«Меня зовут Юлай. Я так давно ждала тебя. Тысячу лет я лежала в этой льдине, прикованная, замурованная, и никто не мог растопить эту льдину. И вот ты пришел». – «Да, да, я пришел, – ответил я. – Я пришел, – и тут я вспомнил, что именно ее, эту девушку по имени Юлай, я искал всю жизнь. И, протянув ей руку, я сказал: – Пойдем. Пойдем вместе. Жизнь исчертила лицо мое морщинами, но душа моя молода, как и твоя душа».
Богданов смолк и даже обрадовался, что рассказ вышел так удачно, а Феня вся сжалась. Богданов подумал, она еще не понимает, к чему он рассказал такой сон, и потому добавил:
– Я ей сказал: «Юлай! Если ты пойдешь со мной, то мой трудный путь будет радостным».
– А учиться я должна? – вдруг выпалила Феня. – Мне ведь еще надо выдержать испытания на инженера-металлурга.
– Конечно, это главное, – потухая, согласился Богданов.
– Ну, вот, видите, – Феня вскочила и быстро побежала вниз, точно боясь своим присутствием оскорбить Богданова.
– Все, – чуть погодя сказал Богданов.
Феня неслась с гор, ничего не видя под ногами, и ей было не только обидно, но и стыдно. Внизу, у синенького домика, она столкнулась с Кириллом и, став перед ним, как вкопанная, сказала:
– Холодно. Холодно. Я домой, домой. – Она было пошла к домику, но резко повернулась и бросила Кириллу. – Подсылаешь? Зачем? – и раздраженно добавила: – Я ему сказала: «Нет».
– «Ну, подожди, – Кирилл кинулся за ней. – А отчего ж ты такая? Ну, сказала нет… а что ж?
– Сам знаешь, – и Феня скрылась в синеньком домике, крепко хлопнув дверью.
И все, казалось, было сломано, измято и выброшено, как выбрасываются повялые, потускневшие цветы.
Богданов остался на старом месте, у потухающего костра. Феня скрылась у себя в комнате. Кирилл повернулся от гор в другую сторону, к ущельям, и стал кружить около синего домика, как на привязи, думая о Богданове, о Фене, о себе, о Стеше. Он бродил около часа, изредка взбирался на возвышенность и отсюда видел, как у потухающего костра сидит застывший Богданов, и ему было жаль его. Он хотел было подняться к нему, утешить его, сказать, что он, Кирилл, страдает не меньше его.
Но в эту минуту из синего домика кто-то вышел. А через несколько секунд рядом с Кириллом уже стояла в черном плаще Феня и, вся дрожа, говорила:
– Зачем? Зачем ты все это сделал?
Кирилл ей рассказал все, как было.
– Не мог же я его держать за фалды?
– А-а-а, – вырвалось у Фени, и она, дернув его за руку, шепнула: – Пошли. Пошли. Пусть будет что будет.
Она вела его по темным, извилистым тропам, в другую сторону от Богданова. Кирилл не сопротивлялся. Чуть погодя она сказала ему:
– Нагнись… не ушиби голову, – и первая нырнула в пещеру, освещая ее маленьким фонариком.
Кирилл мельком увидел, что пещера совсем небольшая, скорее это не пещера, а какое-то логово. В одном углу разостлан сухой болотный мох, в другом – стоит стол, завяленный стеклянными пробирками.
– Не удивляйся. Сюда мы часто заходили с подругой. Это наш горный кабинет.
– С подругом?
– Ну, зачем мне тебе врать?
Кирилл осекся. В самом деле, какое он имеет право подозревать ее? Но зачем в такую пещеру ходить с подругой?
«Ой, сколько еще во мне грубого. Я уже не могу мечтать так, как мечтает она, как когда-то и я мечтал», – обругал он себя и закурил.
Феня попросила папиросу.
– Я не курю. А так иногда балуюсь, – сказала она.
