– У меня с ним такая же договоренность, – сказал Даффи. – Он должен звонить мне сам.
– Черт возьми, – вырвалось у нее. – У меня здесь кинооператоры.
– Что бы такое могло случиться? – размышлял Даффи.
– Думаю, он занят перехлестом. Может быть, забыл заказать разговор. Может, заснул.
– Хотите послушать его сообщение?
– Нет, – быстро отказалась Энн, опасаясь, что оно может оказаться высокопарным и это заставит ее смутиться. – Не сейчас. Позвоните мне, перед тем как будете выпускать его в эфир.
– Надо, чтобы он сам зачитал его. Так оно будет лучше.
– Меня не волнует все это, – сказала Энн, – но я должна знать, что с ним все в порядке. Сделайте так, чтобы кто-нибудь связался с ним, и попробуйте узнать для меня, какая там погода. Звоните в любое время. И передайте ему, чтобы он достал свои рождественские подарки. Если сможет найти их.
– Хорошо, – пообещал Даффи. – Счастливого Рождества.
Прежде чем вернуться в гостиную, она поднялась к Мэгги.
– Не беспокойся, – обратилась она к дочери. – Он выходил на связь с Даффи, так что с ним все в порядке. Наверное, занят.
– Мне не нравится, когда он звонит нам, а мистер Стрикланд записывает это на пленку, – нахмурилась Мэгги.
– А почему бы нет? – спросила Энн, думая при этом, что причина достаточно хорошо известна ей самой.
– Мне просто не нравится, и все.
Энн не нашла слов, чтобы приободрить дочь.
– Я возвращаюсь вниз. Ты можешь не спускаться, если не хочешь, – разрешила она Мэгги.
– Они и вправду какие-то странные, – оживилась она.
Встреча с Памелой могла стать поучительным и назидательным примером для Мэгги, решила Энн, и, кроме того, воспитывала в ней доброжелательность, особенно необходимую в эти дни. В будущем же надо позаботиться, чтобы Стрикланд больше не приводил эту девицу с собой.
– Она что, действительно одного со мной возраста?
– Нет конечно, – ответила Энн.
– Я спущусь вниз.
В гостиной у Браунов Стрикланд готовился записывать и снимать на пленку рождественский телефонный разговор.
– Он не будет звонить, – сообщила Энн. – Он сейчас занят и желает всем счастливого Рождества.
– Счастливого Рождества? Вот так? И никаких поэм? Никаких цитат?
– У него перехлест вокруг фока.
– Это хорошо или плохо?
– Это крайне неприятная штука.
Она доставала подарки, Стрикланд снимал на пленку.
– Я не хочу сейчас открывать свой, – заявила Мэгги. – Я подожду.
Энн приготовила ей в подарок резную шкатулку для украшений с изображением кита и моржа на крышке.
– Надеюсь, что у него все о'кей. Я помню ту лодку. Она такая маленькая, – вздохнула Памела.
Стараясь сохранить улыбку на унылом лице, Мэгги вышла из комнаты. Памела смотрела ей вслед.
– Он справится, – заверила Энн.
Они сидели в тишине. Энн налила всем еще спиртного. Памела прикорнула на подушке возле камина.
– Мне кажется, ему пришлось повидать кое-что в Наме, – предположил Стрикланд.
– Да, – подтвердила Энн. – Была кое-какая работенка.
– Мне известно, что он занимался там связями с населением. А вот о своем участии в боевых действиях он никогда не рассказывал.
– Формально он и не участвовал в боях. Он был приписан к эскадрилье Управления тактической авиацией. «Такроны», как называли эти эскадрильи, обычно входят в состав морских десантных сил. Они работают с палубной авиацией. Во Вьетнаме же они использовались на суше. Это держалось под большим секретом. И до сих пор еще держится.
– Было ли это связано с особым риском?
– Так я слышала, – ответила она. – Но только не от Оуэна. Он никогда не рассказывал, насколько это было опасно.
– Тогда понятно, почему ему наскучило продавать яхты, – проговорил Стрикланд.
Она вдруг почувствовала, что не может отделаться просто вежливой шуткой.
– Я надеюсь, что по-человечески вы понимаете его. Во всяком случае, хотелось бы верить в это.
– Мне приходилось иметь дело с военными фанатами.
На мгновение его слова заставили ее похолодеть.
– Военные фанаты, – повторила она. – Вы так называете этих парней, Рон? Для меня это звучит оскорбительно.
В его ответном взгляде не было и намека на угрызения совести.
– Я не хочу, чтобы вы злились на меня. Это было бы неправильно.
– Неужели? – спросила она. – А я как раз злюсь. Что же в этом неправильного?
– Потому что я ваш друг и вы нравитесь мне. Я отношусь к вам с уважением. В моих словах нет ничего неуважительного по отношению к вам, потому что я имею в виду свой собственный опыт. Я тоже был там.
– Не изображайте из себя ветерана, пожалуйста. Вы были там в качестве репортера. А это совершенно другое.
