Он, смущенный, сердито посмотрел на жену, упрекая ее взглядом за то, что она разоблачила его, и, чтобы оправдать себя, заговорил:
– Опыт. С пчелами хочу произвести опыт. Великое будущее тут для пчел. Понимаете, медосбор великолепный, климать (он почему-то сказал не климат, а климать) – чудесный. Нектар, тишь – все условия. Я думаю, при социализме пчелам будет полный… полный… – и смолк, очевидно поняв, что говорит что-то нелепое.
– Тетя Степа, – сказала Феня, – вы потом о пчелах. А сейчас укажите-ка нам местечко, где мы могли бы переночевать. Синенький домик свободен?
– Свободен, свободен, – заторопился тетя Степа.
– И чайку, чайку, – вступился Кирилл и, видя, что заведующий показал на рамку с медом, добавил: – Конечно, с медком.
За чаем Кирилл разглядел лицо заведующего. Хотя оно было припухлое, изъеденное пчелами, но и через эту припухлость проступали на лице старушечьи черты – черты кастрата. А жена его была дородная, энергичная, такая, про которых говорят: «женщина в соку». И, рассматривая их лица, Кирилл подумал: «А метко их назвали: «Тетя Степа и дядя Саша!» – и в шутку предложил:
– Послушайте, дядя Саша, не сделать ли так: вас назначить заведующим участком, а мужа вашего – пчеловодом?
– Я на пчел согласен, – согласился тетя Степа.
– А над участком-то я сама работу веду. Вот Феняшку спросите, – подчеркнула дядя Саша.
– Его еще зовут: «Не туда пошел», – шепнула на ухо Кириллу Феня. – У него поговорка такая, как что не так сделал, сейчас же буркнет: «Эх, не туда пошел». Вот смотри, – она незаметно подвинула к тете Степе свой стакан с чаем, а его стакан – к себе и, когда тот хотел было в стакан положить меду, сказала: – Тетя Степа, мой стакан трогаете.
– Эх, не туда пошел, – спохватился тот.
– Это хорошо, это очень хорошо, – невольно рассмеялся Кирилл, давая этим знать Фене, что кличка весьма «подходява».
– Подходява, подходява, – пустил он в ход свое шутливое словечко.
Но всем было некогда. Тетя Степа спешил к ульям – у него роились пчелы, дядя Саша спешила – ей надо было отправляться на рудник посмотреть, что там делается. Богданов обязательно хотел пошататься по горам, Феня рвалась на волю и, оживленно болтая, все время посматривала в окно, полной грудью вдыхая горный воздух, и все спрашивала:
– Чем пахнет? Что это за запах несется с гор?
Все сидевшие за столом тянули носом, но никакого особого запаха не чувствовали.
– Да вот же! Вот это пахнет сосной. Это? Это пахнет мхами. Знаете, дядя Саша, теми, что на скалах. Скалы за день нагрелись на солнце, и от тепла мхи издают такой запах… А вот этот? – Феня потянула носом. – Вот это? О! Это будто тополи цветут? Но ведь осень. Ну, пошли!
Черная горная ночь. Все залито прохладной тьмой. Тьма колышется, вздрагивает и ползет по ущельям, по горам, окутывая вековые сосны, скалы.
По узкой, извилистой тропе, через скалы, первой шла Феня, за ней – Богданов и Кирилл. Выбравшись в горы, разыскав полянку, они быстро соорудили костер и, когда костер запылал, присели около него, подобрав под себя ноги, как буддийские истуканчики, и запели. Богданов пел диким, завывающим голосом, забегая все время вперед. И Феня, прерывая пение, держа Богданова за руку, смеясь, всякий раз останавливала:
– Богданыч! Преувеличиваете темпы. Скачок вперед!
Богданов хохотал, широко разевая рот, уверяя, что ему кажется – он поет очень хорошо:
– Если бы с таким голосом на сцену, все зрители падали бы в обморок. И на афише реклама – со слабыми нервами не ходить! И повалили бы все.
