– Я вовсе не чужой, – проговорил Кирилл и подумал: «Меня уже не тревожат ее слезы… даже раздражают. Ну, чего она ревет, как корова», – хотя Стеша вовсе не ревела, а плакала, через силу сдерживая рыдания. – Я вовсе не чужой, – говорил он. – Но ты сама не знаешь, что тебе надо. Может быть, тебе надо проветриться… Ты когда-то говорила, хорошо бы съездить на курорт. Вот, может быть…
– А-а-а! Гонишь, – взорвалась Стеша и стала похожа на обозленную кошку: губы у нее сморщились, глаза выкатились, а сама она вся изогнулась, готовая кинуться и вцепиться ногтями в лицо Кирилла.
«Какая безобразная», – подумал Кирилл. – Ну, вот видишь, с тобой нельзя говорить. Что я могу? Ничего. Я бессилен, – и тут же подумал: «А ведь Феня не такая. Она самостоятельная, сдержанная и опрятная… и с ней есть о чем поговорить. А эта…» – он мельком глянул на Стешу – растрепанную, в стареньком, засаленном пятнами платье, непричесанную, с грязными руками. – Ты бы лучше помылась, – сказал он и этим снова оскорбил Стешу. Она несколько секунд стояла молча, ошарашенная затем не заплакала, а завыла, уже не в силах сдержать себя. – Брось! – крикнул Кирилл. – Брось! Чего ты как на бойне, – и в нем заклокотала злоба, ненависть к Стеше, к ее неопрятному виду, к ней ко всей. – Ходишь грязная и ревешь, как корова. Мало этого, то и дело наносишь мне оскорбления и требуешь, чтоб я тебя уважал, любил. За что? За то, что ты мне родила сына? Это всякая может!
Стеша уже не выла, – она присела в кресло, протянула к Кириллу руки, точно ожидая нового удара. Увидев ее такой, Кирилл смягчился, ему стало жаль ее – жаль ту самую Стешу, которая когда-то была шофером – гордой, самостоятельной и неподатливой женщиной.
«Да куда ж она девалась, та Стешка, о которой я тосковал?» – подумал он, затем поднялся, подошел к ней и, погладив ее по голове, сказал:
– Не надо. Ну, зачем ты мучаешь и меня и себя… и детей. Вот вчера подошла ко мне Аннушка и сказала: «Ты плохо ухаживаешь за мамой». Зачем ты ей это сказала?
– Я не говорила. Она сама все видит.
– Ну вот, врать стала мне. Что может сама видеть Аннушка?
– Ну прости меня, Кирилл. Слово даю – я больше не буду. Я начну вести себя по-другому. Ты только скажи – как? Я все сделаю. Ведь ты же любишь меня?
– Ну, конечно, – чуть погодя ответил Кирилл, не в силах сказать: «Да, люблю».
– Это правда? – ловя его взгляд, спросила Стеша и, подойдя к нему, прижалась – прибитая, сломленная и покорная ему, только одному ему, Кириллу Ждаркину.
В кабинет вошла бабушка.
– Стеша. Это к тебе… тараторка. Ну, как ее, Стефа, – и вышла.
– Дура. Меня для нее дома нет.
– Грубо, Кирилл, – упрекнула его Стеша и пошла в гостиную.
– Слушай-ка, – остановил ее Кирилл. – Я ведь сегодня еду в Москву. На сессию ЦИКа.
– Ах ты! А мы и не простились с тобой, – намекнула ему Стеша на то, что они спали в отдельных комнатах.
Стефа уже стояла в гостиной, вертясь перед трюмо, и, видя, как Стеша выходит из кабинета Кирилла, сказала:
– А-а-а, хозяйка. На заводе все говорят: куда запропала наша хозяйка, почему ее нигде не видать? (Об этом, между прочим, никто ничего подобного не говорил, и Стефа это придумала только что.)
– Ты, Стефа, мне сегодня звонила, собиралась в Москву.
– Отложила. Меня вызовут. Обязательно. Да-а, прошлый раз, когда я была в Москве, видела на выставке картину художника Арнольдова… Вашего, кажется, знакомого.