– Эй, – произнес он потеплевшим голосом, – на моей груди нет ни одного лживого волоска, леди. Впрочем, у меня их вообще немного. Как известно, ваш муж работал там с прессой. И у меня тоже были свои черные деньки.
– Расскажи ей об «LZ Браво», Рон. – Памела пришла в себя и смотрела на них ясными глазами. Она лежала, скрючившись, на широкой красной подушке, сложив на плечах сжатые в кулаки руки. – Расскажи, что произошло.
– «LZ Браво», – пояснил Стрикланд, – это мой фильм о Вьетнаме.
– Я знаю, – отозвалась Энн. – Насколько я понимаю, антивоенный. Или, как говорят сейчас, с критической позицией.
– После съемок у меня были маленькие неприятности.
Памела поощряюще захихикала.
– Парни чуть не убили его.
– Когда я делал этот фильм, я был молод. И имел свой взгляд на происходившее. Все мы старались противопоставить что-то преобладавшему в то время военному фанатизму.
– И что же, кому-то не понравился ваш стиль?
– У меня не было проблем с теми, кого я снимал. Они не очень-то жаловали меня, но мирное сосуществование нам удавалось. Я не имел ничего против них. И даже сочувствовал им. Когда съемки были закончены и я торчал в Кучхи, ожидая отправки вместе с двадцать пятой дивизией, мне пришлось познакомиться с некими тоннельными крысами. Хоть я и не имел для этого ни малейшего желания. Они же знали обо мне только понаслышке.
– И что же случилось? – спросила Энн. Стрикланд насупил брови и сделал глоток виски. Речь его стала сбивчивой.
– Тоннельные к… крысы, это были низкорослые человечки. Они ходили во вьетконговские штольни в шахтерских касках и имели пистолеты с глушителями. У некоторых были ножи с выстреливающимися лезвиями. Такие крошечные, смуглолицые хищники. Рахитичные заморыши. Вообще-то они больше походили на мангуст, чем на крыс.
– Рикки-Тикки-Тави, – подсказала Памела.
– Они решили сыграть злую шутку и затащили меня в одну из горячих штолен, использовавшихся Национальным фронтом освобождения. Вход в нее был закрыт плетенкой из бамбука и похож на люк. В глубине пещеры была ловушка с колом, измазанным человеческими испражнениями. Они привязали меня к нему и оставили на всю ночь.
Энн смотрела в свой стакан.
– Это была долгая ночь, – проговорил Стрикланд, – но и ей наступил конец. Кончается даже самая беспросветная ночь.
– Даже самые долгие ночи имеют конец, – согласилась Памела.
Энн протрезвела.
– Как много страшного произошло. Как много пострадало людей. Там.
– Точно подмечено, – сказал Стрикланд. – И это едва ли худшее из того, что было. В действительности штольня, наверное, не была такой уж горячей.
– Все равно это не могло быть приятным.
– Не могло и не было, – согласился Стрикланд. – Но я нахожу утешение в том, что я делал свою работу. Когда идешь за правдой по пятам, нередко получаешь по зубам. От нее же. Выдающаяся пословица.
– Да, я понимаю, – заверила Энн.
– Поэтому я все еще здесь, – проговорил Стрикланд. – И все еще иду за ней.
Поскольку трезвых среди них не было, Энн оставила Памелу со Стрикландом у себя на ночь. Было слышно, как Памела бродит в гостевой комнате, где она расположилась, но ничего не произошло. Стрикланд спал на диване в кабинете.
Перед сном Стрикланд раздал привезенные с собой подарки. Памеле досталась шерстяная лыжная шапочка с бордовой окантовкой из Финляндии. Тут же надев ее, она стала похожа на очаровательного сорванца, но почему-то из прошлого столетия. Энн получила альбом с репродукциями картин «прерафаэлитов».
Энн вручила им свои подарки. Календарь с яхтами – Стрикланду, Памеле – кусочек ароматного мыла.
На следующее утро Энн проснулась с больной головой и смутными воспоминаниями о ночных разговорах. Альбом, подаренный Стрикландом, лежал на комоде. В нем было несколько поразительных картин: «Благовещение» Миллеса, «Леди Шарлотта» Холмана Ханта. Они были прекрасны, но чем-то смущали.
Стрикланд варил внизу кофе.
– С меня достаточно рождественских праздников дома, – сообщил он. – В следующем году отчалю в Тегеран.
– С вами было приятно встретить Рождество.
– Правда?
– Да, хотя поведение у вас было не из лучших.
– У кого, у меня? Я никогда не был таким паинькой, как вчера.
– Ну что же, вы были любезны с Мэгги, добры к своей подружке Памеле.
– Она действительно мой друг, – согласился Стрикланд. – Я стараюсь приглядывать за ней.
Энн отошла со своим кофе к окну и пила его, вглядываясь в туман во дворе. Деревья стояли темные и мокрые.
– Зачем вы рассказали ей об этом случае, который произошел с вами во Вьетнаме?
