Она подумала, что, возможно, у него началось какое-то перевоплощение.
Вечеринка шла в окутанных облаками дыма апартаментах другого отеля. Жалкий город внизу был едва освещен тусклыми желтыми фонарями, фарами бегущих автомобилей и вывесками мотелей. На тусовку собрались около сотни мужчин и женщин, пропахших бензином и кожей, черных и белых – в равных количествах. В громкоговорителях ревел Джеймс Браун.
Подошел мужчина по имени Джуниор, она смутно припоминала, что видела его в фильме.
– Послушай, мой друг, – сказал он Стрикланду. – Послушай, мой друг Рон.
Высокий, очень черный и круглолицый, он объяснялся на осторожном и шепелявом наречии:
– Почему, – говорил он, – женщина тянется к сильному? Все сильное привлекает женское естество. В центре всего – сила. Вы понимаете, о чем я говорю? Будьте естественны, как приливы и отливы, как фазы луны. – Он обращался по очереди то к Энн, то к Стрикланду.
– Мужское начало – это твердая субстанция, женское имеет свойства жидкости. Эта сладкая жидкость притягивает субстанцию. Субстанция отличается стойкостью, нектар – текучестью. Субстанция – это тепло и сила, приливы вызывает луна. Мягкое и податливое горит отраженным светом.
– Боже милостивый, – проговорила Энн.
– Женщина всегда будет отворачиваться от слабого к сильному – такова ее природа, таков ход вещей. – Он тщательно выговаривал слово «вещей», словно желая показать, что в этом значении оно отличается от вещей вообще. Его голос звучал чуть ниже преобладающего здесь уровня грохота музыки.
– Женское начало находит свое заключение в мужском, как сок в ветке, мед в камне. Так все вещи обращаются к свету. Понимаете, о чем я говорю?
– Я так набралась, – пробормотала Энн, – что вы зря тратите на меня время.
– Понятно, – сказал Стрикланд.
Их растащили в разные стороны. Энн оказалась в обществе мужчины, утверждавшего, что играл в оркестре Лестера Ланина.
– Я помню вас, – настаивал он. – Это было в Скоттсдале. Точно было.
– Я никогда там не была.
– Точно было. Там, в загородном клубе. Я помню вашу фигуру, человек. Я помню ваши глаза.
– Почему вы называете меня «человек»? – спросила она.
– Вы были там со своим любовником. Вы сказали мне: «У нас будут неприятности».
– Черт возьми! Да это чья-то целая жизнь, ко мне это не имеет никакого отношения.
– Было, точно было, – продолжал настаивать мужчина.
В конце концов она нашла Стрикланда. Он беседовал с бледным толстяком в смокинге, который при ее появлении расплылся в лучезарной улыбке.
– Будь добр, – попросила она Стрикланда. – Давай пойдем.
– Чему мы обязаны таким удовольствием? – засуетился толстяк в смокинге. – Что привело вас в Джерси? Вы – его замысел?
– Она мой д… друг, а не замысел.
– Своего рода друг, – пояснила Энн. – Экс-замысел.
– Экс-замысел? – переспросил толстяк и повернулся к Стрикланду. – Это шутка?
– Поди разбери, – пожал плечами Стрикланд.
56
За ночь выдался один-единственный час, когда небо очистилось и холодные южные звезды открылись ему на своих чуждых курсах. Рядом с Южным Крестом хорошо просматривалось созвездие Скорпиона, и он решил определить угол на Антарес. Браун то терял его, то вновь находил. Каждое содрогание плеча вынуждало его рыскать по созвездиям. В конце концов ему все же удалось привести звезду Антарес к горизонту. В молодости он хорошо владел астронавигацией, зная больше названий и параметров звезд, чем кто-либо другой.
Без особой уверенности Браун рассчитал, что находится в точке, примерно соответствующей сорока девяти градусам южной широты и девятнадцати градусам восточной долготы. Ни адмиралтейские карты, ни карты Гидрографической службы не показывали, что здесь имеется какой-либо остров.
Когда рассвело, он выпил немного сока и уселся за штурманский стол. Приняв за начало отсчета свою ночную засечку, он наградил себя ветром в тридцать узлов и средней скоростью движения чуть больше девяти. При таком темпе он делал бы двести пятьдесят миль в сутки и тысячу семьсот пятьдесят миль в неделю.
Когда он заносил в журнал свое ложное местоположение на следующий день, его охватил страх. Не от того, что эта отметка была ложной, а от того, что она обозначала непрожитое еще время. После этого работа пошла довольно легко. Получив точку счисления пути, определил по справочнику расчетное и истинное склонения. Истинное – для его ложного положения. По этим величинам нанес точку пересечения и провел линию положения. Работать на якорной стоянке, когда тебя не болтало, было приятно.
