Выпив вместе с компанией полбутылки водки, он лез в другой кармашек, вынимал оттуда еще пятак и опять клал на стол, говорил: «А ну, сложимся еще на полкоровку». Так, пропив за праздник копеек двадцать – двадцать пять, не больше, он приходил на постоялый двор весел, улыбчив и все рассказывал, какой строит дом в селе Полдомасове на главной улице, откупив место у бывшего мельника Силантия Евстигнеева. Дом – шатровый, крытый черепицей. И какая у него расторопная жена Егоровна: «Век с такой бабой проживешь и не взгрустнешь». Потом, построив дом, Якунин скрылся в Полдомасове. А теперь, вишь ты, опять что-то его оттуда вытолкнуло. – Ведь знает меня, кобель, а и не глядит, – пробормотал Егор и направился к нему.
– Слыхал, мастера тебе нужны! – крикнул он, обозленно осматривая молодежь. – Вот я и явился к тебе с гор, как пророк.
Старший Якунин, зная шарлатанство Егора Куваева, перепугался. Да по правде сказать, у него была и другая причина, чтобы спихнуть от себя Куваева: отец сегодня увидал, что его сын не в чурки играл, а придумал такое на кладке, что обогнало бригаду отца… и отец сказал:
– Э-э! Ты это не ко мне, Егор. У меня места нет. Ты вот к Павлу. Он команда. – И старший Якунин лопаточкой каменщика указал на сына.
– Гнида блохой, значит, командует, – враз и отца и сына обидел Куваев. – Эй, ты! Могу поработать, – задорно проговорил он, подойдя к Павлу.
Павел не любил каменщиков с большим стажем. Они страдали одним крупным недостатком – старыми окостенелыми привычками: они кирпич укладывали по-своему, так, как укладывали его десятки лет, работая в одиночку, «на себя». И эта работа в одиночку, «на себя», мешала коллективному процессу кладки: руки, ноги, весь корпус, движение всего тела – все у них, каменщиков, было подчинено, порабощено старым методом укладки, и эти привычки иногда ничем нельзя было выбить. Вот почему Павел недовольно посмотрел на Куваева и хотел ему грубо отказать.
– Возьми, Паша, – вступился отец. – Мастер он большой. Чай, сам его помнишь? И порука моя.
– Ну, ладно. Становись вот тут, – против своей воли, не желая при народе отказом срамить отца, согласился Павел и поставил Куваева на незаконченную секцию. – Только из башки выкинь, что ты мастер. Учись. Вот тебе инструктор. Он тебя натаскает.
Егор глянул на инструктора и буркнул:
– Что я, кутенок, что ль? Натаскает. Ничего, мы сами с усами, – и, зло метнув глазами, начал класть, быстро, проворно, так, как будто всю свою жизнь клал коксовые печи. И когда к нему снова подошел инструктор, отпихнул сто и сказал: – Я, брат, печником родился. А когда у тебя еще сопля через губы висела, я уж тыщу печей сложил. Вот что.
Он клал и покрикивал, задирая молодых каменщиков:
– Вот давайте поконаемся. Со мной!
В эти часы на него никто не обратил внимания. Только один молодой каменщик-комсомолец как-то бросил ему:
– Чума.
Все были заняты одним – испытанием нового способа кладки. И все уже видели, что этот новый способ удвоил выработку, и каждый из каменщиков уже знал, что если этот новый способ усвоить да еще «приналечь», то выработка непременно утроится… И молодежь работала молча, упорно, увлеченная новшеством.
К концу вахты, ровно в восемь часов вечера, на кладку первым вошел Богданов, как всегда чем-то озабоченный, за ним Кирилл Ждаркин, потом Рубин – главный инженер строительства, а вместе с ними прилетели и газетчики, в том числе и редактор местной газеты Бах. Бах несся впереди всех. Люди еще не успели оглядеться, а он уже обежал все подмостки, настилы. Он носился по настилам, по лестницам, по перекидным доскам через секции, мелькая лысой головой, поблескивая пенсне, напоминая самую дерзкую, самую резвую собачонку – ту, которой непременно везде надо побывать, все понюхать и перед каждым столбиком поднять ножку.