8
Богданова и Кирилла поместили в двух смежных комнатах, соединенных одной дверью, а Феню – в другой половине домика, с отдельным ходом.
Богданов зашел к Кириллу; долго сидел молча, затем сказал:
– А знаешь, кто такая Юлай?
– Да ведь ты говорил – там, далеко, палкой не докинешь.
Богданов снова помолчал.
– Феня, – наконец, проговорил он.
– Да ну! – пораженный неожиданностью, вскрикнул Кирилл и, растерянно посмотрев на Богданова, подумал: «Тут мы можем с ним и того… поссориться, пожалуй. Не лучше ли мне удалиться?… Вот еще… Ведь у нас же общее дело…» – но сказал другое, весьма неопределенное: – Вон оно что.
– Что «вон оно что»?
Кирилл пожал плечами и вынужден был сказать, что только пришло ему в голову:
– Подмечал я.
– Что ты подмечал? – сердито спросил Богданов. «Вот, черт, начинается. Пристал. В самом деле, что я подмечал?» – подумал Кирилл, но отступать было уже нельзя.
– Так, иной раз подмечал я, – сказал он и присел на стул, как школьник, не знающий урока.
– Ничего ты не подмечал, – еще сердитей буркнул Богданов.
Но через несколько секунд, очевидно не в силах сдержать себя, снова заговорил:
– Она удивительный человек. Цельный. Творчески насыщенный. Вот когда мы говорим о новом человеке, так вот он новый человек: Феня. – И Богданов, увлекшись, очень долго рассказывал о Фене, о том, что она и есть передовая и новая девушка страны, девушка, не зараженная предрассудками.
Кирилл его слушал и думал о своем, все о том же: как бы они не поссорились. И, чтоб покончить разговор, вставил:
– А ты ей скажи об этом. Мне кажется…
– Ничего тебе не кажется, – опять сердито оборвал его Богданов. – «Скажи ей». Я не студент, милый мой. «Скажи». Это когда-то легко было все это «скажи». А теперь…
Кирилл понимал: Богданову очень трудно высказать свои чувства Фене. И, не зная, что посоветовать ему, в шутку проговорил:
– А голодовка тут помогает?
– Черствый ты человек… – Богданов рассердился и ушел к себе в комнату.

Звено пятое
1
А это произошло через несколько дней, в осеннюю ночь, когда пламенеющий клен тихо сыпал листья на обгорелую землю.
Феня была в комнате Богданова, громко, оживленно о чем-то говорила, часто смеялась – раскатисто, задорно и звонко. Кирилл сидел у себя и, не зная, с кем поделиться своими думами, решил, по примеру Богданова, вести дневник.
Он писал:
«Мы, большевики, – люди решительные и упорные. Верим в себя, в свои силы… и многое делаем. Ни один класс не смог так… (он все это зачеркнул и начал проще). Все эти ночи гуляли с Феней и Богдановым по горам. Днем работали – обследовали рудники, были на разведках, переставили людей, двинули дело, а ночи – гуляем. Все мы в горах будто помолодели, то есть я и особенно Богданов. Феня то и дело, словно горная коза, скачет через костер, и мы скачем за ней. Верно, Богданов иногда отходит в сторонку, чтобы украдкой передохнуть: он задыхается от такого скока. И не ему бы и бегать по горам. А вот бегает, откалывает такие коленца. Недавно, только вчера, Феня забралась на самую высокую сосну и крикнула: «Богданыч, давайте играть. Я белка, а вы? Ну, вы медведь. Догоняйте меня». И пошло. Богданов, отдуваясь, полез на сосну. А я стоял внизу и дрожал – вот свалится Богданов, и пропадет наш начальник. Феня, правильно, удивительный человек. С ней даже не скучно молчать. Но с ней можно и говорить о любых вещах. Странный человек. Она то делается какой-то маленькой-маленькой, наивной девчушкой, то вдруг заговорит о таких вопросах, что даже Богданов становится в тупик. Он почему-то все время говорит возвышенно, со смешком. Сыплет Фене похвалы, сравнивая ее улыбку с лучами солнца.
