Л в случае провала она отыграется на Мерри Хаусман.
Джослин позвонила на студию, побеседовала с пресс-агентом и договорилась, что приедет брать интервью завтра днем.
Из всего персонала студии личное бунгало осталось только у Гарри Кляйнзингера. Все остальные домики были уже давным-давно снесены, а их бывшие владельцы – режиссеры и кинозвезды, заслуживавшие подобные привилегии, – переселились в длиннющие приземистые строения из красного кирпича, внешне напоминающие казармы. Однако Кляйнзингер переезжать отказался, а вес, влияние, да и польза, которую он приносил студии, были столь велики, что для него сделали исключение, оставив отдельное бунгало, в котором размещались одновременно его жилье и офис. Располагалось бунгало в самом отдаленном и уединенном уголке огромной студии – примерно в пяти минутах езды от главного съемочного павильона. Столько, во всяком случае, приходилось добираться туда по извилистой дороге, змеившейся мимо других съемочных площадок – тропических джунглей, улочки поселения первых колонистов, Марокканского квартала и ковбойского городка с Дикого Запада. Впрочем, в бунгало хватало места, чтобы Кляйнзингер разместил в нем собственную монтажную комнату и небольшой просмотровый зал.
Однако на самом деле он так упирался, чтобы сохранить за собой это бунгало только потому, что некогда в нем проживала Джин Харлоу. То есть по голливудским меркам домик был исторический. Правда, что именно он значил для Кляйзингера – не знал никто. Уважал ли он историю, преклонялся ли перед Джин Харлоу или просто капризничал (эксцентричность и вспыльчивость режиссера были притчей во языцех) – сказать не мог никто. Кляйзингер тоже никогда не распространялся на эту тему. Впрочем, от него никто этого и не требовал. Доходы, которые приносили снятые им фильмы, избавляли его от необходимости отвечать на любые вопросы. Как однажды выразился Лео Кан, директор студии, «если Гарри Кляйнзингеру вдруг втемяшится в голову спалить студию, я первый поднесу ему спичку».
Грег Овертон вел свой крохотный «рэмблер» по извилистой дороге. Увидев впереди мигающий красный свет, который означал, что на одной из площадок ведутся съемки, он остановился и заглушил мотор. Во время съемок проезжать к бунгало было запрещено. Однажды Овертону пришлось проторчать здесь целых двадцать минут, пока снимался какой-то эпизод. Досадная, конечно, помеха, но вся работа Овертона состояла в том, что ему приходилось постоянно сталкиваться с помехами и преодолевать их. В который раз он подумал, что, быть может, разумнее было позвонить Кляйнзингеру по телефону, но в очередной раз пришел к выводу, что лучше встретиться лично. По телефону он бы ничего не добился. Главное – понять, в каком настроении пребывает режиссер, и суметь ему правильно все преподнести. Только так, и никак иначе.
Мигание прекратилось. Охранник жестом показал, что можно проезжать. Овертон продолжил путь к бунгало Кляйнзингера. Подъехав к домику, он остановил машину на площадке и ненадолго призадумался. Он не столько обдумывал план действий, сколько собирал волю в кулак, готовясь к трудному разговору. Наконец, он глубоко вздохнул, вылез из «рэмблера» и вошел в бунгало.
В приемной Летти, секретарша Кляйнзингера, печатала на машинке и одновременно разговаривала по телефону. Старательно вылепливая губами слова, Овертон тихонечко прошелестел:
– Он у себя?
Летти кивнула и показала рукой, что он может заходить. И тут же, завершая жест, перевела рукой каретку. Чертовски угнетающая расторопность, подумал Овертон. Классический пример беспрекословной исполнительности, которую Кляйнзингер требует от всех. Глядя, как ловко и сноровисто Летти делает одновременно три дела, он вдруг остро ощутил собственную неполноценность. Тряхнув головой, как бы отгоняя прочь эту обидную мысль, Овертон легонько постучал в дверь.
– Входите!
Он вошел. Кляйнзингер вел беседу со своим ассистентом, Джорджем Фуллером, и одновременно подписывал какие-то письма.
– Три дня назад я обратился к нему с этой просьбой, – говорил режиссер, – а он в ответ заявил, что это невозможно. Так вот – я не хочу никаких объяснений; пусть выполняют мое распоряжение! Доброе утро, чем могу быть вам полезен?
Поток слов Кляйнзингера ни на мгновение не прерывался, так что Овертон даже не сразу понял, что режиссер уже переключился и обращается теперь к нему.
– Я приехал, чтобы спросить у вас кое-что по поводу сегодняшних съемок, – сказал он.
– Что именно вы хотите спросить по поводу сегодняшних съемок? – спросил Кляйнзингер. – Будем ли мы снимать? Да, будем.
– Нет, не будете ли вы снимать…
– Разумеется, разумеется. Само собой. Вы видите, что отнимаете у меня время?