– Вы думаете, мне не следовало?
– Ну что же, – пожала плечами Энн, – наверное, ей нравится эта история, раз она заставляет вас рассказывать ее.
Стрикланд ничего не ответил.
– Это ужасный случай, – не успокаивалась Энн.
– Она рассказывала мне про свои приключения, – объяснил Стрикланд. – Я должен был в ответ рассказывать про свои.
– Большинство известных мне мужчин не стали бы рассказывать о подобном происшествии. Во всяком случае, женщине.
– А большинству и не пришлось бы. Большинство не испытало ничего подобного.
Ее рассмешила его надменность.
– Большинство относится к этому проще, вы хотите сказать?
– Есть много такого, о чем большинство мужчин никогда не узнают.
– К счастью для них.
– К счастью, – согласился Стрикланд. – Но это никого не заботит.
Ей осталось только гадать, кого заботит он со своими приключениями.
38
Южное лето, каким открыл его для себя Браун, было более солнечным, чем осень в Коннектикуте. Даже тени здесь казались темнее и глубже. День за днем небо оставалось лучезарным. Свежесть и прозрачность сухого воздуха доводили его до умопомрачения. Ослепительный блеск звезд над головой держал его ночи напролет на палубе без сна.
Сражаясь в одиночку с фоком, он провел много часов в ярости и отчаянии. Теперь он шел галсами на юг в поисках крепких ветров ниже сороковой параллели. Со времени пересечения этой широты, он ни разу еще не обнаружил за ней ветра более сильного, чем в двадцать узлов. Каждый день факс сообщал об устойчивом фронте у берегов Патагонии. Через некоторое время окружавшая его со всех сторон пронзительная голубизна стала вызывать у него головную боль. Ощущение было такое, словно его биологические ритмы чересчур ускорились. Он принимался за дела и бросал их незаконченными. Вода напоминала своим цветом что-то такое, что пряталось где-то в глубине подсознания и никак не всплывало на поверхность. По мере продвижения на юг оттенки голубого становились все богаче.
Однажды вечером, когда он слушал на палубе радио, небо окрасилось яркими красками. На его синем фоне появились извивающиеся фиолетовые и темно-зеленые полосы, волнами наплывавшие с юга через равные промежутки. Пурпурное излучение над южным горизонтом было таким стройным и ритмичным, что казалось Брауну неким сигналом, таившим в себе вполне определенный смысл.
Оно напомнило Брауну ночное небо над долиной Сонгчхонг в 1969 году. Там это было незабываемое зрелище полета красных и зеленых трассирующих снарядов и осветительных бомб на парашютах. За каждой сигнальной ракетой и осветительной бомбой стояли чьи-то намерения, организованные и согласованные, но, когда они виделись в целом, невольно думалось, что события развиваются помимо воли человека.
Краски разбегались по всему небу, а мужской голос по радио объяснял сущность времени: «Если мы можем говорить об абсолютном будущем и абсолютном прошлом, – вещал выступающий с резким южно-африканским акцентом, – то мы можем также проводить различия за пределами непрерывности. Что находится за ее пределами и никогда не пересекается с ходом наших событий? Мы называем это абсолютным небытием».
Сияние, похоже, каким-то образом влияло на радиосигнал, заставляя голос диктора то пропадать, то усиливаться вместе со всполохами света на небе. В конце концов он совсем исчез. Мерцание света все еще продолжалось, когда в небе появились первые звезды. Браун поднял глаза и увидел, как засияли его друзья Орион и Большой Пес.
Вернувшись в каюту, он упорно искал в приемнике миссионерскую станцию. Она развлекала его почти каждую ночь после пересечения сороковой параллели. Но на этот раз ее не было в эфире.
На пятидесятой широте к югу от экватора Браун закрепил полусферы фонаря рубки, хотя небо было по-прежнему ясным, а ветер слабым. Чтобы плексиглас не терял прозрачности, Оуэн промыл его составом для подводных масок. При хорошей погоде он решил держать фонарь открытым. Вечером он опять искал миссионерскую станцию, а нашел очередных физиков.
«Что мы должны сказать, – вопрошал новоявленный Бор, – о частицах, проделывающих свой путь в мнимом времени? Как время может быть мнимым? Тем не менее может. Поскольку мнимое время оказывает влияние на континуум в такой же степени, как и так называемое реальное время. Как мы можем говорить о путях, проделанных в мнимом времени?»
Голос затерялся среди помех. Этой ночью Браун не мог заснуть. Боль в натруженных и сбитых пальцах не мешала ему размышлять о мнимом времени – это было все равно что вспоминать о чем-то давно знакомом. При этом казалось, что у всего была какая-то захватывающе-таинственная подоплека, необъяснимо забытая со временем. Весь фокус заключался в том, что вспомнить это можно, только когда попадаешь в трудное положение, так как воспоминание было связано с худшими временами. «Если бы мы могли испытать это, – пришел к убеждению Браун, – то познали бы уровень существования с изначально правильным положением вещей».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54