Члены бригады отошли в сторону, окружили Павла и Наташу и вместе с ними с величайшим напряжением следили за главным инженером Рубиным. Рубин вынул металлический метр и начал измерять кладку. Он долго копался и даже снял несколько кирпичей, потом зачем-то один из кирпичей поднес близко к губам, будто лизнул его. Затем присел и что-то записал у себя в книжечке.
Молчали все. Даже Егор Куваев приостановился и, уставясь на людей, презрительно улыбаясь, почесывал лопаткой шею.
– Кладка хорошая, – наконец проговорил Рубин. – А выработка? Выработка, братцы, такая… – И, не досказав, он первый подошел к Павлу, пожал ему руку. – Двести тридцать четыре процента.
– Ура-а! – взорвались молодые каменщики и зааплодировали себе, своим неожиданным успехам, затем кинулись к Павлу, намереваясь подхватить его на руки, но тут столкнулись с Наташей.
– Не надо, – сказала она и загородила собой Павла, как молодая клушка цыпленка. – Или не видите?
Павел от волнения, бессонных ночей, – они почему-то сказались именно вот в эту минуту, – еле держался на ногах. Он пошатывался так, будто под ним качался пол. А глаза у него ввалились и, казалось, ничего не видели.
– Расшумим! По всей площадке расшумим! – тявкающим голосом закричал Бах, налетая на Павла. – Снимайте! Снимайте! – скомандовал он.
Защелкали фотоаппараты, забегали, засуетились фоторепортеры, но Павел, казалось, и этого не замечал. Только когда к нему подошел главный инженер Рубин, он дрогнул и пришел в себя.
– Вы сделали очень большое… – проговорил Рубин и еще раз мягко пожал руку Павлу.
– Я рад, – ответил Павел.
Но Рубин вдруг заволновался:
– Да, но вы… Вы понимаете, вы сделали такое… Вы перешагнули через запрещенное. Понимаете? Через запрещенное! Запрещенное инженерами, учеными. А вы дерзнули и перешагнули. Это не простая штука. – И, еле сдерживая себя от волнения, он добавил тише: – Вы еще сами не понимаете, что вы сделали.
– Как сказать, – проговорил Павел.
– У-ух, какой он! Ловко! – Богданов с удовольствием потрепал Павла по плечу и посмотрел на Кирилла. – Гляди-ка какой, Кирилл!
Но в эту минуту и стряслось то, чего никто не ждал.
Павел подошел к Куваеву, измерил его кладку:
– А вам придется ломать: секция отходит на два сантиметра в левую сторону, – сказал он.
У Куваева дрогнуло сердце. Он ждал – вот сейчас комиссия покончит с Павлом, подойдет, осмотрит его работу, и Богданов непременно скажет: «А Куваев вас, молодежь, все-таки обыграл. Смотрите, как выложил».
– Как ломать? – растерянно проговорил Куваев. – Как ломать?
– Так и ломать. Ломать надо. – И Павел хотел было столкнуть кладку.
– Ну, ты! – гаркнул Куваев. – Ломать! С метрой только ходишь. Ты вот день-деньской поваляй кирпич в руках, тогда узнаешь, как ломать! Ты заплати мне, а потом ломай.
Да, бывают дни – ясные, хорошие, и хлеба под солнцем калятся, созревают быстро, а потом вдруг откуда-то налетит туча, лохматая, седая, точно побледневшая от непомерной злобы, сорвется и в течение пяти – десяти минут пройдет по полю градом… И тогда плачут обезглавленные стебельки ржи в поле, плачут сбитые подсолнухи, плачет все поле – изуродованное, вытоптанное градом, а туча убежит дальше, и солнце крепче калит землю.
