно позабытые воспоминания, оживлял ушедшие из жизни и погребенные в толще лет события, лица, сладкие грехи и сказочные приключения... Они на мгновение вспыхивали в сознании Врика и, тотчас угаснув, становились еще мерт-вей.
«Наконец-то я дома, — подумал Нерсес, — с моими дороги-ми, моими любимыми». И если Врику непременно надлежит быть счастливым, то и Нерсесу точно так же необходимо за-
жить счастливой жизнью.
И он ступил на порог, ясно и решительно это сознавая.
И все-таки... Кто я? Где я? Не тварь земная и не созда-ие небесное. Где мне себя искать?
Глава двадцать шестая
Аршакаванцы Анак и Бабик были соседями.
Анак знал больное место Бабика и потому избегал с ним встречаться. Незаметно выбирался из дому и быстренько исчезал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60