Чтобы разметить недельный путь, потребовался целый день. Когда заносил отметки в бортовой журнал, Оуэн подумал, что ему придется измыслить погоду в каждой из этих точек. И не только погоду, но и мелкие инциденты, якобы имевшие место. Перехлесты, сломанные стеньги, порванные оттяжки, перетершиеся фалы, рифы, срезанные, болты и заклиненные лебедки. И, конечно же, все это должно сопровождаться подходящими размышлениями – не какими-нибудь там причудливыми терзаниями воспаленного воображения, а полезными и здравыми умозаключениями, которые будут вдохновлять счастливых энтузиастов во всем мире. Ему придется изобрести совершенно другой мир и поместить в него свое усовершенствованное «я». А самому тем временем надо будет скрываться в реальном мире, будучи таким, каким его сделали обстоятельства.
Браун даже удивился самому себе – так у него получались мнимые углы и местоположения, так быстро и просто придумывались убедительные детали воображаемого путешествия. Это было намного легче, чем воспроизводить то, что происходит на самом деле, даже в грубом приближении. Казалось, он, сам того не ведая, нащупал некий принцип существования. От этих занятий он приходил во все большее возбуждение. Когда стремительно и живо придуманное недельное плавание осталось позади, ему неожиданно захотелось почувствовать себя хозяином открытого им острова. До того момента, когда спутниковая система слежения возобновит свою работу, оставалось еще несколько часов. Он надел арктический комбинезон для ненастной погоды и вышел на палубу.
Над гребнем хребта тянулась голубая полоска ясного неба, в которой проглядывало солнце. Все остальное пространство над головой было затянуто мрачными тучами. Ледяные порывы ветра чередовались с теплыми. Взяв камеру, свайку и маску для ныряния, он забрался в надувную лодку и отвалил от яхты.
Оуэн ступил на берег, где под ногами оглушительно шуршала разъезжавшаяся галька. Неподалеку, там, где к острову подступал океан, огромные волны бились о каменистый берег и с шипением откатывались назад. Порывистый ветер с разных сторон доносил птичий гомон. Увязая в гальке и соскальзывая вместе с оползнями, он потащился к более твердой почве. Диск солнца алел над водой и покрытыми льдом вершинами. Он надел солнцезащитные очки.
Путь к океану оказался нелегким, ибо проходил через вулканический хребет высотой с четверть мили, представлявший собой язык застывшей лавы. Его хрупкая черная поверхность была усеяна острыми, как бритва, выступами, глубокими разломами, пустотами и вздувшимися окаменелостями. Скалы казались Брауну отлитыми в аду и застывшими в разгаре бури. Продвижение было опасным. Однажды он упал и поранил себе руки.
Ближе к океану берег был покрыт черным песком, мелким, как пыль, в котором ноги увязали по щиколотку. Продвигаясь к обрывистой кромке берега, он впервые почувствовал себя свободным. «Морская стихия», – думал он и повторял шепотом эти слова. Огромные волны, накатывавшие с океана, во всю мощь демонстрировали свою убийственную силу. Бросаясь на камни с ожесточенностью дикого животного, они вздымались и словно бы удваивали свою силу в последнем накате. Достаточно было только увидеть их – от этой мощи перехватывало дыхание и становилось не по себе. Каждая волна рассыпалась градом осколков, и, приближаясь, Браун ощущал на своем лице не только ледяные брызги, но и каменную крошку с песком, забивавшим глаза. Все это заставило его вспомнить, что он не герой романа и что океан стал ему тюрьмой, а не дорогой к дому. Это зрелище перевернуло все его нутро, он свалился на песок и не смог сдержать рвоту.
Лежа на песке, он увидел птиц и догадался, что это исходивший от них запах, а не океан вызвал у него тошноту. Тысячи птиц сидели рядом с ним, на краю песчаной полосы. У них были черные глаза-бусинки и ярко-желтые грудки, на которых солнце и водяная пыль океана создавали бесчисленные радуги. Он поднялся и, ступая по песку, направился к ним.
Пингвины окружили его, как колосья пшеницы в поле. Почва под ногами была скользкой от бурых водорослей и помета. Зловоние было такое, что хоть зажимай нос. Пингвины расступились, давая ему дорогу. Пока они не угомонились, в ушах стояло сплошное кваканье, эхом разносившееся среди скал. Стоя с протестантской чопорностью на своем каменном острове под низко нависшим черным небом, птицы являли собой забавное зрелище. Над самым горизонтом, словно отражаясь в большом зеркале секстанта, сиял краешек солнца. «Все имеет свое измерение, – думал Браун, – все, что я вижу». Солнечные лучи играли на грудках пингвинов тысячами красок.
