..
— Но он угрожает тебе. А угрожать тебе — все равно что угрожать стране. Это очень опасно.
— Может, я уговорю его? — заметался царь. — Вымолю у него прощение? Паду перед ним на колени?
— Размазня! Тряпка!
— Что ж мне тогда делать? — беспомощно спросил царь, почувствовав, что Гнел стал теперь полным хозяином положения.
— Не знаю. Но тебе должно быть известно, что он намеревался посадить меня на престол. Заменить мною тебя. Чтобы, воспользовавшись моей молодостью и неопытностью, самому править страной.
— Но мы же любим его, Гнел... Из-за тебя он обрушивает на мою голову проклятья. Он поднимает голос за справедливость. За истину. За тебя. — Царь шагнул к ограде, одним прыжком перемахнул через нее, в бешенстве схватил Гнела за горло и задыхаясь крикнул в лицо: — Скажешь еще хоть слово, издашь еще хоть звук... прибью как
собаку!
Гнел сжал что было сил царевы запястья, отвел его руки от своего горла и спокойнехонько развел по сторонам.
— И вот еще что, — невозмутимо сказал он. — Никто не должен знать, что я не был предателем. Не говори, будто я стал жертвой козней.
— А имя? Твое доброе имя?!
— Не беспокойся о нем. Думай только о своей выгоде. Это и моя выгода. — Его лицо смягчилось и подобрело — то была тень слабости, отсвет былой, исчезнувшей жизни, — и он заговорил, немного смущаясь и даже краснея: — Тебе нужен наследник, слышишь, тебе непременно нужен престолонаследник. Трон должен достаться твоему сыну. Парандзем родит тебе сына. Позволь, я дам ему имя. Я всегда мечтал иметь сына и назвать его Папом. Так пусть же это имя носит теперь твой сын. Царь Пап.
— Царь Пап! — Воодушевление Гнела передалось царю. — А что, звучит.
— Береги себя. Будь настороже. Остерегайся покушений. Храни свою жизнь. Никому не верь. Никому не доверяй. Не дай загубить себя втуне.
— Уже светает, Гнел. Я пойду. Прощай.
— Прощай, царь.
Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга: Гнел - с развеваемыми ветром волосами, открытым челом, ясным взглядом, с громоздким, словно медленно поднимающийся верблюд, городом за спиной, и царь — с еще не угасшим страхом и сумятицей в Глазах, с бескрайней и пустынной степью за плечами.
Солнце еще не взошло, но уже забрезжил рассвет. Небо с минуты на минуту должно было окраситься багрянцем, принося обитателям Аршакавана день, полный новых забот и радостей, нового счастья и печалей, новых смертей и рождений, новых страхов и сомнений. Окрест еще не было ни души, но город уже проснулся, уже пробудился, жил невидимой, потайной жизнью.
Царь и Гнел замолчали, их взгляды непроизвольно обратились к городу, они чутьем улавливали какое-то непонятное, витавшее в воздухе возбуждение. Но шум, как это ни странно, обрел определенность не в городе, а в степи. Издалека мчался всадник, вздымая огромные клубы пыли. Конь несся с такой скоростью, что его ноги, чудилось, не касаются земли.
Отчаянно погонявший коня верховой приближался, и царь узнал в нем Драстамата. Драстамат натянул поводья, взмыленный конь заржал, поднялся на дыбы и стал как вкопанный. Драстамат соскочил с седла и срывающимся от волнения голосом сообщил тягостную весть, всю долгую дорогу обременявшую его плечи:
— Между Византией и Персией началась война!
Первым долгом царь сбросил укрывавшую лицо накидку — таиться было уже незачем. Так он почувствовал себя надежней и уверенней, а чутье подсказывало, что прежде всего ему необходимо сейчас именно ощущение надежности.
В знак верноподданности Гнел тотчас опустился на колени и почтительно склонил перед царем голову.Слава богу, эта весть застигла его не во дворце, где половина придворных украдкой говорила между собой по-персидски и половина по-гречески, а в Аршакаване, в его городе, в последнем его прибежище.
Царем овладело удивительное, редкостное спокойствие, словно для умиротворения смятенной души требовалась именно тягостная та весть, четко обозначившая границу, по ту сторону которой нет места нерешительности.
Заприметив на городской окраине всадника, аршакаванцы, будто сговорившись, кинулись к ограде и в изумлении замерли. Перед ними стоял царь, странновато одетый, отнюдь не в приличествующей его роду порфире, но все ж таки царь, ну конечно же царь — исчерпывающий ответ на любые их вопросы, единственный их оплот.
Толпа на глазах росла и сгрудилась перед царем.Это была их вторая встреча, и в глубокой, как и тогда, тишине толпа вновь взирала на царя, а царь на толпу.
— Да здравствует царь! — напоминая давешний урок, крикнул царь.
