Католикосом должен быть его человек. И вообще все более или менее влиятельные должности при дворе должны быть и будут заняты его людьми. Уже достаточно битый, уже поскромневший, царь не считал теперь, что ему первому пришло это в голову. Теперь-то уж он был совершенно уверен, что именно в этом состояло и состоит первейшее необходимое условие и средство обеспечить силу и безопасность тому, кто стоит у власти.
— Мир между Персией и Византией обманчив, царь, — прервал его размышления Драстамат. — Ты и сам прекрасно знаешь, что война неизбежна. Ты должен решить, на чью сторону станешь.
— А зачем я должен становиться на чью-то сторону? — Кровь кинулась ему в лицо от этих вполне разумных, вполне справедливых слов сенекапета. — Я хочу быть сам по себе. И если воевать, то с моими же князьями, которые смеют не покоряться мне; если быть жестоким, то к моему же простому люду, недовольному и ропщущему на меня. О, как мне хочется быть жестоким, Драстамат! Жестоким не из осторожности и не от страха, а от сознания собственной силы. — Он умолк, остановился на краю аллеи дворцового сада, при-
слонился к широкому стволу дерева и продолжал с горькой усмешкой: — Прости меня, Драстамат, я забыл на миг, что я всего лишь царь небольшого народа. Нет хуже проклятия, чем быть царем небольшого народа. Ты должен вечно хитрить. Жить в страхе и трепете. Твой каждый шаг зависит не от тебя, а от кого-то другого. С кем бы я тут ни разговаривал, я читаю в его глазах: «Какой ты царь? Настоящие цари — они!» Вот так-то. Знаешь, зачем я им нужен? Только как украшение, как бриллиант, как породистый конь. Ведь при наличии царя и слуги что-то да значат. Что же выходит, Драстамат? Выходит, это я служу своим подданным, а не они мне.
А ненадежное, неустойчивое положение страны, нависшие над ней угрозы и беды? Все это ведь приходится не на каждого поровну, все это достается одному человеку, ему одному, царю. Они считают, что это его лишь боль. Что с нею он родился. Получил как наследство — вместе с землями, слугами, крепостями, дворцами. Они не знают, не понимают, подумал Аршак со злорадством, что в этом подлом их отношении к своему царю таится их же боль, их же беда.
— Ход мыслей твоих сокрыт от меня, царь, — заговорил снова Драстамат с той же своей суровой прямотою и деловитостью. — Мой долг лишь напомнить, что ты должен сделать выбор. Или Персия, или Византия. Или сторонники Персии, или сторонники Византии. Своей силы у тебя нету.
— Есть, Драстамат, господь свидетель, есть! — Он выпрямился, оживился, в глазах его появился блеск. — Великое множество людей, Драстамат! Целое море... Громадный вулкан... И я заставлю их присоединиться ко мне. Заставлю полюбить меня. У меня есть замыслы, планы. Я не посвящаю тебя в них, чтобы не услышать твоего совета. Сейчас я только твоего совета боюсь... Правильного совета...— И, перейдя на резкий, колючий тон, приказал сердито: — Всех нахараров извести о приглашении на обед. Всех без исключения.
Каждый из армянских царей строил и оставлял стране город, нареченный его именем. Примеру предшественников последовал и Аршак. Он принял решение о строительстве нового города, дав ему название Аршакаван. Нахарарам было приказано, чтобы в меру своих возможностей они предоставили денежные средства, а также послали людей на строительство города. Каковы же были изумление и гнев Аршака, когда он увидел, что его темные, дубоголовые наха-
рары, его разъевшиеся, оплывшие жиром князья медлят с выполнением приказа, да еще и придумывают себе оправдание — мол, прежде строительство таких городов осуществлялось без всякого их участия, мол, это свершалось лишь посредством насильственного переселения. Одни делали вид, будто забыли о царском приказе, другие, приличия ради, послали кучку людей и на том и успокоились, сочли свой долг выполненным.
Не иначе как думают, что царя можно околпачить. А может, вызов ему бросают? Может, хотят, чтобы он просил? Наверно, наверно. Не наверно, а так и есть! А ты знай, знай, Аршакуни Аршак, что только тот настоящий вождь, тот настоящий властитель, кто даже из неповиновения извлечет себе пользу, против них же обернет, изыщет, как это сделать, найдет, придумает дьявольский ход. Придумай же, если ты мужчина, придумай и действуй.
— Пригласи нахараров, — повторил он. — Всех без исключения пригласи на обед.
Неожиданно для Драстамата царь подошел к нему вплотную, взял за плечи и, заглядывая прямо в глаза, холодно произнес:
— Между прочим, я все забываю спросить, может, тебе неприятно, что я откровенничаю с тобой? Может, тебя это смущает?
— Но почему же, царь? — пробормотал Драстамат.