После одного такого дня Иван Куваев, отец Егора Куваева, запряг лошадь, усадил в телегу жену, маленького Егорку и поехал по деревенькам собирать на прокорм. Становился он на колени перед сильными, и сильные одаряли его кружечкой ржи… Тогда и пришлось Ивану Кунаеву переправиться с Кривой улицы Широкого Буерака на Бурдяшку. А ведь всего на беду понадобилось пять – десять минут.
Вспомнив этот случай, Егор Куваев снова дрогнул, но не сдался и застучал кулаком по ладони:
– Восемь целковых гони, тогда сломаю. Вот, – отрезал он и расправил усы.
Павел молча, ничего не предпринимая, укоризненно посмотрел на отца. Тогда старший Якунин отложил в сторону инструменты каменщика и, дрожа за судьбу сына, подошел к Егору Куваеву, прохрипел:
– Ломай, Егор.
Ну, этого Егор Куваев никак не ожидал. Чтоб закадычный друг попер против него же!
– Что-о-о?! – заревел он и пошел на Якунина. – Головами нашими хочешь откупиться? – И жилистый кулак Куваева повис над Якуниным.
Кирилл шагнул вперед и стал между ними.
– Насвинничал? Хрюшка, – сказал он и столкнул кладку, затем нагнулся, порылся и под одним кирпичом нашел маленькую щепочку: она и увела секцию на два сантиметра.
Щепочка пошла по рукам. А когда попала к Богданову, тот, обращаясь к Куваеву, сказал:
– При высокой температуре щепочка непременно бы сгорела, тогда образовалась бы щель, и газ пошел бы наружу, и печь пришлось бы переделывать. Понимаете, почему в кладке должна быть точность – ни сантиметра больше, ни сантиметра меньше: больше или меньше – значит щель.
– Ирунда, – буркнул Куваев.
– Как ерунда? Откуда у тебя взялась щепка? – спросил Кирилл.
– А что мне, пережевывать глину? – Егор Куваев нахально посмотрел на всех и, не зная, что делать, снова грубо кинул: – Юзники-союзники, – затем миг подождал и опять: – Барыш-убыток – совецкий.
Он уже понимал, что говорит лишнее и чужое, совсем не свое, а что-то такое, слышанное там, среди земляных жителей, но и удержаться не мог, потому что сам уже понял, что промахнулся – второпях подсунул щепочку так же, как подсовывал под кирпич на кладке русских печей, – но признаться в этом, в своей ошибке, теперь же, он не мог, ибо на него все смотрели, и ему казалось, что они топчут его гордость, гордость Егора Куваева, мастера на все руки. И он кричал что-то нелепое, дурное, даже противное самому себе.
– Снять и выгнать с кладки, – предложил Богданов, выслушав до конца Куваева.
Так свершилось падение Егора Куваева.
– Бедный ты душой человек, – сказал ему Кирилл и подошел к Павлу: – Вот, Паша, ты и показал всего себя… Да. – Он посмотрел на Наташу. – Ну, Наташа, веди-ка его домой… и – в постель дня на три, а я вам сейчас кое-что пришлю. Через три-четыре дня бал устроим такой – на всю строительную площадку.
Наташа подхватила Павла под руку и повела его к выходу.
Была ночь. Темная и густая. Дрожали огни над строительной площадкой, напоминая огромную гавань, заполненную кораблями… И где-то далеко гудели, приглушенно рыча, раскаты грома.
– Наташа, пойдем в горы.
– Пошли, Паша.
– Я люблю горы. Мне всегда хочется забраться на самую высокую, стать над пропастью и полететь. Я и во сне так часто летаю. Стану над пропастью, разверну руки и – хоп! – прыгну и – полетел.
– Прыгнешь и стукнешься. Прыгунчик мой. Давай лучше вот тут немного отдохнем. Вот тут на лавочке. Смотри, парк уже рассадили… и дорожки сделали. Отдохнем и – в горы. Я сегодня хочу, – Наташа зашептала: – хочу, как в ту ночь… в ту, первую, провести на воле. Как тогда, помнишь?