— Да здравствует царь! — дружно откликнулась толпа, доставив тем самым царю немалое удовольствие: стало быть, преподанный им урок не прошел даром и не забыт.
Нет, способный он мужик, этот аршакаванец, — одетый в рванье, босой, продубленный солнцем, грубый и крепкий что твой камень, но способный.
— Да здравствует царь! — сызнова единодушно гаркнула толпа, точно желая еще лучше выучить преподанный государем урок, еще лучше усвоить завет: чтить царей, любить отечество, жить сполоченно и драться за родную землю до последнего вздоха. И повторять этот завет, пока не затвердит назубок и пока не отпадет надобность его напоминать.
В этой тысячеустой здравице царь различил вдохновенный, сильный и молодой голос Гнела, а когда увидел, как толпа — точь-в-точь усердный и преуспевающий ученик — преклоняет колена пред своим вождем, его сердце преисполнилось радостью и ликованием.
«Значит, дела обстоят не так уж скверно, — подумал царь. — Не вешай носа».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава семнадцатая
Он отдал бы жизнь, лишь бы распутать клубок и вызнать, как же это получается, что десятки телег, груженных камнем, бревнами, песком и продовольствием, ежедневно отправляются в Аршакаван, а большая их часть туда не попадает; как же это так, лично он, царь, первый в стране человек, венценосец и порфироносец, могущественнейший среди армян, внимательно и пристально следит за строительством города, а дело опять -таки не двигается с места, кого не спроси, ответ один: я не виноват; все изворотливо оправдываются, приводят доказательства своей невиновности — и не какие-нибудь, а сплошь убедительные, неопровержимые. Кого тряхнуть за ворот, с кого требовать, кого карать?
Вдобавок прибыло посольство из Византии. Чего им от него надо? Не отвесить ли ему соотечественникам земной поклон да не сказать ли напрямки, по-мужицки: благодарствуйте, люди добрые, я сыт по горло, милости прошу, поцарствуйте и вы малость, пожелаете — принимайте византийское посольство, пожелаете — китайское, только оставьте меня в покое...
— Выбросьте из головы слово «нет»! — крикнул он собравшимся в тронном зале нахарарам. — Того нет, этого нет... Понадобится — вы у меня разрушите дворец и камень за камнем оттащите на своем горбу в Аршакаван. — Он давно заметил, что каждая его грубость вызывала у изысканно вежливых цахараров, особенно у тех, кто получил греческое воспитание, полнейшее замешательство. Это доставляло ему несказанную радость, и он еще беззастенчивей закусывал удила, что, согласно общепринятому мнению, ни в коем разе не подобало царю. — Поглядите-ка на них! Дороги, видите ли, трудные, горные, видите ли, дороги. Мне-то вы чего жалуетесь? Вы же не мной недовольны, а прародителем Айком, это он надумал обосноваться среди скал да камней. Для дворцовых лестниц мрамор у вас есть, а в Аршакаване стена с палец толщиной. Пнешь — развалится... Знаю, знаю... Пускай обождут,— пуще прежнего взъярился царь, хотя никто не напоминал ему о византийских послах. — Почему продовольствие для Аршакавана не отправляется в срок? Поменьше жрите на дворцовых пирах! Пускай обождут, знаю... Се-некапет, пригласи их.
Стоявший у трона Драстамат собрался было выйти, но
царь, резко повернувшись, схватил его за руку, притянул к себе и что-то зашептал на ухо. Водворилась глубокая тишина. Взгляды присутствующих обратились к ним, и этот шепот вызвал всеобщее неудовольствие и раздражение. Царь того и добивался. Ему не о чем было шептаться с сенекапе-том. Он задержал его намеренно, чтобы сбить спесь с надменных своих вельмож.
«Почивать на лаврах, Драстамат, будем потом. Потом, когда страна окрепнет... Ты и не подозреваешь, как благовоспитан и обходителен будет тогда царь. Я тебе это обещаю. А пока что мы работаем, сенекапет, делаем дело...»
— Заметно мое волнение? — спросил он, ни к кому не обращаясь.
— Все в порядке, царь, — успокоил его Айр-Мардпет.
Как он волновался! Сердце колотилось, точно у какого-нибудь школяра. Почем ему было знать, что горящие щеки и уши выдают его с головой. В сущности, он впервые в жизни лицом к лицу сталкивался с врагом. И в глубине души ему было страшно; ему было страшно, и он не признавался себе в этом. Одеяние, которое он носил месяцами, теперь казалось ему то чересчур широким, то чересчур узким, во всяком случае чувствовал он себя явно не в своей тарелке. Только бы произвести хорошее впечатление, удачно выдержать это испытание. Жаль, украшений на нем маловато, очень жаль...
Послов было пятеро. Главный из них выступил на шаг вперед и почтительно склонился перед царем. Он и должен был перед ним склониться, куда денешься, порядок есть порядок, но это придало царю сил и уверенности: хозяин здесь он, у него как-никак престол, границы и войска. И теперь его бросило в другую крайность — его, точно малого ребенка, радовала мысль, что, если он очень того пожелает, ему ничего не стоит просто так, беспричинно обезглавить этих византийцев.