Вчера мне Богданов сказал:
– Я около Фени облагораживаюсь. Она мне дает зарядку, – и все шутит, а я вижу, ему не до шуток, и я, нарочно грубо, сказал ему на его «я около нее облагораживаюсь»:
– И поспать, чай, поди-ка, с ней охота?
Богданов обругал меня дураком и целый день не разговаривал.
Да, так-то вот завязалось дельце.
О Стешке я много думаю, когда около меня нет Фени. Мне ее жаль. Нет, не ее, а того чувства, которое пропало во мне. Странно, когда у людей появляется трещина в любви, они начинают друг друга поносить, оскорблять и, очевидно, думают этим замазать трещину. Какие глупые люди: желая вернуть друг друга, они похабно оскорбляют один другого.
Вчера вечером Богданов, очевидно желая испытать меня, Феню и себя, покинул нас в горах и ушел на рудник. Мы с Феней разожгли костер и присели около него… И разговор у нас не вязался. С чего мы ни начинали, быстро обрывали, быстро договаривались, не могли вызвать спора.
– Вот, Кирилл, видишь, нужно третье лицо, чтоб было весело, – сказала она, первая догадавшись, почему у нас не вяжется разговор, а я подумал: «Значит, она любит Богданова. И чего я, дурак, тянусь за ней? Мне бы надо отправиться в рудники, а их оставить вдвоем».
Признаться, я был рад за Богданова и досадовал на себя… и долго, молча смотрел от костра во тьму. Ночь удивительная в горах при костре. Тут костер – пылают сосновые сучья, трещат, извиваются, а там, дальше от костра – тьма кутает все, превращая обычные сосны в какие-то причудливые фигуры. Я смотрел от костра во тьму и думал:
«Хорошо. Пусть они любят друг друга», – но, сказав это, я вдруг почувствовал, что мне больно, что я сам люблю Феню, и я хотел было сказать Фене об этом. Но она запела песенку, ту самую песенку, которую пел вчера Богданов. Песню эту он вывез из Абхазии. Она была без слов, а содержание ее, оказывается, такое: один знаменитый абхазский охотник, гоняясь за козой, попал на такую скалу, где он не только не мог повернуться, но не мог и двигаться вперед, ибо впереди была пропасть, и вот он запел песню. Он пел до тех пор, пока не свалился в пропасть. Феня затянула эту песенку.
«Она поет его песенку, значит думает о нем», – решил я но она в это время засмеялась:
– Как ее поет Богданов? – и, крепко зажмурив глаза, закинув голову назад, широко разинув рот, она очень точно передразнила Богданова.
А сейчас она сидит в комнате Богданова, и они оживленно разговаривают, смеются. Значит – есть общий язык. Обходятся и без меня. И мне, я не могу сказать, что мне легко…»
– Кирилл. Скоро ты там? – позвала Феня и, влетев в комнату, увидев, что глаза у него почему-то впервые блеснули обидой, чуть попятилась, спросила: – Что ты пишешь?
– Письмо в крайком.
– Может, тебе помочь?
– Да нет, зачем же, – Кирилл смутился. – Я уже заканчиваю, – и собрал исписанные листы бумаги.
– Ну вот что. Я сейчас пойду к себе, а вы через полчасика заходите за мной, и двинемся опять в горы. На другое место – выше. Ночь сегодня хорошая – не темная и не светлая, а самая «подходявая». Слыхал? Кирилл? – И она быстро вышла.
«Ой! Огонь девка», – мелькнуло у Кирилла.
В комнату вошел Богданов и присел на диван.
– Слушай, Ждаркин, – впервые так назвал он Кирилла. – Я сегодня… Понимаешь ли?… Ну, хочу… сегодня… ей все сказать, – вдруг выпалил он и опять сердито посмотрел на Кирилла. – Ну, как тебе сказать… хочу… ну, предложить.