И снова Аршак обрадовался и повеселел, как дитя, при виде смятения и растерянности на лице своего любимца, своего прямодушного Драстамата.
— Потому что я царь, а ты всего лишь придворный. Между нами огромное расстояние. Непроходимая граница. Ты не в обиде, что я нарушаю ее? Ведь соблюдать ее полагается нам обоим.
— Ты доверяешься мне, ибо в твоих глазах я ничтожество, — легко нашелся с ответом Драстамат, уже успевший обрести свою обычную невозмутимость и рассудительность. — Тебе удобно быть откровенным со мною, царь.
— Вот видишь, и у тебя есть неплохое оружие. Я силен своей властью, а ты — ничтожеством. В чем-то мы с тобой, представь себе, равны.
— Этим оружием, царь, наделил меня ты. Разве мало на свете безоружных ничтожеств? Мое ничтожество приобретает вес в соседстве с тобою.
Царь осекся, нахмурился. Может, и здесь он дал маху, и здесь обманулся, может, зря ему казалось, что он знает своего Драстамата?
— Не угодить ли хочешь? — спросил он мрачно.
— В мои обязанности это не входит, царь, — возразил Драстамат с достоинством, совершенно спокойно.
— Пора идти. Не годится держать святейшего в ожидании, — проговорил Аршак и подумал с облегчением, успо-коенно, что нет, тут он не обманулся, тут все по-прежнему, в порядке. Он направился быстрым деловым шагом к главным воротам внутренней крепости, именовавшимся вратами Трдата, но по пути что-то вспомнил и обернулся назад : — Пригласи во дворец моего старого друга азата Ефрема. Скажи, пусть подождет меня. Царь постарается непременно выкроить время и сыграть с ним в шахматы.
С неожиданной силой в нем проснулось желание, нет, настоятельная потребность повидать старого своего приятеля, друга детства. Давно, давно уже не встречались они с Ефремом, не сиживали вместе за шахматным столиком, а все его вина, его, непостоянного друга, чересчур уж много о себе возомнившего, чересчур задравшего нос, вознесшегося царя. Нет, что-то, должно быть, расстроилось, что-то неладно, раз ни с того ни с сего ему приспичило повидать Ефрема. Он посмотрел на Драстамата, идущего вслед за ним с ничего не выражающим, холодным лицом, прямо неся свое литое, могучее тело, и губы его тронуло чуть заметной улыбкой.
— Но ты не волнуйся, — сказал он непринужденно. — Не беспокойся, сенекапет, мне нравится быть царем.
На площади перед церковью стояла в ожидании толпа. Та самая несметная разношерстная людская толпа, которую вообразил себе царь, разговаривая с Драстаматом. Только сам он сейчас не в толпе находился и не жалел об этом, не жаждал в ней оказаться. При виде множества людей, пусть хоть они собрались на праздник, пусть хоть ему же поклоняются, его же обожествляют, он всякий раз внутренне передергивался и мрачнел на мгновение, словно почуяв опасность. Видать, и это вошло ему в кровь, передалось по наследству от предков. Но такое ощущение возникало всего лишь на миг; голос крови, едва проснувшись, тут же и умолкал в нем, и он снова преисполнялся любви к своим подданным.
По толпе передалось, что приближается царь. Он появился без телохранителей, в сопровождении Драстамата, появился во всем своем великолепии и блеске. Его ровно остриженные пышные волосы спускались до затылка, лицо обрамляла густая черная борода. Голова его, поверх украшенной жемчугами налобной повязки, была покрыта высокой серебристой тиарой. Белый складчатый воротник, а также края его широкого, царственно богатого платья расшиты были каменьями, в ушах сверкали крупные серьги, на груди переливалось драгоценное ожерелье. Великолепная брошь скрепляла у него на плече фамильного пурпурного цвета мантию, златотканый пояс туго охватывал стан, на боку висел меч в золотых ножнах. За каждой мелочью его убранства — от лучистого ожерелья на груди до оплетающих ремешками ногу красных сандалий - крылся какой-то особенный, загадочный смысл, какая-то волнующая до дрожи тайна.
Толпа самозабвенно, с восторгом и ликованием приветствовала царя, потом расступилась, давая ему дорогу, и по проходу, образовавшемуся меж двух человеческих стен, царь направился к церкви и остановился у паперти.
Раздался звон колоколов, послуживший сразу сигналом для всех колоколов столицы. Весь Арташат, все от мала до велика повысыпали из домов, рекою потекли по мощеным улицам города и умножили вдесятеро толпу перед возвышающейся у крепостной стены церковью. Все глаза были выжидательно устремлены в одну сторону. Люди рассказывали друг другу о том, что все и так уже видели, и так уже знали. Как будто видимое сейчас каждому еще и требовало подтверждения. Как будто то, что происходило у всех на глазах, немедленно надо было облечь в слова, чтобы эта неповторимая, историческая минута стала еще значительнее, еще весомее и навсегда запечатлелась в памяти целого поколения.