– Да, мне Кирилл говорил о нем. Они вместе были за границей.
– Ну вот. А раз ваш знакомый, значит и мой знакомый… И я закатилась к нему в мастерскую. Ужас, ужас, ужас!
– Что – «ужас»?
– Наши художники рисуют все черт-те что. Арнольдов рисует картину, которая будет называться «Мать». Самка, самка, самка и физиология, – по всему было видно, что Стефа опять повторяет чьи-то чужие слова.
– При коммунизме не будет самок, а физиологию мы обязательно ликвидируем! – послышался из кабинета злой голос Кирилла.
– Дома? – глянув на Стешу и кивнув на кабинет головой, спросила Стефа и, подойдя к двери, зачастила: – Мы – женщины передовые и честные. Почему вы этого не видите? – Но Кирилл плотно прикрыл дверь, и Стефа, оборвав поток слов, как ни в чем не бывало повернулась к Стеше. – А знаешь что, миленок, к нам в магазин прислали шикарный шелк. Вот, пальчики оближешь, – она лизнула пальцы и поклялась: – Честное коммунистическое. Ты позвони, чтоб тебе прислали на платье или на два. Тебе пришлют. А то всё расхватают. Жадные.
Стеша не слыхала последних слов Стефы и, чуть трогая ее пухлую руку, спросила:
– Стефа! Я тебя хочу спросить об одном и не знаю как.
– А ты прямо. Спроси, а потом подумай. Я всегда так: спрошу, потом подумаю – ладно ли выходит? И всегда ладно, – с гордостью закончила она и махнула рукой, как оратор.
Стеша вся покраснела и прошептала:
– Скажи… ты кого-нибудь… может быть, случайно… как бы тебе это сказать… – Стефа навострила уши, как боевая лошадь, заслышавшая оркестр, а Стеша еще тише продолжала: – Ну… кроме Рубина? Ой, как лицо у меня горит, – и подумала тут же: «Зачем я так оскорбляю Стефу!» – и хотела уже было извиниться перед ней, как Стефа поднялась с дивана и оживленно зачастила:
– А-а-а, понимаю. Ты Абрама помнишь, приезжал к нам с комиссией по выяснению пожара на торфянике? Я с ним. Аввакумова знаешь – директора авиапарка? Знаешь? Ну, вот, я с ним. Гололобова знаешь? Ну, он теперь орел. Я с ним. Давыдова знаешь – мальчик еще, чубчик? Я с ним. Корякина знаешь… Я…
– Ой, хватит. Хватит… и ни… ничего?
– Что «ничего»?
– Совесть у тебя?
– Очень даже приятно.
Стеша, деланно смеясь, сказала:
– Но ведь ты только что возмущалась: «Художники видят в нас только самок».
– О-о-о! Это совсем другое. Они все партийцы и видят во мне не самку, а партийца-товарища. Да потом… – Она безнадежно махнула рукой, будто говоря: «Если я и грешу, то грешу не по своей воле», – да потом самые святые в наше время и те маленько развратничают. – И тут она подступила к основному, к тому, зачем пришла: – Ты думаешь, твой… так… маленько… не…
– Ты заговариваешься, Стефа, – тихо, но строго прошептала Стеша.
– Ну, ну. Недотрога. Лучше наперед предположить, чем потом, как камень, на голову свалится. Ну, ну, забегала.
– Стефа, – чуть не крикнула Стеша. – Я прошу тебя мне об этом не говорить и не намекать. Это же подлость.
– Да ты же сама первая начала. Во-от. Я, может, больше знаю, да молчу.
– Что ты знаешь?
– Я не знаю, но на улице говорят разное. – Стефа подмигнула и, видя, что Стеша ею подчинена, побеждена, начала медленно, с паузами, играючи: – Но я этому не верю. Не верю, и не верю, и не верю, честное коммунистическое.
– Чему? – Стеша уже еле сдерживала себя.
– А знаешь ли? Ой! Нет. Все это чепуха, чепуха, чепуха. И мы на это не должны обращать внимания… Никакого.
