– Ничего не понимаю. Что за шутки? – произнес он.
– А-а-а! Шутки? – Сивашев сорвался и с остервенением кинул: – Шутки? Мать!..
Жарков выхватил руку из кармана, и все ахнули: в руке блеснул браунинг. Кирилл со всей силой ударил кулаком по локтю, и браунинг с грохотом упал к ногам Сивашева. Тот поднял его и небрежно бросил на стол перед Жарковым:
– На. Мы пульки-то вынули из ево.
А зал ревел, стонал, зал весь взметнулся и лез на сцену.
6
Кирилл сидел в горкоме партии и читал секретные документы: «Дело контрреволюционной группы Жаркова».
– Ужасная штука, – прерывая чтение, говорил он. – А мы-то были какие вислоухие.
Вначале казалось, что это вовсе не тот Жарков: с белым, как мука, лицом, с благородным лбом и всегда красными от переутомления глазами. Вначале казалось, что это однофамилец, что все это шутка… Но вот Жарков сам говорит в своих показаниях:
«…С Николаем Бухариным я знаком и политически и дружественно давно – еще до империалистической войны. В период же борьбы с Троцким, когда Бухарин нападал на Троцкого, или, вернее, делал вид, что нападает, я воздержался от выступлений… тут, как мне казалось тогда, я предвидел больше, чем Бухарин: я предвидел, что нам придется бороться со Сталиным, и не выступал. Оно так потом и вышло: всем нам – и троцкистам, и зиновьевцам, и бухаринцам, и прочим представителям оппозиционных групп – пришлось сомкнуться и вести напряженную подпольную работу, направленную к одной цели – уничтожить Сталина, уничтожить физически, всеми и всякими способами…»
Временами даже казалось, что Жарков наговаривает на себя. Например, он писал, что принимал врагов партии у себя в кабинете, давал им читать секретные документы Политбюро. С секретных документов – и военного и промышленного характера – враги снимали копии и через Жаркова же пересылали эти копии за границу. Он освобождал своих друзей из-под ареста и делал все, чтобы скомпрометировать подлинных коммунистов.
«…И тут мы с особыми политическими взглядами отдельных людей не считались: шли к нам кулаки – мы принимали их, шли явные проходимцы – мы принимали и их, шли даже представители заграничной охранки – мы принимали и их. Лишь бы работали на нашу руку, лишь бы подрывали устои и авторитет Сталина…»
И дело действительно вскрывалось огромное и страшное.
Люди Жаркова сидели в земельных органах, в Наркомпросе, в кооперативных учреждениях, в Академии. Они, подхватив ходячую в то время теорию «мелкой пахоты», ссылаясь на опыт Америки, вводили такую пахоту на полях – и это давало на следующий же год обильные сорняки. Вывешивали села на черную доску, выбирая те села, которые «так или иначе уже замарали себя перед советской властью». «Вот такие села мы в первую очередь и вывешивали на черную доску, потому что по отношению к этим селам у деревенских коммунистов было создано определенное враждебное настроение и их, то есть таких коммунистов, легче было толкнуть на продажу скота у крестьян, на расправу с крестьянами. Так было вывешено на черную доску и село Полдомасово: вся власть принадлежала нам. Нами же был поставлен и тот человек, который ездил по улицам и собирал трупы».
В организации Жаркова оказались и председатель полдомасовского сельского совета и ветеринарный врач. Они вместе со своими единомышленниками сыпали просо в уши лошадям. Лошади бились, кидались на людей, тогда этих лошадей признавали бешеными и пристреливали. «Так мы уничтожили конское поголовье, – писал в своих показаниях Жарков. – А чтоб навести панику на соседние села, мы часто посылали ослабевших, голодных крестьян с каким-нибудь поручением в районное село. Крестьяне по дороге умирали… Особенно крепко мы ухватились за так называемые встречные планы. В иных колхозах мы буквально мели хлеб под метелку, причем на это охотно шли и некоторые неразвитые местные коммунисты, потому что за это мы вручали колхозу красное знамя, а коммунистам – путевки на курорты, в вузы, а тем колхозам, которые не шли на встречный план, давали рогожное знамя, и получалось так, что те, кто остался с рогожным знаменем, имели хлеб, а те, кто получал красное знамя, оставались без хлеба…» «Мы не чуждались и индивидуального террора. Обрезы были в полном ходу».
«– Что вы, собственно, хотели?» – задал мне такой вопрос следователь. Что? Вопрос ясен и без ответа. Но если это надо, я отвечаю: мы хотели, чтобы все население ополчилось против партии, против советской власти, и, стремясь к этому, мы никого из данного села не щадили – ни бедняка, ни середняка, ни даже кулака. Ни один из местных кулаков о нашем плане не знал, а если кто из местных хотел принимать активное участие в нашей деятельности, мы его перебрасывали в другие села, в другие районы. «Вы стремились реставрировать капитализм?» – задал мне вопрос следователь. Отвечаю: «Да, мы, собственно, в первые годы революции шли с пролетариатом так же, как шел кулак вместе с крестьянством против помещика. Но то, что создала партия большевиков, было чуждо нам, не являлось нашим идеалом: мы стремились, прогнав помещика, занять барские хоромы и жить в них на правах таких же бар, а пролетариат строит свои хоромы, свои колхозы, свои заводы… Вот я сказал все. Я разоблачен, раздет, и политическая жизнь моя кончена. Но я еще надеюсь, что рабочее государство мне, как политическому инвалиду, даст возможность дожить жизнь и исправить свои ошибки».
