— Шах повелел, чтобы царицей стала я.
Царь кивнул. Ну разумеется, а как же иначе. Шах, властелин мира! Император, гроза и ужас малых сих! Но я-то здесь сбоку припека, я-то чего путаюсь у них под ногами, кто я такой, зачем трепыхаюсь, кому это нужно? Все вправе повелевать мною. Хорошо еще, что повелевают, а не дают советы, как мои приближенные. И царь снова кивнул.
— Однако я, царь, оставляю это на твое усмотрение. — Ормиздухт вложила в эти слова все свое женское обаяние. — Приказ брата — ничто перед волей супруга.
С каким, черт возьми, восхитительным бесстыдством она прощебетала, чуть ли не пропела эти льстивые слова — она лукавила до того откровенно, что обезоруживала собеседника и выбивала у него из-под ног почву.
— А не угодно ли императору, чтобы первую ночь я провел с тобой? — невесть отчего царь излил ярость на молча забившуюся в угол Олимпию. — Не угодно ли ему, чтобы я еще и считал тебя самой красивой из моих жен? Ну-ка вспомни хорошенько! А если я вовсе к тебе не приду? Если не приду, а? — И, заметив, с какой снисходительной улыбкой поглядывает на Олимпию Ормиздухт, царь вдруг вознамерился защитить слабую, потому что жестоким к ней мог быть только он, но никто другой. — А если и к тебе не приду? Если ты, на мой вкус, холодна? Если не лежит к тебе сердце? Что, может, император и шах лишат меня престола ?
И надо же, тут-то и появилась в тронном зале армянская царица, да еще с короной на голове, да еще в убранстве, приличествующем торжественным дням, с обнаженными руками и шеей. Но зачем она набросила на плечи тончайшую шелковую мантию? Кого должны ослепить серьги, жемчужное ожерелье и ушитый драгоценными каменьями пояс? И почему все на ней пурпурное или голубое — ведь это родовые цвета царского дома ?! Тут явно попахивает угрозой. Окруженный женами, царь уселся на трон, откинулся на спинку и замер, устремив глаза куда-то вдаль, — наподобие смертельно уставшего человека, он отрешился от всего на свете.
Парандзем не вошла, а ворвалась в тронный зал. Между тем ее одеяние требовало иной поступи и поведения — ей надлежало быть медлительной, величавой, торжественной. Это противоречие только усиливало впечатление, произведенное ее приходом, и чужеземки, даже Ормиздухт, испуганно притихли.
— Прикажи этим женщинам удалиться, — проговорила Парандзем своим глубоким и властным голосом. — Им никогда не увидеть армянскую царицу униженной. Тебя — да, но не меня.
Затем неспешно сняла с головы корону и швырнула ее к ногам соперниц.
— Берите, она теперь ваша. Но будьте осторожны, вырывая ее друг у друга, не растеряйте каменья.
Задыхаясь от стыда и слез, Олимпия выбежала из тронного зала; она торопилась к своему спасению, к унылой и однообразной картине в окне, к одиночеству.
— Не будь армянская царица столь прекрасна, я несомненно затаила бы на нее зло, — с улыбкой сказала Ормиздухт, изящно и легко нагнулась, подняла корону и положила к ногам царя.
— Вот и затаи! — вскинула голову Парандзем. — Та дурнушка не может мне завидовать. Но ты можешь. Не забывай, чужестранка, ты тоже красива.
То бишь красота — несчастье. У той, кто красивее, раньше слетит голова с плеч, потому что красавицу сочтут самой опасной среди соперниц.
— Но ты, Парандзем, красивее меня, — учтиво и язвительно произнесла Ормиздухт, поклонилась сперва царю, затем царице и с подчеркнутой медлительностью покинула тронный зал.
А царь все так же недвижно сидел на троне, уставившись отрешенным взглядом куда-то вдаль.
Едва чужачки ушли, ослабевшая Парандзем присела на ступеньки подножия, спиной к царю. Встреча была недолгой, но до того напряженной, что силы Парандзем почти иссякли. Сил оставалось мало, предельно мало, и эту малость надлежало использовать для последнего столкновения
с царем.Кем ты была, Парандзем, и кем ты стала? Она часто задавалась этим вопросом и никак не находила ответа; не говорила себе, что была беззаботной и жизнерадостной дочерью сюникского князя Андовка, а теперь ее удел — заботы и горечь, была женой не слишком влиятельного, хоть и царского рода, князя, а теперь стала армянской царицей. Она равно не любила ни свое прошлое, когда мир ограничивался для нее замком отца, а окоем — заостренными кверху крепостными башнями, ни настоящее, когда не поймешь, где начинается мир и где он кончается. Видимо, ей не найти самое себя, пока эти границы не обретут вновь четкость и определенность. И единственным подходящим ответом на свой вопрос она считала вот что: нет больше прежней, тоненькой как тростинка девушки, годы прошли небесследно, и она заметно пополнела... Только и всего.
