Почему? И моя башка понимает: дома растут как грибы, а опытных каменщиков, плотников, маляров, водопроводчиков не хватает. Значит, что надо предпринять? Выучить хороших мастеров. Чтобы лет через пять-шесть их было достаточно. И ценить людей, у которых золотые руки, чин чином оплачивать их работу. Окружить и заботой, как ты, Виктор, в газете пишешь. Начальники поют то же. А в действительности пытаются выполнить план с летунами, собранными со всего света. Из себя выводит.
Лапетеус огляделся и посоветовал!
— Немного потише, браток.
Водки пили мало. Хаазик время от времени танцевал. Говорили о разном. Лапетеус все время вспоминал военные годы, а Паювийдик снова и снова переводил разговор на настоящее.
— Нам нужно невероятно много сделать,— говорил он, войдя в азарт.— Прямо до умопомрачения. Посмотрите на Таллин! Полно развалин и мусора. А Нарва—вспомнить страшно. Тарту —не хочется и думать. Все нужно отстроить. Кто это должен сделать? Мы, гвардейцы. Я говорю не только о строителях —о всех нас. Мне чертовски больно смотреть на развалины. Но знаете, одно радует. Что так много работы. Когда все будет восстановлено, и тогда мы будем тонуть в работе. Это дьявольски хорошо ощущать. До лета сорокового года я только и знал, что искал работу. С тех пор как перестал быть ребенком. Думал: счастье человека в работе... Так я думаю и сейчас, хотя работы теперь столько, что всякие рвачи только хихикают. Что ты косишься, адъютант? Говори, печать!
Пыдрус слушал с интересом. Хаавик подмигнул Лапетеусу.
— Что за счастье приносил тебе труд при капиталистической формации?—сказал он свысока.— В обществе, основанном на эксплуатации, труд всегда —рабский труд. В период построения социализма все, конечно, обстоит совсем иначе. Теперь труд стал делом чести, доблести и славы. Вдави эту элементарную истину себе в башку.
Паювийдик захохотал.
— С какой страницы какой брошюры ты это читаешь и списываешь? И вообще, ты, формирователь общественного мнения, знаешь ли, что такое труд? Труд, создающий материальные ценности. Видишь, и я кое-какие словечки знаю. Удивительно, увереннее всех о работе говорят те, кто сами-то палец о палец не стукнули.
Хаавик развел руками. Взгляд его, обращенный к товарищам, говорил: ну как ты разъяснишь теоретические истины зубоскалу, который еле-еле окончил шесть классов и во время войны каким-то образом получил сержантские нашивки?
— Дорогой оракул правды,— не успокаивался Паювийдик,— не относи к себе того, что я сейчас скажу, о присутствующих ни один разумный человек не говорит.
Должен признаться вам, гвардейцы, что я не перевариваю деятелей, которые, услыхав где-то, что труд в классовом обществе — рабский труд, теперь повторяют это до бесконечности — устно и письменно. В другом месте они вычитают, что труд в Советской стране— это дело чести, доблести и славы, и долдонят так, что слушать тошно. Еще пытаются поучать тебя! Поднимают уровень твоей идейно-политической сознательности! Да черт подери, что я, этого сам не знаю! Но я знаю и другое. Что весь мир держится на труде и что если человек — человек, то он всегда ценит хорошую работу и радуется хорошей работе. Прозит, друзья! Хаавик пошел танцевать.
— На плечи нашего поколения легли гигантские задачи,— вставил Пыдрус.— Главное, чтобы мы правильно понимали цель своей жизни.
— Цель моей жизни...— Паювийдик задумался.—Нет, я не умею это выразить,— признался он.— На фронте я мечтал о многом. О жирных щах. О пышной бабенке, с которой ты спишь между чистыми простынями. О хорошей выпивке этак в «главу государства».
Он расхохотался и не договорил. Андрее Лапетеус почувствовал, что и он растерялся бы, доведись ему отвечать о цели своей жизни.
— Кое-кто из тех, что считают умным повторять все, что предписывают авторитеты, вроде... тот выпалил бы с ходу: цель моей жизни — коммунизм.
— А тебе коммунизм не по нутру? — спросил Пыдрус.
— Будь мне коммунизм не по нутру, разве я не су« мел бы в начале войны смыться в кусты? Сейчас топтал бы мостовые Стокгольма или Торонто. Коммунизм — это, как бы тебе сказать, конечная цель для всех. То, что нас объединяет. Но в этом у каждого должна быть своя личная часть. Каждый должен знать, что нужно делать именно ему. Сумма этих частей и дала бы общее. Коммунизм. Мы, бывает, много галдим, так что в ушах гудит, а дел маловато. Но коммунизм без дел — пустая болтовня.