– Я прошу прощения…
– Это подождет. Теперь скажите, что именно вы хотели спросить у меня по поводу съемок.
– Не сделаете ли вы сегодня исключение и не допустите ли на съемки журналиста?
– Нет!
– Но нас просили из «Пульса»…
– Ну и что? А вы, значит, приехали вовсе не спрашивать, а пререкаться со мной, так?
– Нет, сэр. Я просто хочу объяснить. «Пульс» готовит статью об экспортных киноверсиях. И сегодня утром мне позвонила Джослин Стронг, которая…
– Джослин Стронг – женщина, надо полагать?
– Да, совершенно верно.
– Не знаю, не знаю. Попробуйте поговорить с мисс Хаусман. Если она согласится, то я подумаю над вашей просьбой.
– Что ж, спасибо и на этом. Хотя есть и другие варианты.
– Так, по меньшей мере, будет по-честному. А что вы предлагаете?
– Я подумал, не стоило бы попытаться представить мисс Стронг членом съемочной группы, чтобы не беспокоить мисс Хаусман. Мисс Стронг могла бы, например, держать нумератор или…
– Что ж, это очень мило с вашей стороны, – прервал Кляйнзингер с неискренней улыбкой. В следующий миг улыбка исчезла, словно кто-то щелкнул невидимым выключателем. – И совершенно бесчестно. Не только по отношению к мисс Хаусман, но и ко мне. И вы еще смеете заявлять, что якобы печетесь о том, как бы не побеспокоить мисс Хаусман! Чушь собачья! Вас интересует только одно: размер колонки, которую вам предоставят. Или – которую вы затребуете.
– Да, сэр, но ведь мы стараемся, чтобы это пошло на пользу вашей картине.
– Сам знаю. Только поэтому я и терплю вас здесь, а не приказываю вышвырнуть вон из моего кабинета. Идите и поговорите с мисс Хаусман. Стойте, я передумал! Пожалуй, будет лучше, если я сам с ней поговорю. В отличие от вас, я и в самом деле пекусь о ней и о ее чувствах и поэтому не знаю, как насчет репортера, но ваше присутствие ей безусловно не понравится.
И тут же без малейшей передышки Кляйнзингер вернулся к обсуждению вопроса, прерванному приходом Овертона. Не меняя интонации, он продолжил:
– Я знаю, что неотражающие стекла существуют. Они есть в любых музеях. И они мне необходимы. Пусть хоть из-под земли достанут. Картина должна быть под стеклом. Причем освещенным, чтобы ее было видно. Именно ее, а не отражение дурацкого света. Вам что-нибудь не ясно?
Последняя фраза относилась уже к Овертону. Кляйнзингер смотрел на него исподлобья. Овертон вдруг ощутил себя назойливой мошкой, от которой отмахиваются, а у нее хватает наглости снова жужжать над ухом.
– Нет, сэр.
– Тогда не осмелюсь больше задерживать – у вас, конечно же, полно срочных дел.
– Вы дадите мне знать о том, что ответит мисс Хаусман, чтобы я мог передать ваше решение «Пульс»?
– Я не дам вам знать, но вас известят.
– Благодарю вас, сэр, – сказал Овертон.
Он вышел, пятясь, из кабинета, словно из королевской опочивальни.
Час спустя Летти, секретарша Кляйнзингера, позвонила и сказала ему, что Джослин Стронг может приехать на съемки сегодня днем.
– Мистер Кляйнзингер велел передать вам, что фотографировать нельзя. Мисс Джослин должна приехать одна. Сопровождать ее вам не следует. Можете только привезти ее к павильону, а потом под каким-нибудь предлогом вы должны удалиться.
Летти не стала дожидаться, пока Овертон ответит, согласен ли он на условия, выдвинутые Кляйнзингером. Ей это было ни к чему.
Сидя в своей гримерной, расположенной в самом углу огромного съемочного павильона, Мерри готовилась к сцене погони. До сих пор в ушах звенели слова Кляйнзингера. Очень убедительные и верные, как ей показалось.
– Вы должны понять, – голос его звучал настолько повелительно, каким-то образом помогая Мерри обрести уверенность, – что на экране появитесь вовсе не вы. Там будет только Александра, ваша героиня. Сходство у вас с ней чисто внешнее, но и только. Тем не менее одеты вы будете в соответствии со вкусами Александры, а также с моим собственным вкусом, на который вам следует положиться.
Что ж, она положилась на его вкус. Собственно, другого пути у нее не было. Но, глядя на свое отражение в зеркале, Мерри особенно остро ощущала свою наготу. Даже будь она сейчас совершенно обнаженной, она казалась бы себе менее голой, чем на самом деле. Накладной, телесного цвета бюст – чашечки бюстгальтера, приклеенные к ее груди особым клеем, – казался ей куда более непристойным, чем ее собственные голые груди. Она повела грудями, чтобы убедиться, что муляж надежно приклеен и не отвалится, потом надела на него бюстгальтер, а сверху шелковую блузку.