Нет, она не любила царя. Но и не испытывала к нему ненависти. Просто нуждалась в нем. Кто любит или же ненавидит огонь? Огонь нужен, чтобы обогреть продрогшее тело. Кто ненавидит или же любит воду? Вода нужна, чтобы утолить жажду. Вот и этот человек — без него невозможно жить. Дай ему бог здоровья. Точно так же, как не дай нам бог засушливого лета, холодной зимы, стихийных бедствий... Царь вполне возмещал нанесенный им ущерб. Возмещал в изобилии, щедрой рукой. Она уже не говорила: утраты. Все духовное Парандзем овеществляла. Измеряла жемчугами, золотом, серебром. А также и властью. Ибо ее муки были некогда ужасающи. Обыкновенной смертной, тем более хрупкой, приученной к счастью женщине, было бы невмочь вынести их. Она или лишилась бы рассудка, или покончила бы с собой. Но инстинкт жизни подсказал ей иное. Пожертвовать чем-нибудь и бежать. Точь-в-точь как лесные звери, сбрасывающие в миг опасности кожу, оставляющие преследователю хвост или бог весть что еще, — лишь бы спастись, лишь бы выжить. Она пожертвовала своей любовью, непорочным своим былым и потребовала взамен своей чистоты огромного возмещения, грубого и вещественного. Стала первой среди армянок, женою из жен армянской земли.
Царь медленно, как изможденный старец, поднялся с места и, насилу согнув ноги, подсел к Парандзем. Кряхтя подался вперед, поднял корону и положил ей на колени.
— Ты должна мне помочь, — словно из далекого далека донесся хриплый его голос. — Я нуждаюсь теперь в одной тебе. Поверь мне.
— Верю.
Оба сидели не шелохнувшись. Не глядя друг на друга. Их взгляды были прикованы к дверям, которые, казалось, вот-вот отворятся и окутанный полумраком некто на ясном и вразумительном армянском языке, отчетливо произнося слова, даст им ответ на терзавшие их вопросы. Но какой же вопрос сейчас для них главный? И разве они нашли его? Ведь найти главный этот вопрос значит сделать полдела. Потому что он уже сам по себе — половина ответа.
— Я запутался, — признался царь жене. — Страшно запутался.
— Понимаю, государь.
— Спасибо,— взволнованно приложив руку к груди и склонив голову, сказал царь. — Я благодарен тебе. Кланяюсь тебе до земли.
Он и вправду нуждался в Парандзем. Верил ей больше, чем кому бы то ни было. Особенно теперь, в эту самую минуту. Потому что он причинил ей ущерб. И с угрюмым упрямством, с какой-то странной настырностью он требовал, чтобы именно она была его опорой, именно она понимала его. Он мог бы обратиться к Васаку, к Драстамату, даже к Гнелу, преданные люди еще, слава богу, не вовсе перевелись на земле, но нет, ему хотелось сочувствия Парандзем, в трудные минуты ему необходима была с трудом добытая помощь. И помощь не мужчины, а женщины. Нежной, беспомощной от природы, беззащитной от рождения женщины. Матери его единственного сына. В этом крылось великое утешение, божественное успокоение, вечерняя безмятежность тихих неоглядных нив.
— Сколько уж лет мы живем с тобой. Разве это недостаточный срок, чтобы узнать меня? — холодно сказала Парандзем; на ее лице играла ядовитая улыбка. — Если ты не постиг и одной души, как же ты постигнешь целую страну?
— Парандзем! — с отчаянием вымолвил царь и вопрошающе заглянул жене в глаза. — Так ты смеялась надо мной?
— Если мой сын не станет престолонаследником, тебе несдобровать.
— Пойми, Парандзем, виноват не я, не ты и не эти женщины. Вина вне нас...— Царь растягивал и растягивал слова, чтобы они подольше звучали в воздухе, чтобы не утеряли вдруг своей правды и убедительности. — Ну не могу же я вышвырнуть этих женщин. Тут замешаны величины, которым мы с тобой не чета... Времена переменятся, наступит мир, ты вновь станешь царицей. — И ударил себя кулаком в грудь.— Этого-то я и хочу, именно этого! Неужто не ясно, что мне нужна царица-армянка? Мне нужна ты...
— Ты прав, государь. Я вполне тебе верю и вполне тебя понимаю. Нам противостоят силы, которым мы с тобой не чета. — Парандзем говорила легко и без запинки, как затвердивший урок усердный ученик. — Я вхожу в твое положение. На твоем месте я вела бы себя точно так же. И все-таки я должна остаться царицей. Должна быть ею теперь. Меня и теперь должны величать женою из жен.
То бишь: если, понимая тебя, я требую, если, сознавая твое положение, настаиваю, то как же, значит, непоколебимо мое слово, как неукоснительно я добиваюсь своего. Так что не старайся зря, не тщись, не лезь из кожи вон, объясняя мне истину. Я знаю эту истину не хуже тебя, сама могу развить твои мысли, но все равно — царицей твоей страны останусь я. Да, я — со слепым моим упрямством, моей твердоло-бостью. Я, и никто помимо меня.