Андрее Лапетеус снова подумал, что он и впрямь оказался бы в затруднении, если бы ему пришлось ясно высказать, к чему он стремится, в чем смысл его
1 Так в буржуазное время называли литровую бутылку.
жизни. Конечно, он смог бы рассуждать о социализме и о счастье народа, но так мог бы говорить любой, кому приемлем советский строй. А слова Паювийдика О личной части каждого — это, похоже, не пустая болтовня.
«Какова цель моей жизни?»
Здесь, за столом в ресторане, Лапетеус обнаружил, что он никогда не продумывал таких вещей до конца. В школьные годы он мечтал о разных профессиях. Представлял себя врачом, машинистом паровоза и, наконец, летчиком. Чем больше приближалось окончание средней шкрлы, тем более прозаичный вид принимали его планы на будущее. Работа с твердым жалованьем — об ином он уже и не думал. Как будто бы скромное желание, но и его оказалось не так-то легко выполнить. После многомесячного обивания порогов получил службу в банке. Конечно, сновать рассыльным по различным конторам, магазинам, учреждениям было горьковато. Но, сидя за столом и регистрируя поступившие письма, он чувствовал себя приятно. Он ничего не имел против карьеры банковского чиновника, однако выше первой ступеньки так и не поднялся. Через год в связи с сокращением его уволили. Как компенсацию дали трехстрочпую рекомендацию, где было сказано, что он добросовестный и старательный молодой человек. Потом он стал агентом, но эта должность не пришлась ему по вкусу. Торгаша или лавочника из него не получится — в этом он убедился уже через несколько месяцев, когда не заработал и половины того, что получал в банке. Из магазина, торговавшего канцелярскими машинками, ушел по собственному желанию.
Жизнь лесоруба не претила ему. Как человеку сильному, работа топором и пилой доставляла порой даже удовольствие. В канцелярии лесничества ему понравилось еще больше. Но и сегодня, когда под его началом находились все леса Эстонии, он не был уверен, что его призвание именно лесное дело или, говоря точнее, лесная промышленность. Предложи ему сейчас в другой области примерно такое же место, едва ли он очень-то упирался бы. А при большей зарплате согласился бы сразу.
Понял Андрее Лапетеус и другое. Он должен прийти к внутренней ясности. Иначе он может ворочать в лесах, терзать телефоны, рассылать директивы требовать отчеты, но останется только исполнителем приказов, делающим то, что требуют. Его могут ценыь, отмечать в приказах и хвалить на собраниях, но это ничего не меняет. Он все же останется человеком без твердой жизненной цели.
Такой вывод испугал Андреса Лапетеуса.
Он смотрел на Паювийдика и думал, что бывший сержант роты, наверно, до мозга костей строитель. У Паювийдика душа не на месте из-за того, что дома строят плохо. И ругается он не просто так, а зная, что здания можно возводить несравненно лучше; он не доволен теми, кто мирится с меньшим. Лапетеус не мог точно сказать себе, чем отличается его отношение к жизни от отношения к жизни Паювийдика, различие он ощущал скорее подсознательно, но все же ощущал. Это тревожило его, и он попытался отогнать беспокоящие мысли.
— Выпьем, друзья,— поднял он рюмку.
— Не торопись, капитан,— удержал его Паювийдик.
Неожиданно появившиеся колючки с жестокой настойчивостью царапали сердце Андреса Лапетеуса. Он успокаивал себя тем, что учится, а когда диплом будет в кармане, то сделает окончательный выбор. Если нужно, начнет еще учиться. Чтобы никто не мог упрекнуть его в том, что он профан, как иногда мимоходом дает ему понять заместитель.
Сердясь, он сказал Паювийдику:
— Смысл твоей жизни — строить.
— Ты ясновидец,— ухмыльнулся Паювийдик.— А вот мои глаза в отношении тебя слеповаты — никак не догадаюсь о твоей программе.
Лапетеус произнес прежним, почти злым тоном:
— Моя специальность — администратор.
— Что они производят? — мягко спросил Паювийдик.
— Акты и циркуляры,— засмеялся Пыдрус. Лапетеус бросил на него недовольный взгляд.
— Ты такой же выуживатель отчетов и составитель циркуляров.
Пыдрус засмеялся еще веселее.
— Какой-то центр, который направляет строительные работы, должен быть,— произнес Паювийдик.— Но не чиновники должны там командовать, руководить обязаны строители.
Беспокойно набычившись, Лапетеус думал: все это слова. Главное, чтобы человек там, куда его поставят, ворочал во всю силу. Чтобы он все, что предусмотрено служебными обязанностями, выполнял. Чтобы у него была требуемая квалификация, чтобы он был честен.
— Я не стыжусь быть чиновником,— горячо выпалил он.— Без хороших чиновников и социализму не обойтись...