– Наверняка отказ. – И Кирилл тут же спохватился: – То есть я хочу сказать, так же нельзя. Нельзя к Фене подходить с пряником в кармане. Ты лучше как-нибудь по-другому. А предложение – это не подойдет. Это даже может ее оскорбить. Сватовство какое-то. Я уверен, что она тебя любит, но она же, ты же сам знаешь, не так смотрит на все это. – И, не зная, что говорить дальше, Кирилл стал путаться.
– Ты даешь советы, как будто я иду покупать лошадь.
– Тогда чего же ты ко мне лезешь? Валяй сам.
– Да. Я пойду. А ты часок посиди тут. Мы потом вернемся сюда. – И Богданов вышел.
«Вот и новый удар. К тому, что есть, прибавилось еще», – подумал Кирилл и долго сидел не шевелясь, все думая о том же, чувствуя себя не просто обиженным, а обойденным, оскорбленным. Иногда он намеревался подняться и бежать за Богдановым, вступить с ним в бой, напрячь все силы, всю свою ловкость, чтобы овладеть Феней. Но с места не двигался, понимая, что это будет не только подло, но гнусно, отвратительно.
«Что мы, жеребцы, что ль?»
Богданов зашел за Феней.
– А где ж Кирилл? – спросила сна.
– Он пишет письмо Стеше, – подчеркнул Богданов. – Видимо, соскучился, – еще раз подчеркнул он и подумал с отвращением: «Зачем это я?» – Но он через полчасика нагонит нас. Пойдемте-ка пока, распалим костер.
– Ага. Вот и хорошо. Пошли. Костер разведем, пока Кирилл явится. Будем плясать. Я придумала новый танец.
– Да-да-да, – сказал Богданов, а когда они взобрались на скалу и Ступили на ту самую полянку, где каждую ночь жгли костры, он задержался и, ощущая, как на спине выступает холодный пот, выговорил: – Юлай.
– Что это вы сказали? – спросила Феня. – Юлай? Это что-то такое широкое.
– Да-да-да. Хотя вовсе нет, – резко оборвал Богданов. – Юлай – это имя девушки. – Он переждал, передохнул и начал: – Мне недавно приснился сон. Присядьте, Феня, вот тут, и я вам его расскажу… Такой сон: нахожусь я далеко на севере, кругом безлюдье, скучная, застывшая, окованная морозами пустыня, суровые глыбы льда и следы белого медведя. И вот среди этой безлюдной, застывшей пустыни я один. Я один нахожусь тут уже несколько лет, может быть сотни, тысячи лет… Так давно, что я совсем не помню. Я оброс, одичал, совершенно разучился говорить. Передо мной только одна задача – мне надо прокладывать путь через пустыню, через эти льдины, через Северный полюс. И я прокладываю его. И работа эта вовсе не утомляет меня, наоборот, я иногда думаю, что бы я стал делать, если бы не эта задача. Иногда я горюю, что я одинок. Верно, временами я слышу, как позади меня, где-то еще очень далеко раздается людской гул. Это идут люди по мною расчищенному пути, и это радует меня. Они идут уже с весельем, с песнями, с радостью… – Богданов остановился и посмотрел на Феню. – Да! Да. Это очень похоже. Ваш сон, – сказала она.
– Так вот, – снова передохнул Богданов и толкнул ногой камень. Камень соскользнул в ущелье, и еще долго раздавался его стук и грохот. – Так вот. Я один, – подчеркнул Богданов. – И вдруг в одно утро я вижу – на ледяной глыбе начерчено что-то человеческой рукой. «Неужели тут кто-нибудь был до меня?» – подумал я и пошел к скале. На скале из тусклого очертания стала ясно вырисовываться человеческая фигура. Через миг она ожила, затем приподнялась, и я увидел перед собой девушку. Она привстала, отряхнулась. На ней было платье полумужского покроя, сапоги, и в руках она держала тонкую трость из камыша. Она еще раз отряхнулась, расчесала рукой небрежно взбитые волосы и сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45