Она курила, не втягивая дыма в себя, и папироска у нее скоро потухла. Кирилл хотел было зажечь спичку, но Феня запротестовала.
– Не надо. Я от твоей.
И при вспышке папиросы Кирилл увидел ее лицо и глаза. Глаза ее смотрели не на папироску, а на него – Кирилла, смотрели с тоской и упреком. И это вышло у него невольно. Он обнял ее и поцеловал, а она вся вздрогнула и тихо погладила его большую руку.
– Пусть мои девичьи мечты оборвутся здесь, если им суждено оборваться, – еле слышно прошептала она и сама, нагнув его голову, поцеловала его долгим, вязким, непривычным поцелуем и отпрянула в угол логова, и оттуда долетели до Кирилла ее слова: – Я до этого никого… никого, Кирилл, не допускала. Слышишь?
– Я знаю, – сказал он и, уже не в силах остановить себя, пошел к ней.
2
Стремительно наступала осень…
Лось-самец, старый лесной вояка, лежал в чаще. У него ныла рана на левом бедре, – это он вчера получил в схватке с молодым лосенком, может быть даже сыном или внуком.
И красивая самка, с рыжеватым загривком, с такими, пружинистыми ногами, с узкой холкой и аккуратной мордочкой, отделившись от стада, гуляла на поляне. Сегодня она не притрагивалась к травам, не рыла землю копытом. Она все время куда-то всматривалась, держа голову высоко, напряженно, и вздрагивала всем телом. И на ее дрожь, на ее томный взгляд из леса вышел молодой самец. Он кинулся к ней, но, встретив резкий, дробный удар копытами, отскочил в сторону: молодой самец был еще совсем неопытный. И самка брезгливо, ударила его задними копытами, но с места не двинулась, так же томно посматривая по сторонам, вздрагивая всем телом.
И вот совсем далеко, за увалами гор, раздался в утренней прохладе трубный зов. Зов – глухой, с перерывами – несся по ущельям, перекатывался через горы, терялся где-то в густой чаще леса и снова обрушивался на самку-мать. Она потянулась мордой, выпрямилась, разом всеми четырьмя копытами ударила о землю, и ее красивая голова чуть склонилась набок. Казалось, вот сейчас она со всех ног метнется на трубный зов, перескочит ущелья, прорвется сквозь чащу, – но она вовсе не кинулась. Она встряхнулась, как-то вся опала и нехотя принялась щипать траву. Тогда молодой самец снова вышел из кустов, но не кинулся к ней, а начал кружить, обхаживать ее. Он совсем уже было к ней приблизился и даже опустил морду, исподлобья глядя в ее глаза, как со стороны гор снова раздался властный, глухой, с перерывами зов, и вскоре на поляне показался рослый, с широкой грудью, с разветвленными, огромными, точно куст шиповника, рогами, с отвислыми губами, с глазами навыкате – старый самец, владыка лесов. Он не пошел сразу на самку, как это сделал молодой самец. Он молча, будто давно привык к этому делу, одним могучим ударом свалил молодого самца с ног и гордым шагом пошел к самке. Самка кинулась в чащу леса. Дробный стук ее ног уводил старого самца в глубь леса. Затем она, сделав круг, снова вернулась на старую поляну, и от ее спины, из-под ее пахов, покрытых нежным пушком, валил пар. Она, очевидно, вовсе не ждала встретить тут молодого самца, желая остаться наедине с тем, кто так торжественно мчался за ней, издавая рев, ломая, срезая острыми, разветвленными рогами сучья.
Но молодой самец вступал в жизнь. Он со стороны двумя-тремя прыжками настиг старика и всадил свои острые рога ему в бедро. Старый самец, не ожидая удара, осел задом, – но тут же выпрямился, круто повернулся, и рога молодого спутались с рогами владыки лесов.
Они бились на опушке, а самка стояла в стороне, нехотя щипала траву и даже несколько раз копытом рванула рыхлую землю.