— Император шлет привет царю армян и выражает надежду, что может положиться на своего союзника.
И кто ж это говорил? Юнец с едва пробившимися усами, с которым обязан считаться армянский венценосец. Ладно, он и на это пойдет — стерпит, стиснув зубы, и это унижение, только дайте ему спокойно жить: мы — сами по себе, вы — сами по себе. Хочешь, я сам встану и поклонюсь тебе — тебе, годящемуся мне в сыновья; поклонюсь, но с условием: по возвращении ты выскажешь могущественному императору благоприятное обо мне мнение, и он будет милостив к моей стране...
— Заверьте от моего имени императора, что я остаюсь его младшим братом и верным союзником.
Может, этого недостаточно? Может, надо бесстыдно льстить, не таясь лебезить, откровенно показывать императору свое ничтожество? Но очень уж он юн, этот молодчик, очень уж трясется над своими только-только выросшими усами и бородой, к которым еще не успел привыкнуть. И царю не удалось забыть о собственном возрасте; не о престоле, не о короне — о возрасте. Как тут кланяться, как лебезить?
— Император пожелал приятно тебя удивить, царь. Он посылает тебе в жены невесту своего покойного брата Коста-са Олимпию, дочь префекта Аблабиоса.
— В жены? — побледнел царь; попытался было повторить вопрос, но язык не повиновался. Была ли нужда добровольно изображать собственное ничтожество, если враг сам о нем напоминает? Говори, царь, говори, теперь не время молчать, а то, чего доброго, подумают, будто драгоценный сей дар не осчастливил тебя. — Чрезвычайно польщен. Это высокая честь для меня. Я признателен императору. Я не дерзну отказаться от предложения старшего моего брата.
Что это за юноша с недоумением взирает на своего царя, изумляясь, отчего тот не гонит взашей незваных гостей, отчего не отвечает им свысока, отчего терпит такую вызывающую наглость? Ах да, это Самвел, сын Ваана Мамиконяна. Только за тебя мне и больно, дитя мое. Твой кумир сотворен не из камня, а из песка, он рухнул со своего подножия и рассыпался, еще не ударившись оземь. Я стыжусь только тебя, и никого больше. Ибо сокрушил твою веру. Сколько бы я ни объяснял тебе, сколько бы ни убеждал: это, дескать, дипломатия, закон, установленный для малых и великих мира сего,— ты все равно не поймешь меня. Вот и молодчина! Не понимай. Если б и ты меня понял и простил, тогда мне не оставалось бы на этой земле ни единого просвета.
Один из послов отворил дверь, и в тронный зал вошла стройная некрасивая женщина. Она смущенно покраснела и низко поклонилась, стараясь ни на кого не смотреть. Царь отчего-то был уверен, что ее уродство доставило нахарарам удовольствие и что мысленно они теперь злорадствуют.
— Император спрашивает, с какой целью армянский царь строит город Аршакаван, — продолжал молодой глава посольства. — Он ждет от меня точного и недвусмысленного ответа.
— Передайте моему старшему брату, что строительство Аршакавана не преследует какой-либо политической цели и никоим образом не ущемляет интересов империи, — чуть помедлив, сказал царь. — Императору хорошо известно, что каждый армянский царь строил новый город и давал ему свое имя, дабы увековечить память о себе. — Его взгляд упал на Олимпию, и, чтобы избежать неприятного разговора, он незамедлительно присовокупил: — Я почитаю долгом до конца дней любить и уважать свою супругу. Ее обаяние и красота сообщат моему дворцу новый блеск и великолепие.
— Император наказал: пусть твое войско пребывает в полной готовности и ожидает его повелений, — проговорил молодой посол и сразу же поклонился в знак прощания.
Ох и всыпал бы я тебе, щенок, горяченьких, ох и огрел бы тебя пониже спины, не очень, конечно, больно, чтобы ты не возомнил, чего доброго, будто я уж очень серьезно к тебе отношусь.
— Всегда рад служить своему старшему брату, — учтиво ответил царь.
Он почувствовал: нахарары — приверженцы греков, составлявшие в тронном зале большинство, последовали за византийским посольством, с такой ублаготворенностью, что впору было подумать, будто от имени императора с царем армян беседовал не тот юнец, не тот свежеиспеченный посол, а они сами.
— Отведешь гостям лучшие покои, сенекапет, — распорядился царь, как неопытный мальчишка волнуясь в ожидании неминуемой минуты, когда ему придется остаться наедине с женой.
— Прости меня, царь. Поверь, я не виновата,— сказала Олимпия.
— Простить? — удивился царь.— За что?
— Тебе пришлось солгать из-за меня. Ты сказал, будто я красива и обаятельна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60