«Имей в виду, – писал в особой записке Сергей Петрович Кириллу: – Жарков главных не открыл, а так откровенно говорит о себе только потому, что хочет выторговать себе жизнь: авось, дескать, сжалятся. Нет. Хватит. Жалели. Ты погляди у себя на строительстве. Там обязательно есть союзники Жаркова. Имей в виду, что банда Жаркова все дела свои вела под флагом партии, но «чуточку левее». И дураки считали их своими».
И Кирилл вспомнил: ведь не так-то давно кто-то убил Шлёпку на берегу реки Алая, не так-то давно кто-то по пути в урочище «Чертов угол» сбил с лошади самого Кирилла и накинул ему на шею петлю… кто-то поджег торф… Этих людей до сих пор не открыли… А открыть их надо во что бы то ни стало…
И Кирилл отодвинул папку: «Дело контрреволюционной группы Жаркова», невольно припоминая события после пожара на торфяниках.
7
…Два человека уходили от пожарища. Они ползли через спутанный кустарник, продирались сквозь сосенки, по пояс утопая в тине. Иногда они приостанавливались, чтоб передохнуть, но огонь быстро настигал, кидался на них, как буран. Огонь бушевал, потешался над человеком, над его усилиями. Огонь шел с ревом, словно гигантский бык, ломая, коверкая все на своем пути, громоздя костры, осушая болота, превращая их в тинистые ямины… Два человека уходили от пожарища, а с ними вместе убегали и звери: неслись шустрые, с крысиными глазами лисы, прыгали зайцы, мчались, как сорвавшиеся с цепи, волки, и неуклюжий, словно с подбитым задом, ковылял медведь. Иногда он взбирался на поваленную сосну и с тоской посматривал в сторону пожара.
Уже светало, когда Богданов заявил, что он не в силах двигаться дальше, и тут же свалился в болото.
– Эх, Богданыч, рано ты, – проговорил Кирилл и хотел его взвалить себе на плечи, но тот запротестовал:
– Нет. Я сам. Я сам. – Но сил подняться у него не было, и он снова повалился. – Слушай, Кирилл. Ты иди. А когда выберешься, пришли за мной людей.
– Хорошо, – сказал Кирилл и двинулся вперед. Но передумал: «Ведь мы его потом не сыщем!» – И, несмотря на протесты Богданова, взвалил его на плечи – Тучного и мягкого, как слабо надутый мяч. – Тут тебя жуки съедят. Больно дорогая для них пища, – пошутил Кирилл.
И только к вечеру следующего дня они случайно выбились на сухую поляну, перейдя вброд топкое болото. Богданов свалился на землю и, хлопая по ней ладошкой, сказал:
– Земля. Вот она.
– Вот так же бываешь рад земле, когда долго полетаешь на аэроплане, – подтвердил Кирилл. И хотел тоже развалиться на поляне, но тут же выпрямился.
Неподалеку от них лежала полуголая женщина. Она лежала вниз лицом, поджав под себя руки. Казалось, она бежала, придерживая руками груди, и, споткнувшись, упала замертво.
– Да не может быть!.. – пробормотал Кирилл, переворачивая женщину вверх лицом. – Богданыч! Да это же… это же Зинка!.. Ну, та, Зинка…
– Странно! Как она сюда попала? Живая? – не поднимаясь и даже не глядя в сторону женщины, очевидно думая о чем-то другом, проговорил Богданов.
– Да нет. Видимо… – Кирилл хотел сказать, что Зинка мертвая, но Зинка глубоко вздохнула, открыла огромные серые глаза и снова закатила их.
– Она, видимо, тоже работала на торфе… бежала от пожара и, переправляясь через болото, обессилела… устала… видишь, платье все оборвано, – говорил Кирилл, понимая уже, что тут случилось что-то необычайное.
Перетащив Зинку под куст, он накрыл ее курткой.
Тут, на поляне, их и настигли комсомольцы во главе с Павлом Якуниным. С ним же вместе пришел и Егор Куваев. Увидав Зинку, он снова закачался, как и там, в парке, перед своим портретом, и, поняв, что Зинка мертвая, решил: «С ней и все в воду кануло».
Комсомольцы же ликовали, лезли к Кириллу, к Богданову, наперебой рассказывали о том, как они тушили пожар и как отыскивали их – Кирилла и Богданова. Один только Павел стоял чуть поодаль и все время поводил головой, тоскливо посматривая во все стороны. Кирилл подозвал его к себе и, усадив рядом, крепко обнял:
– Правда? – тихо спросил Павел.
Кирилл посмотрел Павлу в глаза – и тот все понял. Освободившись от объятий Кирилла, он поднялся, пробормотал:
– Я устал. Я пошел, – и скрылся в кустах.