Сдался молодой… Обливаясь кровью, он нехотя поплелся вниз к ручью, а старый самец, издав глухой зов, пошел на самку. И она, строгая, бойкая, неподатливая до этого, покорно встала навстречу ему…
Сегодня старый самец проснулся позже. С вечера они вместе с самкой забрались в чащу, легли – голова к голове, и он всю ночь охранял ее, но на заре уснул и, проснувшись, увидел рядом с собой только примятое логово: самка куда-то ушла. Он поднялся, тихим шагом тронулся к водопою. Увидав в ключе отражение своих разветвленных рогов, он оторвал морду от воды и заревел, посылая в чащу все тот же трубный, глухой зов. С его темных, почерневших губ стекали струйки.
И из чащи на его зов вышла та же самка с рыжим загривком.
– Кирилл! Смотри, теперь она уже пришла к нему, – проговорила Феня, показывая на самку.
Феня сидела на обглоданном ветрами, морозами красном камне. Кирилл стоял около, так, что свисшие ноги Фени чуть не касались его лица.
– Смотри, смотри, она идет к нему – смело и бойко. А вчера она бегала от него, – говорила Феня и вся горела.
– А… а тебе, Феня, как бы сказать… ну, ведь не всякая девушка способна так рассматривать подобные картины, – проговорил Кирилл и, чтоб не обидеть Феню, приложился лбом к ее ноге.
Феня громко рассмеялась и потрепала его за ухо.
– Ты что ж, считаешь, я кисейная барышня? Но не думай, что у меня… ну, там… пакость какая-нибудь… Нет, я смотрю на это очень просто. Ведь это очень красиво. Ты смотри, как он уступил ей место у водопоя. И вон, смотри, положил свою голову ей на шею. Ведь это же красиво, Кирилл.
Кирилл понимал, что все это очень красиво, но он стеснялся об этом говорить с Феней, хотя и вчера, и утром, и сегодня не мог оторвать взгляда от пары лосей.
– Но, послушай, ведь это же противоречит твоей теории? Даже они вместе, – сказал он.
Феня снова рассмеялась:
– Ты что ж, не видишь разницы между человеком и лосями? Но все равно – нет. Нет, – чуть погодя снова начала она. – Я уже насмотрелась на подруг своих. И никогда, никогда не пойду в семью. Я буду жить одна.
– Холостой?
– Называй так. Разве тебе хочется, чтоб я сейчас потребовала, чтоб ты немедленно развелся со Стешкой, покинул своего сына? Нет. Я этого не хочу. Я не хочу с твоей стороны жертв. Жертва с твоей стороны обяжет меня служить тебе. А этого вовсе не надо. Не надо: там, где служба, там уже не любовь. Да-а-а, – спохватилась она, – а мы же с тобой ни разу не произнесли этого слова… и я не спрашиваю тебя: а любишь ли ты меня?
Кирилл хотел было ответить: «Да, я люблю», но Феня говорила о своем:
– Это чувство ничем не должно быть сковано. Вот как должно быть. – Она наклонилась и поцеловала его в открытые губы. – А если что, то должно быть вот так, – и оттолкнула его. – А сейчас… сейчас марш на завод. Мы с тобой и так на день опоздали. Богданов уже сидит у себя в кабинете. Бедный Богданов. Мне жаль его, и жалость моя только позавчера требовала от меня, чтоб я пошла с ним, утешила его. Но это было бы утешение другого и страдание для меня. А ведь когда люди живут в семье, они часто, очень часто не любят, а утешают друг друга. Верно ведь, Кирилл?
Кирилл вздохнул:
– Мне бы хотелось с тобой пожить вот здесь, – показал он на горы, на логово, на ручей.
– Ну, милый мой, из мира уходят только те, кому в мире тошно. А для нас мир – жизнь. Я бы не согласилась. Да и ты бы не согласился. Ведь этакой жизни в логове дня на три – и довольно. Но мы приедем с тобой опять сюда… как-нибудь, – она спрыгнула с камня и неожиданно очутилась на руках у Кирилла. – Хорошо! – вскрикнула она. – Хорошо! – и, прильнув к нему, вся обвила его – большого, растерянного и радостного.