– Дрыоы-оо-о! – вдруг заскрежетало над ними, будто кто-то рашпилем провел по сковородке.
Они подняли головы. Неподалеку от них, прикрепленная к столбу, висела длинная сизая радиотруба. Она заскрежетала, захлопала и рявкнула:
– Слушайте! Слушайте! Слушайте! Сейчас будет говорить начальник строительства товарищ Богданов.
Накрапывал дождь. Рычание грома приближалось. Труба молчала. Но вот она опять зашипела, захлопала… кто-то откашлялся, кто-то тяжело задышал, и послышался голос Богданова:
– Товарищи, друзья мои! Сегодня мы 'с вами, – а многие из вас еще не знают об этом, – сегодня мы с вами переживаем самый радостный день. Да. В чем радость? Радость человека не в том… Нет, не так, – поправился он. – Для меня, например, есть величайшая радость, и она заключается в том, что Павел Якунин, бригадир…
Павел дрогнул и крепко прижался к Наташе. Наташа тоже вздрогнула и вся потянулась к трубе… Труба молчала. Но вот в трубе снова что-то захлопало, захрипело, и она, точно прокашливаясь, рявкнула, и опять послышался голос Богданова:
– Павел Якунин. Кто он? Молодой деревенский парень. Нет, не парень. Он – человек иной породы. Он – творец. Вы знаете…
Хлынул дождь – ураганный, поточный, и все перепуталось.
Два человека, окатываемые потоками дождя, обнявшись, стояли около новенькой скамейки и смотрели на радиотрубу.

Звено второе
1
Как только смолкли шаги Кирилла, Стеша, послав ему вдогонку: «Всего хорошего, слонушка», снова заснула, чувствуя и во сне, что Кирилл покинул ее. Поэтому сон был тревожный, часто прерывался, как всегда после ухода Кирилла.
Но сегодня сон почему-то прерывался особенно часто, и Стеша в конце концов поднялась с постели раньше обыкновенного. Она попросила эмалированный тазик, кувшин с водой и разделась донага. Как каждое утро, она и сегодня хотела обтереть тело мягкой губкой – и остановилась.
По ее подсчетам то, что так оберегалось, должно совершиться не раньше десяти – пятнадцати дней. Но почему вот сейчас такое необычайное томительное ожидание во всем теле? Этого она не могла понять и удивленно посмотрела на себя в зеркало… Плечи у нее не покатые, а чуть вздернутые, гордые. Грудь, по сравнению с тазом, пожалуй, узковата, но талия, несмотря на вздутый живот, перетянута, и поэтому бедра, хотя и не крупные, резко выделяются, делая весь ее стан красивым. Да п живот у нее вовсе не большой, не оттянут книзу, не висит мешком, а груди набухли и вот-вот брызнут молоком – живительным и вкусным, предназначенным для того, кто так часто торкается в ее животе. Только вот пупок расползся, расплющился, превратился в «изуродованное пятно». И теперь, нежно погладив его рукой, она подошла к столу, за которым вечером читал Кирилл, порылась на полке и, найдя книгу Мутера «История живописи», стала быстро перелистывать ее и вскоре нашла картину «Страшный суд» Микеланджело.
Она долго, внимательно всматривалась в картину, пораженная фигурой Христа. Она привыкла видеть Христа нарисованным на иконах, в венчике, со страдальческим лицом, – скорбным, с нежными ручками и ножками, как у выхоленного юноши, а тут перед ней сидел нагой силач – без венчика, суровый, требовательный и беспощадный. Беспощадность эту она увидела во взмахе его руки, во всей его плебейской фигуре.
«Да, да, он очень похож на Кирилла: такой же сильный и беспощадный», – решила она, не замечая того, что все это она преувеличивает, как свойственно всякой беременной матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45