Стеша посмотрела на Стефу и твердо сказала:
– Если ты хочешь бывать у меня, скажи сейчас же.
– Ну, ладно. Но все видят, ты сама принудила меня. Ты спроси его, – она кивнула головой на кабинет. – Спроси, где у него часы? Да, да, вот те самые часы, что на руке. Где?
Стеша кинулась в кабинет. Стефа сорвалась с дивана:
– Да что ты, взбесилась? Да я шучу, шучу. – Но оставшись одна в гостиной, она некоторое время всматривалась в трюмо, затем встряхнула головой и произнесла раздельно: – Тоже, жена секретаря, да еще члена ЦИКа. Я бы была жена секретаря… я бы наделала, – и тут же спохватилась: «Зачем брякнула? Ну, я ничего не сказала. Ничего… Мне бы быть прокурором».
4
Все эти дни, пока Кирилл находился в Москве, Стеша никуда не показывалась и даже забросила домашнее хозяйство; она целыми днями просиживала у себя в комнате и все думала о том же: почему Кирилл охладел к ней? Иногда ей казалось, что он в кого-то влюбился.
«Нет, это не то… не то. Я сама в чем-то виновата». – И она упорно искала свою вину и не находила ее.
Иногда ей казалось, но это было весьма мимолетно, что вина ее заключается в том, что она сидит дома, что она, как домашняя хозяйка, стала совсем не интересна для Кирилла: Кирилл растет, много читает, много занимается общественными делами, а она, Стеша, от этих общественных дел давно отстала. Но однажды она случайно натолкнулась на передовицу в центральной, очень авторитетной газете, где писалось о семье и, между прочим, о том, что женщина, безусловно, обязана «создавать семейный уют для мужа». И она обрадовалась этому…
«Да, да, я мать, я должна воспитывать детей, создавать уют Кириллу. Ведь он так устает на работе, так изматывается… и я должна ему помогать тут. Вот ведь какая я дура. Я часто его раздражение принимаю не так, как надо. Я совсем забросила его». – И она снова, с еще большим рвением принялась за уборку квартиры, особенно кабинета. Она накупила цветов, расставила их и с нетерпением ждала приезда Кирилла. Она даже надела черное платье, то самое, которое когда-то так долго берег для нее Кирилл. Но Кирилл все не ехал…
А сегодня у нее снова сидела Стефа. Она взобралась с ногами в мягкое кресло и тараторила:
– Ну, рассказывай, рассказывай. Все рассказывай. В чем ты его подозреваешь?
Стеша говорила тихо, прибито и словно не Стефе, а самой себе: она находилась в таком состоянии, когда ей надо было кому-то все высказать, просто чтобы кто-то выслушал ее.
– А-а-а, я теперь уже не подозреваю, я все знаю. Ведь говорят, самое тягостное – это когда ты ничего не знаешь… а теперь я все знаю, и мне больно… я уже мертвый человек… я уже вынимала револьвер из стола… и приложила его к виску, как в это время в кабинет вбежал Кирилл малый… И вот я опять – мертвая, разбитая… Из меня выколотили все… даже гордость.
– В чем же ты подозреваешь? – Стефа еще удобнее уселась в кресле. «Это интересно, интересно. Вот порасскажу!» – думала она и, как собачка, смотрела Стеше в глаза.
– Мне почему-то запали в память его часы.
– Ага! Ну, вот, я тебе говорила! – Стефа даже подскочила в кресле.
И Стеша рассказала. Еще тогда, перед отъездом Кирилла в Москву, она спросила его про часы, он ей ответил, что отдал часы в починку тому самому мастеру, которому они всегда отдавали. И дня два тому назад Стеша, чтоб сделать хорошее для Кирилла, пошла за часами. Мастер ответил, что у него часов Кирилла нет. Тогда она решила, что Кирилл отнес их другому мастеру, и грустная вернулась домой.
– Но, когда я вернулась домой, вдруг вспомнила, что я такие же часы видела на столике в спальне у Фени.
– Ага! Ну, вот видишь, я тебе говорила! – обрадованно вскрикнула Стефа.
Стеша не слышала ее.