Он нес ее на руках с гор. Нес извилистыми тропами. Иногда он останавливался перед пропастью и, вглядываясь туда вниз – в темную бездну, говорил:
– Вот и жизнь такая же, как и эта тьма там внизу. Что там, впереди, – кто поймет и кто определит!
– Ну, нет, – возражала Феня, – для нас то, что впереди, – не тьма.
– Я нe про общую жизнь. Я про жизнь каждого в отдельности. Ведь всего несколько дней тому назад я бы и не поверил, что буду тебя вот так носить на руках. А теперь – видишь сама. Я несу тебя, и ты для меня неотъемлемый кусок жизни.
– И тебя тревожит: придется лгать, от кого-то скрывать свое чувство. Пусть эта мелочь не беспокоит тебя… или… или живи и «утешай».
– Ты молодец, – сказал Кирилл и, поставив Феню на землю, долго смотрел ей в глаза, затем они взялись за руки и молча пошли по тропинке, ведущей вниз.
3
Стефу, низенькую, кургузую и потолстевшую жену главного инженера металлургического завода Рубина, за глаза звали «наказанием». Она любила поговорить и говорила часто до хрипоты, без умолку. Об этом все знали, и ее остерегались, но она была жена Рубина, которого все уважали, ценили, и ее не могли не принимать: она была всюду вхожа. Ее внештатная, как говорили, обязанность заключалась в том, что она всегда первая встречала знатных гостей на заводе, будь то иностранцы или свои соотечественники, быстро с ними переходила на короткую ногу, на «ты», во все дела ввязывалась, обо всем судила, все на свете знала. Когда-то она жила в Москве, училась в университете имени Свердлова или в «Свердловке», откуда немало вышло замечательной молодежи, которая впоследствии заняла командные высоты. Живя в Москве, Стефа сменила четырех мужей, затем выехала в провинцию, «поймала» Рубина и «женила» на себе. Так, не стесняясь, говорила она сама про своего «Рубинчика». С первого взгляда она казалась женщиной умной, начитанной, ибо она всегда вступала в спор первой, – но потом люди узнавали, что в споре она повторяла чужие слова, часто совсем не понимая их смысла. Она, очевидно, когда-то была красивой и, возможно, неглупой, но потом она взлетела в «верхи», превратилась в постоянную жену ответственного работника; шли годы, тело старело, а мозг оставался таким же, и то, что в юные годы казалось заманчивым, интересным, простительно-наивным, теперь стало глупым и смешным: Стефа до сих пор еще вертелась на одной ножке, хотя она была для этого уже слишком жирна и неповоротлива; Стефа до сих пор кокетничала, щурила глаза, но под глазами у нее уже появились мешки, которые она тщательно каждое утро, при помощи домашней массажистки, «прятала», и когда она щурила глаза, мешки вздувались и обезображивали ее; Стефа до сих пор о каждом деле судила с налету, быстро – это было хорошо в юные годы, когда многое прощалось, но теперь это раздражало.
Но эта самая Стефа имела хороший нюх на всякие внутренние, семейные дела. И теперь она «унюхала», что в семье Кирилла Ждаркина что-то есть, и поспешила к Стеше.
У Кирилла со Стешей в это время происходил уже ставший обычным разговор. Ночь они спали в разных комнатах: Стеша – в спальне, Кирилл – у себя в кабинете на диване. Это было новое. Но утром начался тот же разговор, который уже десятки раз повторялся.
Стеша вошла в кабинет, когда Кирилл еще спал, а она всю ночь просидела под окном в спальне, и упала перед ним на колени, говоря отрывисто, сквозь слезы:
– Ну, что это, Кирилл? Ну, что? Ведь я же тебя люблю. Почему, почему ты стал такой чужой… и сухой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45