Все долго смотрели ему вслед. Но вскоре тишину нарушили звонкие голоса: на поляну высыпали пионеры.
Впереди всех неслась Аннушка и, не видя Кирилла, кричала комсомольцам:
– А мы за вами! Мы за вами по пятам!
– Анка, – позвал Кирилл. – И ты тут?
На следующий день к обеду Аннушка и ввела его в квартиру.
На диване полулежала Стеша. Неподалеку от нее сидели Маша Сивашева и Феня. Когда в дверях кто-то стукнул, Стеша приподнялась и, услыхав знакомый поскрип сапог, сказала:
– Он!
Кирилл вошел и увидел только ее глаза – большие, зеленоватые, с синяками, и пошел им навстречу, ничего не говоря, и опустился на колени, положив свою растрепанную, пахнущую гарью голову ей на руки.
«Я принес тебе себя, – хотел сказать он, – но я оставил в огне Наташу Пронину, девушек-торфушек. Чем залить эту рану мою, я не знаю. Я вижу, ты рада, но сколько слез льется сейчас там, вне нашего уголка!»
– Грязищи-то натащил! – перебила его мысли Аннушка, будто расторопная деревенская хозяюшка: – Сапожищами-то, эй, грязи-то, мол, сколько! – и, тронув за ухо Кирилла, спросила: – Кирилка, я тебе потомство или нет?
– Что это ты такое, хозяюшка? – Кирилл поднял голову и только тут увидел Машу Сивашеву и Феню.
– Потомство я тебе или не потомство?
– А-а-а, – догадался Кирилл. – Конечно, потомство. А кто ж? Ты мое потомство, а я твой секретаришка. Приказывай нам, что ты хочешь.
Аннушка захлопала в ладоши и, быстро превратившись из расторопной деревенской хозяюшки в девчушку, со всего разбегу несколько раз перекувырнулась на ковре. Затем поднялась и серьезно произнесла:
– Кино. Но чтоб и мама видела и все…
8
Клубок все больше и больше запутывался…
Два сторожа, оставшиеся в живых из четырех сторожей участка, рассказывали, что с вечера в «Шереметьевском тупике» было все спокойно. Поздно ночью вспыхнул пожар. Им показалось даже, что кто-то в это время бегал по лесу с факелом в руке и совал факел в сухую траву. Но, возможно, им это только показалось. Вернее всего, пожар возник от самовозгорания торфа-крошки.
Дело запутывалось. Все вело к тому, что пожар на торфоразработках возник сам собой. К такому заключению пришла комиссия во главе с Леммом. Но Кирилл, – он даже сам не знал почему, может быть даже потому, что такое заключение «сломит голову Богданову», – не верил в решение комиссии и изо дня в день искал других причин пожара, цепляясь за каждую мелочь, за всякую возможность, держа под стражей людей, арестованных им во время поездки по району, оттягивая оглашение решения комиссии, несмотря на то что возбуждение среди партийцев и рабочих строительства росло с каждым часом и в конце концов могло обрушиться на него и Богданова.
«Возможно, я охраняю себя», – иногда думал он и все-таки снова принимался за поиски.
Но на сегодня, на сейчас вот, назначено заседание партийного актива с докладом Лемма. Нет фактов. Значит, придется подписаться под решением комиссии и уйти… уйти из горкома… а может быть, и из партии.
И Кирилл, отодвинув от себя папку «Дело контрреволюционной группы Жаркова», снова задумался над тем же вопросом – и вдруг ударил ладонью по столу.
«Ого! Вот что! А ну-ка Зинку! Ну, ту самую… Почему она очутилась там – на острове?» – и, позвав своего помощника, сказал:
– Разыщи мне, пожалуйста, Зинку.
…Зинка стояла у порога, по старой привычке держа руки на груди, и такая же робкая и послушная, какой была, когда Кирилл жил с ней, строил новенький домик, ухаживал за рысаком – серым в яблоках, корчевал пни на Гнилом болоте, разделывая его под огород. Кирилл посмотрел на нее сурово, так же, как когда-то он смотрел, будучи ее мужем.
– Ну, рассказывай и не виляй у меня, – заговорил он.
– Что рассказывать? – Неожиданно для Кирилла Зинка выпрямилась и гордо пошла на него. – Что рассказывать… мальчик?
«Ого! Она стала другой», – мелькнуло у него, и он, не меняя тона, сказал:
– Ты знаешь, кто тебя подобрал на поляне?
– Сказывали, ты. Ну и что ж?
– А кто тебя там бросил?
– Сказать тебе? А потом ты меня вместе с ним к стенке, а себе орден возьмешь?
– Ты знаешь, – будто не слыша ее, продолжал Кирилл, – там сгорели торфушки. Такие же, как и ты.
Глаза Зинки прищурились и уставились в угол.
– Присядь вот здесь. Ты ведь еще не оправилась, – Кирилл подвинул ей стул и искренне, так же, как делал со многими, погладил ее по голове.
И Зинка сломилась.
– Я не знаю его… я не знаю, как его звать. Я бы никому о нем не говорила, – он страшный. Это он зарезал девушек, которых нашли с распоротыми животами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45