Впереди него, на пингвиньем берегу, в лучах солнца виднелось что-то белое. Лед, подумал он вначале. Но, подобравшись ближе, разглядел, что это был не лед. То, чем это могло быть, ставило его в тупик. На первый взгляд оно показалось ему чем-то бессмысленным и бесформенным. Но при более близком рассмотрении оно принимало формы, чем-то знакомые ему. На мгновение его внимание отвлекло зрелище молодого пингвина, осаждаемого поморниками. Пингвин терпел бедствие в одиночестве. В радиусе десяти футов вокруг него никого не было. Ни одна из птиц не подходила ближе. Он был без глаз, хотя и вытягивал шею и силился взглянуть в небо. Одно его кожистое крыло было задрано в жалком гневе на мир, а другое, окровавленное и изувеченное, бессильно распласталось на земле. А сверху кружили хищные чайки. Каждую минуту из круга с криком срывалась и пикировала очередная хищница, чтобы вырвать из тела умирающей птицы кусок мяса. Браун отвернулся и закрыл тыльной стороной ладони глаза от ярких лучей. «Сейчас мне нужна та миссионерша, – подумал он, – чтобы сделать из этого зрелища историю. Матушка Кэри пестует своих цыплят. Божьи воробышки нападают прямо на глазах. Создания, которым природа по какой-то таинственной причине отказала в полете, по частям уносятся в небо в виде кусков мяса».
Теперь Браун видел, что впереди него, выбеленные морем и солнцем, белели на берегу китовые кости. Среди них, как жители города, важно расхаживали пингвины. Он пошел быстрее, опираясь для равновесия на свайку.
Здесь были плавниковые кости, похожие на крылья без обшивки; позвонки размером с голову; челюсти, полные зубов неправильной формы величиной с кулак. Грудные клетки с пятифутовыми ребрами лежали, как ярусы стилизованной тюрьмы, поднимаясь на недосягаемую высоту. Полоса костей тянулась на целую милю и терялась в конце бухты. Вначале Браун был шокирован, словно натолкнулся на что-то мерзкое или скандальное. Но красота зрелища, упорядоченность и выразительность чистых и сухих костей привели его в состояние покоя.
Он двинулся дальше и за следующим поворотом увидел на берегу какие-то черные башенки. Это были огромные котлы на треногах. Вокруг валялись закопченные камни и кости. Видно, в этой котловине когда-то бушевал пожар.
В нескольких сотнях ярдов от берега стоял черный металлический сарай. Приблизившись, Браун увидел, что он покрыт сажей. Он остановился и уставился на стены сарая, силясь понять смысл начертанных на них слов:
«ОНИОНХЭД. ХОББ. ТРЕМАДЖИСТЕР. СЕМЬ ДУХОВ»
Под ними были изображены трезубец и трехцветный флаг какой-то страны, который Браун, неплохо разбиравшийся в национальной символике, не смог опознать. Здесь же были нарисованы кое-какие знаки семафорной азбуки, а также половые органы и странно улыбающиеся рожицы.
Налетевший порыв капризного ветра загремел металлической крышей. Одна из искривленных стен запела на манер музыкальной пилы. По земле заметались какие-то фигурки. «Крысы», – подумал он, заметив серо-коричневое мелькание, но, присмотревшись, увидел, что это небольшие нелетающие птицы, похожие на ощипанных пингвинов. «Кажется, они называются водяные пастушки», – вспомнил он.
На земле валялась палка, покрытая высохшей белой краской, и он поднял ее, намереваясь написать что-нибудь на стене, чтобы оставить свой след. Но краска на палке осыпалась, и писать было нечем. «Будь верен мечтам своей молодости», – подумал он и слово за словом вывел это на черной стене сарая белой палкой, хотя она почти не оставляла никаких следов:
«БУДЬ ВЕРЕН МЕЧТАМ СВОЕЙ МОЛОДОСТИ»
Внутри сарая вой ветра был оглушительным. Проржавевший пол закоптился до черноты. В углу стояла пустая бутылка из-под австралийского бренди.
Выйдя из сарая, он увидел еще одно строение, которого не заметил раньше, – приземистый двухэтажный дом, укрывшийся от ветра за холмом. Рядом была огороженная забором площадка, которая могла служить собачьим двориком или чем-то другим, может быть, огородом. Защитный холм, неестественно круглый, порос грубой желтой травой. Он пошел к дому по каменистому и незаметному для глаза подъему. Дом был сложен из бревен, которые, обгорев, превратились в уголь, но каким-то образом продолжали сохранять свою форму.
Входом дом был обращен к лагуне, в которой Браун стал на якорь. Обуглившийся балкон каким-то чудом не обрушивался под собственной тяжестью. Дверь отсутствовала, и он уже собирался войти внутрь, но тут его глаз уловил яркий всплеск, подобный мелькнувшему флагу. Обернувшись в сторону океана, он увидел цветную материю в легких складках. Ветер нес яркое шелковое платье, раздувая его, как парус, и создавая впечатление находящейся в нем плоти. И вдруг он осознал, что видит женщину. Она тут же исчезла, но он мог явственно представить ее лицо и хмурый взгляд синих глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54