Сцена, несмотря на внешнюю простоту, оказалась достаточно хитроумной. Александра сидела в машине вместе с Филиппом, который отчаянно пытался уйти от погони. А преследовал их сыщик. Александра на заднем сиденье переодевалась, меняя черные брючки и блузку, которые были на ней во время кражи, на вечернее платье; в этом платье она была на приеме, откуда они тайком отлучились и на который теперь снова возвращались. И вот, чтобы избавиться от преследователя, Александра должна была сперва выбросить из окна машины свой лифчик, а потом привстать и потрясти грудью на глазах у оторопелого сыщика, который, зазевавшись, на полной скорости слетал в кювет.
Весь эпизод в готовом фильме был рассчитан минуты на две. Однако съемки продолжались уже пятый день.
В первые четыре дня съемки проходили без Мерри. Два дня ушли на съемки фона – оживленных участков скоростных автострад. Следующий день был потрачен на съемки автомобиля беглецов во всех ракурсах. Наконец, в четвертый день снимали сыщика с разинутым ртом и выпученными глазами. Причину же такого поведения сыщика – раздевающуюся Александру – должны были снимать сегодня. Вся следующая неделя будет посвящена съемкам сцены аварии. При этом две, а то и три машины придется разбить в лепешку. И лишь в монтажной весь эпизод будет восстановлен в хронологической последовательности, когда редактор под орлиным оком Кляйнзингера будет немилосердно кромсать отснятый материал, а потом монтировать отдельные куски. Мерри припомнила слова Джаггерса о том, что для того, чтобы сниматься в кино, особый талант не требуется. И о том, что даже животные спокойно позируют перед камерой. Что ж, она может и в самом деле положиться на Кляйнзингера и па то, что он назвал своим собственным вкусом. В дверь гримерной постучали, и чей-то голос предупредил Мерри, что съемка начнется через пять минут. Она ответила, что уже идет.
Миновав установленные посреди необъятного павильона половинки конторских помещений, гостиных и спален, автостоянку, док, только что установленную трибуну ипподрома, Мерри вышла на автостраду, где стоял специальный автомобиль. Автомобиль этот был аккуратно разрезан на две половинки, чтобы оператору было удобнее перемещаться с камерой и выбирать наиболее подходящие для съемки ракурсы. Несколько подручных спереди и сзади были уже готовы начать раскачивать машину, чтобы создать иллюзию езды. На белом экране, натянутом позади машины, в нужный миг спроецируют ранее отснятую автостраду с оживленным движением.
Пока не установили нужное освещение, Мерри присела на складное кресло. Кляйнзингер что-то обсуждал с оператором и время от времени посматривал в видоискатель камеры.
– Как дела, малышка?
Мерри подняла голову. Она даже не заметила, как подошел Хью Гарднер, исполнитель главной роли, – настоящая звезда, без дураков. Гарднер обращался с ней по-отечески покровительственно, но отнюдь не фамильярно. Ему это было несложно, поскольку он считался одной из ходячих легенд Голливуда. Мерри знала, что он на четыре года старше ее отца, но тем не менее он до сих пор продолжал играть главные романтические роли, причем играл их очень хорошо. Морщинки вокруг глаз только подчеркивали их искрящуюся живость. Особую пикантность его облику придавала ямочка на заостренном подбородке. И вообще в облике Гарднера удивительным образом сочетались почти мальчишеское легкомыслие и утонченная мудрость. С другой стороны, возможно, все это придумали его восхищенные почитатели, которые привыкли получать от своего кумира именно то, что хотели. За тридцать пять лет жизни на экране Гарднер приучил зрителей видеть нежного влюбленного и сильного мужчину. Взамен ему достались десятки миллионов долларов. Даже не окажись он в свое время настолько прозорливым и не вложи в тридцатые и сороковые годы свое состояние в калифорнийскую недвижимость, Гарднер все равно только за счет своих огромных гонораров в Голливуде оставался бы одним из богатейших в Америке людей. Во всяком случае, одним из самых богатых голливудских актеров.
Сейчас он снимался всего в одном фильме в год, да и то, чтобы доказать себе, что он еще на многое способен. А может, из-за денег. Как-никак налоги платить надо.
– Здравствуйте, – сказала Мерри.
– Волнуешься? – спросил он. – Немного.
– Хорошо. Будешь лучше смотреться на экране.
– Этот свет слишком слепит! – рявкнул Кляйнзингер. – Может, приглушить его хоть немного?
– Нет, предыдущие сцены мы снимали при таком освещении, – возразил оператор.
– Ерунда! Мало ли, может, тучи набежали? Никто не заметит.
– Хорошо, но тогда нам придется больше снимать изнутри машины.
– Ладно, будь по-вашему. Эй, вы, там, убавьте яркость вдвое!
Один из осветителей вскарабкался на мачту и набросил чехол на юпитер, который так раздражал Кляйнзингера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57