Звон колоколов, все нарастая и ширясь, захватил, заполнил весь Арташат. Казалось, он исходит уже отовсюду — от каждого камня мостовых, от стен, от кровель, от крепостной ограды... От могучего этого гула, объявшего все вокруг, колотилось, вздымалось сердце толпы, превратившейся сейчас в одно единое существо, толпы, у которой было словно одно огромное сердце, один единый взгляд, один характер, одно настроение, одна мечта, одно прошлое, одна судьба. И две любви — к царю и к ожидаемому с нетерпением католикосу.
Из церкви двумя рядами вышли священники, держа в руках кресты и кадила. Посредине шел Нерсес, облаченный в черное с головы до пят, величавый, красивый, с печатью святости на челе. Он выглядел как человек, очистившийся от грехов, отрешенный от суеты,, простившийся с прошлым, покончивший с былыми страстями и помыслами. Он будто заново родился, чтобы предстать перед миром, перед людьми с открытым челом, с безмятежным и ясным взором. Он принял свою судьбу, подумал Аршак. Не примирился, нет, а именно принял. Он верит в себя, в свою миссию, в свое второе рождение, верит так же, как впнамень у себя под ногами, как в эту стену, в этот куст, в. эту замер-шую толпу, в эти тысячи прикованных к нему глаз.
Толпа, как один человек, рухнула на колени. Словно одна простершаяся над всем Арташатом кровля в мгновение ока обрушилась к ногам католикоса. Он еще не католикос, он еще только готовится к посвящению, и ему еще предстоит проделать путь до Кесарии, где патриарх патриархов блаженный Евсевий испытает его и рукоположит католикосом Великой Армении. Но все равно ни толпа, ни царь при виде этого молодого мужчины в черном не придали значения закону, обычаю, одним порывом мысли и сердца опрокинули привычную силу традиции. Вот он — католикос Великой Армении, патриарх всех армян, пресвятой владыка, вот этот еще не принявший посвящения человек.
Захваченный, зараженный всеобщим подъемом, царь почувствовал себя частицей этой толпы, слился с нею, преграда меж ним и другими исчезла, и он молил сейчас бога, чтоб это чувство продлилось подольше, чтоб никогда не покидала его внутренняя потребность повидаться с другом детства и поиграть с ним в шахматы, чтобы всегда ему так жажда-лось всего простого, обыкновенного — дрожать от холода, проголодаться, оцарапать босую ногу, таскать бревна, навалившись вместе с другими, перекатывать камни, вместе с другими класть стену, настилать кровлю. Только это мгновение и это чувство да будет благословенно, а вовсе не то молодецкое безрассудство, которое давеча в аллее дворцового сада он так зло и безжалостно приписал Нерсесу.
Тысячи людей отовсюду протянули руки к святейшему со страстным желанием коснуться его, очиститься, освободиться от бремени тревог и забот, вымолить себе счастливый завтрашний день. Тысячи больных и увечных, слепых, безъязыких, нищих и бездомных, стариков и старух, словно поддерживаемые всевышней силой, пробивали себе дорогу среди толпы и бросались к ногам католикоса, прося благословения, ожидая чуда от прикосновения его руки. Ну а тому, кто был счастлив, хотелось большего счастья, богатому
хотелось прибавления богатств, удачливому — побольше новых удач, и всем — побольше, побольше, лишь бы только побольше, лишь бы только еще, и еще, и еще...
Вмешалась стража и начала оттеснять толпу. Но люди сопротивлялись, полагаясь каждый на то, что сопротивление его не будет замечено и наказано, потому что ведь он сейчас не он сам, а только капля в море, только частичка лавины, потому что в этой лавине ни у кого сейчас нет ни лица, ни отличия, есть лишь общее, лишь единое лицо толпы, потому что вовсе ведь не движения его ног и локтей — причина всей этой толкотни и давки, а какая-то вне их самих находящаяся, неведомо откуда рождающаяся темная сила.
И все же стражникам удалось оттеснить толпу, очистить пространство между одетыми в черное и пестрящее всеми цветами морем людей. Царь получил наконец возможность приблизиться к Нерсесу — не к двоюродному своему брату, а к уже почти что католикосу армян. Извечная преграда меж ним и толпой, между всеми царями и всеми толпами, исчезнувшая было на минуту, воздвиглась снова. В мгновение ока, не причинив ни сожаления, ни боли, испарилось, растаяло в воздухе счастливое чувство своей полнейшей слитности с окружающими, и только он, только царь волен был подойти сейчас и получить благословение католикоса. Они стояли один против другого и смотрели друг на друга, как двое приговоренных. С волнением в душе царь опустился на колени, благоговейно припал губами к деснице Нерсеса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60