2
Собственно, и Пыдрус оказался бы в затруднении, если бы у него потребовали изложения личной программы. Специальность у него была. Когда в последний год войны люди все чаще стали подумывать о будущей работе, а гражданские органы, занимавшиеся распределением кадров, начали брать на учет специалистов, служивших в армии, Пыдрус заявил, что он преподаватель математики и после войны хочет работать в школе. Но ведь личная программа, цель человека и смысл его жизни не кроются только в подборе подходящей профессии. Эта проблема гораздо шире и глубже.
В перерывах между боями Пыдрус не раз представлял себе, что он снова стоит перед классной доской и объясняет ученикам тайны алгебры и геометрии. Уже давно, много лет тому назад, начал он в своем воображении создавать школу нового типа. И хотя он много думал о школе своей мечты, дальше фундамента он пока что не ушел. По правде говоря, и проект-то еще не был ясен.
Школа мечты Оскара Пыдруса совсем не походила на гимназию, где он до тридцать девятого года преподавал математику. Даже школьное здание виделось ему иное. Не такая мрачная каменная казарма, в которой он учился мальчишкой, и не такое, в которой потом учил сам. В конце тридцатых годов были построены несколько новых школьных зданий, в большинстве частных гимназий, лицеев и колледжей — импозантных, светлых, с продуманной планировкой. Проходя мимо, он с завистью смотрел на них, но школа его мечты была еще просторнее, светлее и при этом практичнее. Однако самое большое отличие было не в помещении. В конце концов, и в старом, вечно сумрачном здании, исполняющем функции храма мудрости уже десятки, а то и сотни лет, тоже можно преподавать по-новому.
Преподавать по-повому. Пыдрус был не в состоянии наполнить эти слова точным и четким содержанием. Но в одном он был твердо уверен: в его школе не должно быть места тупой зубрежке, воспитанию в ученике казенного духа. Преподавание должно быть свободно от какой бы то ни было рутины, от механического отбарабанивания предмета и таких же механических вопросов-ответов. Суть своей школы он видел в воспитании самостоятельного, творческого мышления. И что еще существеннее: в его школе не было места искажению объективных истин ради классовых интересов. Пыдрус понимал, что только всеобъемлющая революция может создать такой тип школы. Он надеялся, что будет принимать участие в этом процессе. Возможно, что это было одной из причин сближения Оскара Пыдруса с рабочим движением.
Но в первый советский год ему пришлось работать не в области народного образования, а в милиции. Так уж удивительно все получилось.
Весной 1939 года полиция выслала Пыдруса из Таллина в Вильянди. Он не понял, почему с ним так поступили, ибо не считал себя каким-то левым деятелем. На допросах его титуловали большевиком, но тогда Пыдрус еще не был им. Он, правда, читал марксистскую литературу, знал отдельных революционеров, вышедших из тюрьмы, и с симпатией относился к Советскому Союзу. Однако всего этого было мало для того, чтобы считаться большевиком. Пыдрус принимал участие в работе легального левого культурного общества и выступал на профсоюзных собраниях с популярными докладами по научным вопросам. Полицейские, бдительно слушавшие все выступления на каждом рабочем собрании, раза два делали ему замечания за отклонение от темы, за критику деятельности правительства и за коммунистическую агитацию. Пыдрус возражал, так как, по его мнению, он в границах дозволенного говорил о состоянии образования в Эстонии и при этом охарактеризовал культурную политику Советского Союза. Получив судебное решение о высылке, Оскар Пыдрус подумал, что если уж преследуют таких людей, как он, то Вышгород, видимо, чувствует себя совсем неуверенно.
Двадцатого июня 1940 года Пыдрус случайно оказался в Таллине. Уехал без ведома полицейских властей. Самовольный выезд из Вильянди был, правда,
На Вышгороде была резиденция буржуазного правительства строго запрещен, но он делал это и раньше, да к тому же надеялся к вечеру вернуться. Но все получилось по-другому. Вечером он принимал участие в на-роднохм собрании в Рабочем спортивном зале, а на следующее утро — в демонстрации на площади Свободы. А еще через несколько часов Пыдрус был в числе тех, кто собирал оружие в полицейских участках и наблюдал за порядком в городе. Как-то само собой он стал одним из организаторов Народной самообороны, а когда вместо полиции создали милицию, он остался в ее рядах. В феврале сорок первого года Пыдруса перевели в Главиздат, и, хотя он рвался обратно в школу, его все время убеждали делать что-то иное. В начале июня он вступил в истребительный батальон и с тех пор до самой демобилизации не выпускал из рук оружия. Если не считать четырех месяцев — с октября 1941 года до января 1942 года,— когда он ездил по районам, где жили эвакуированные эстонцы.
При демобилизации Оскар Пыдрус почувствовал удовлетворение, что наконец-то его ожидает нива просвещения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31