— Дай мне месяц сроку, — попросил царь. — Если через месяц я не выполню своего обещания, поступай, как вздумаешь.
— Напрасно ты бросаешься обещаниями, царь, — с презрением ответила Парандзем. — Не распутаешь клубок сейчас — через месяц запутаешься еще сильнее.
Она знала, муж вступил в открытую борьбу. Вступил от безвыходности положения. В борьбу против внутренних и против внешних врагов. В обоих случаях силы неравны. Неравны до такой степени, что не помогут ни дипломатия, ни хитрость. Остается открытая борьба. Борьба бессмысленная, безумная, безнадежная. Все нараспашку, прямо, грубо, в лоб. Когда не моргнув глазом идешь на верную смерть. Видя перед собою пропасть, плюешь на опасность. Это и есть наивернейшее решение, единственный путь к спасению. И вдруг муж ни с того ни с сего отступает, терпит присутствие обеих чужачек, пускается на какие-то уловки, на дипломатическую игру, прячется в кусты.
Однако незачем объяснять ему все это, сейчас он не в состоянии что-либо понять, необходимо его попросту подавить, принудить. И со свойственной ей удивительной способностью она вновь примирила, вновь совместила противоречивые ре-
зоны, чувства и помыслы: собственную власть — единственное ощутимое возмещение некогда бывшего у нее счастья, любовь к родине и бедственное положение страны и, наконец, слепую материнскую любовь, заставляющую оберегать сына, отстаивать его наследственные права.
Она внесла лад, строй и согласие во все это, добилась, чтобы одно вытекало из другого, связала воедино судьбу страны, собственную власть и будущее сына, и все стало на свои места. Без натуги, без сомнений, без душевной сумятицы, тихо и мирно.
— Месяц, всего один месяц, — снова попросил царь. Он был в отчаянии, потому что его расчеты не оправдались. А он знал: насколько выгоден и полезен союз с Парандзем, настолько же опасна ее вражда. Иной раз один-единственный человек причинит больше вреда, чем целое вражеское войско. Особенно если этот человек... слабое создание. Если это — женщина. — Неужто нельзя пожертвовать одним месяцем? Ведь жертва окупится сторицей. Ты получишь то, о чем сейчас и не мечтаешь.
— Например? — полюбопытствовала Парандзем.
— Я построю для тебя дворец — где бы ты ни сказала. — Вопрос воодушевил царя и придал ему сил. — Буду исполнять любое твое желание, любую прихоть. Только потерпи мссяцок. Всего лишь месяц.
— Ах вон оно что, — процедила смертельно оскорбленная Парандзем. — Не торгуйся. Не оскверняй наших ночей. Не срамись!
— Парандзем...
— Пора бы понять: я не из тех, кто способен на жертвенность. Если корона не вернется ко мне сегодня же, считай это началом конца дома Аршакуни.
Она встала и, горделиво вскинув голову, победив и унизив мужа, направилась к дверям.
Царь готов был сквозь землю провалиться со стыда. Словно его упросили раскрыть священную и заветную тайну, поклялись не смеяться над ним, а едва вырвав тайну, расхохотались в лицо и вволю поиздевались. Как он поверил, что эту женщину можно умаслить и купить, посулив хоромы, исполнение любых желаний и прихотей? И теперь у него было такое чувство, будто он, опозоренный и обесчещенный, стоит нагишом перед толпой.
— Может, ты намерен убить меня? — внезапно обернувшись в дверях, с презрением спросила Парандзем.— Напрасно.
Что напрасно? Тебе, мол, это не удастся? Или так: убив меня, ты что-то потеряешь?-Но что? Или просто: пожалеешь, совесть замучает. Что напрасно? Что, что, что?! Он лихорадочно переоирал в голове то и это, взвешивал, делал сложнейшие умозаключения.
В конце концов он уяснил лишь одно. Этой женщине нельзя позволить уйти просто так. Иначе это и впрямь будет началом конца дома Аршакуни. Он верил угрозам Парандзем и боялся ее больше, чем всех своих внутренних врагов, вместе взятых.
И только теперь, вконец ошарашенный и сбитый с толку, униженный и уязвленный, жалкий и подавленный, он осознал, что любит Парандзем. Ибо понял: он не в силах ее убить. Рука не подымется, застынет в воздухе. Он за одну лишь ночь постареет. Судьба страны покажется ему пустяком, не стоящей внимания мелочью. Он погибнет сам и погубит всех остальных. Он не в силах, нет, не в силах прибегнуть к единственному надежному дворцовому «лекарству», не в силах убрать с пути препону.
Бог свидетель, земля, и солнце, и его собственное сердце свидетели, он любит ее. Но Парандзем не знает, слава господу, не знает этого. В противном случае она уже ни перед чем не остановится, закусит удила, и меч пойдет косить направо и налево. Не потому ли она и сказала «напрасно»? Нет, нет, она ничего не знает. Ведь он и сам-то не знал. Понял толь-только. Только-только заговорил с собой об этом. Сообщил эту новость, как сообщают горестную, тяжкую весть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60