– И мне стало страшно. Я вся затряслась. Кинулась к телефону. И, все еще не веря, ничего не понимая, я просто хотела поговорить с Феней, попросить ее, чтоб она пришла ко мне. Ведь она наша… понимаешь, наша… Ну, я ее считала такой, своей… совсем своей, и Кириллу я рекомендовала ее взять в помощники… Я подошла к телефону и хотела с ней поговорить, посоветоваться, но почему-то грубо крикнула: «Часы Кирилла у тебя! Я знаю». И Феня мне все рассказала.
– И хвасталась, хвасталась?
– Да нет… Она сама сломилась, заплакала.
– Сучонка. Холостячка. Вот они, новые-то теории… У других мужей отбивать. Ну, теперь все понятно. – Стефа встала и прошлась по комнате. – А ты вот что, махни на них рукой и заведи себе кобелька, честное коммунистическое.
Стеша смолкла и только тут поняла, что перед ней Стефа, та самая «баба-наказание», которая завтра же все разнесет по заводу. Стеша смолкла, подобралась и даже деланно оживилась.
– Рога. Рога наставь Кириллу. Хочешь, помогу? У меня есть один такой – мировой парень. Хочешь, сегодня же приведу к тебе, честное коммунистическое.
– Нет, нет, – Стеша передернулась от омерзения. – Ты не понимаешь меня, Феня – та бы поняла.
– О да! Она бы поняла. Она бы поняла! – с обидой закричала Стефа. – Она бы поняла, а я не поняла. Поняла так, что мужа отбила. Сука она – вот кто…
Стеша снова заволновалась.
– Сейчас должен приехать Кирилл. Я послала ему телеграмму, что между нами все кончено… я все знаю. Он не дождался конца сессии и вылетел сюда. Как же, – с грустью добавила она, – вдруг все узнают, что Кирилла Ждаркина покинула жена… а может быть, даже застрелилась. Теперь он начнет уговаривать меня… на время отошлет от себя Феню… Но ведь прорвалось… и это теперь будет повторяться… От другой ко мне…
– Сучка. Ей башку отвернуть. – Эти слова Стефы снова привели Стешу в себя.
Под окнами остановилась машина. Из нее вышел Кирилл.
– Ну, вот, – сказала Стефа. – Я смоюсь.
В дверях она столкнулась с Кириллом. Он похудел, оброс. Не замечая ее, сгорбленный и прибитый, он направился к Стеше.
– С приездом, товарищ Ждаркин, – сказала Стефа и вышла из кабинета.
– У меня нет слов, – начал он и хотел было взять Стешу за руку.
– Подлец! – Стеша рванула руку и отошла в сторону.
– Даже такое слово мало для меня. Но мне потому и тяжело, что я не подлец. – Кирилл, очевидно, говорил то, что он продумал, когда летел из Москвы на аэроплане, и то, что он говорил себе в пути, казалось ему стройным, убедительным и сильным, а тут все это вдруг разлетелось, стало жалким и даже пошловатым. Он остановился, посмотрел на Стешу в черном платье, в том платье, которое он ей когда-то подарил, на ее лицо – суровое и строгое, такое же, как оно было у нее, когда она вела машину, в ее глаза – зеленоватые, большие, с длинными и мягкими ресницами. Посмотрев на нее, он понял – она от него не уходит, а давно ушла, и ему стало невыносимо больно. – Ведь ты же знаешь, что я не подлец… не развратник… Я завален делами, я, наконец, устал, – сбился он и, покраснев от стыда, упал перед ней на колени и сказал просто: – Ну, прости меня.
Стеша дрогнула. Она увидела перед собой старого Кирилла, Кирилла, который уже не «чужой», которого она любила и любит… И она чуть было не сдалась, но тут же в ней всколыхнулось все женское, оскорбленное, и это оскорбленное, измученное вытеснило из нее любовь к нему, и она грубо сказала:
– Валяешься! Валяешься, как любовник перед купчихой.
Кирилл вскочил. Он долго ходил по кабинету, затем остановился перед ней.
– Я тебя люблю… – и снова помолчал, думая: «Что же мне делать?» И он выложил перед ней все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45