Он был нашим представителем в работах с американцами. А работали мы тогда вместе с Ливерморской лабораторией - организации достаточно закрытой. Семинары я старался проводить в Москве, но приходилось иногда ездить и туда, в Ливермор, в святая святых: там работал сам Теллер.
А Володя, благодаря своей раскованности, своему характеру, своему техасскому сленгу был со всеми нашими заокеанскими коллегами "в друзьях". Так, например, он никогда не останавливался в гостиннице, а жил, порой по несколько недель, у кого -нибудь из своих приятелей. Поэтому ему было доступнее многое из того, что было заведомо недоступно остальным визитерам. И зная наши порядки, я был абсолютно убежден, что он не остался вне поля зрения наших органов разведки. Потому я и говорил с ним и предупреждал его. Но зная легкомысленность Володи и его уверенность в себе, я думаю, что он не отказал им в каких то просьбах.
Один американский профессор, очень доброжелательно ко мне расположенный, както сказал мне о том, что в Соединенных Штатах есть люди, которым очень не нравятся наши контакты с Ливермором. Нет, не сам факт сотрудничества, а характер личных взаимоотношений. Это было не задолго до трагедии и я рассказал Володе об этом разговоре, называя все своими именами. Но, видимо, было уже поздно. Вскоре после исчезновения Александрова Е.П.Велихов спросил меня о том, как продолжаются наши контакты с Ливермором. Я сказал - все кончено. "надо продолжать и восстанавливать утерянные связи - не сошелся же свет на Александрове". А он как раз и сошелся. Контакты всегда очень персонафицированны. И ипосле трагедии с Александровым, они оказались раз и на всегда разрушенными. И тем не менее я не хочу обвинять ЦРУ, поскольку нетрудно придумать ситуации, в которых Александров мог стать лишней фигурой, мешавшей и нашей разведке. Одним словом убрали Володю совершенно профессионально, причем в центре города. Кто кроме спецслужб мог это сделать? И кому он еще мог быть нужным?
После происшедшей трагедии лаборатория Александрова стала распадаться. Правда мы еще сумели сделать несколько хороших дел. Была международная конференция в Хельсинки, где мы с А.М. Тарко довольно удачно выступили, были и некоторые расчеты, которые получилим международный резонанс. Особенно удачным оказался расчет, проделанный с помощию модифицированной системы, проведенный В. П.Пархоменко и А.А.Мочаловым. В начале 50-х годов американские генералы всерьез продумывали уелесообразность превентивного ядерного удара по городам Союза. Предполагалось сбросить на 500 или 700 городов - было несколько сценариев, ядерные бомбы того типа, которые были сброшены на Хиросиму. Судьба наших городов была, более или мене очевидна. Но было интересно понять общепланетарные последствия. Эффекта настоящей ядерной зимы в таких ситуациях не возникло, хотя, конечно, определенные климатические сдвиги произошли бы. Самое интересное заключалось в другом. Когда было посчитано распределение выпавших радиоактивных осадков (йода и стронция), то оказалось, что на территорию США, т.е. страны-агрессора выпало бы не менее 20 чернобыльских доз этих радиоактивных материалов.
Несмотря на эти отдельные успехи работа в области глобальных проблем стала замирать, да и финансирование стало совсем иным. Тут еще сильно осложнились мои отношения с Дородницыным и я понял, что мне необходимо расстаться с институтом, в котором я проработал больше 30 лет. Вышедшее постановление об статусе советников, позволявшее членам Академии, при уходе в отставку, сохранять свою заработную плату, решало тогда все проблемы финансового плана: я мог, сидя дома и не думая о заработке заниматься теми научными вопросами, которые меня интересовали.
Я понимал, что вступаю в новый период свой жизни, организация которой будет совершенно непохожа ни на что предыдущее. И, честно говоря, я его побаивался, побаивался изменения своего служебного и общественного статуса - во всяком случае, не без волнения я передал Президенту Академии Г.И.Марчуку, мое заявление об отставке. Я очень благодарен моей жене, которая меня поддрержала в моем трудном решении. Теперь я понимю, что это был единственный выход из того тупика, в котором я очутился в 85-ом году.
Мне шел шестьдесят восьмой год, но я себя чувствовал вполне работоспособным. Более того, у меня была целая программа, основные контуры которой я наметил еще в начале 70-х годов. Но в нее приходилось вносить принципиальные изменения, поскольку она была расчитана на целый коллектив, на проведение множества компьютерных экспериментов, а теперь я лишался и коллектива и самой возможности использовать большую вычислительную машину. Расчитывать я мог только на себя.
В ОТСТАВКЕ
Переход на положение "надомника" оказался значительно более безболезненным, чем я это ожидал. По существу я был к нему почти подготовлен. Последние годы я жил все время некой двойной жизнью. С одной стороны был большой коллектив, которым я занимался, получая от этого немалое удовлетворение. Тем более, что его научные дела шли совсем не плохо. Но была и собственная интимно-научная жизнь. Именно интимная, о которой мало кто знал. Она имела свою собственную логику и свои собственные ценности.
Развивалась эта внутренняя жизнь по каким то своим законам, имела, действительно, собственную логику, которую я мог контролировать в очень малой степени. На ее развитие могли оказывать влияние самые неожиданные обстоятельства. Но лишь те, которые оказывались в каком-то определенном канале, и его я не умел предсказать заранее. Возникал какой то особый духовный мир, своя ментальность, порой мало мне самому понятная. Вот несколько, казалось бы не очень связанных фрагментов, которые привели к тому, что жизнь осталась заполненной делом и напряженной после моего ухода в отставку. Не менее, чем тогда, когда я активно работал в Вычислительном Центре.
Не знаю почему, но еще в юности у меня сложились очень добрые отношения с моим бывшим университетским профессором А.Г.Курошем. Один летний отпуск 58-го года мы даже провели вместе в туристском лагере на Карпатах. Александр Генадиевич был родом из Смоленска, знал корни моей семьи, и всегда проявлял ко мне внимание, хотя мои интересы были очень далеки от его алгебры. Уже будучи профессором, я познакомился у него в кабинете с одним из его докторантов, будущим академиком - В.М. Глушковым, который после успешной защиты докторской диссертации переехал в Киев и возглавил институт кибернетики.
Мы с Глушковым сошлись во взглядах по многим вопросам, гуляли вместе, сначала по Нескучному, а затем по Голосиевскому саду. Много говорили, обсуждали разные планы. Он познакомил меня со своими молодыми сотрудниками Михалевичем, Пшеничным, Ермольевым и многими другими. Почти у всех из этой киевской компании я потом, с легкой руки Виктора Михаиловича оппонировал их докторские диссертации. Глушков был очень умным и я бы сказал даже блестящим человеком. Мне с ним было интересно. И, что касается математики, то наши взгляды были достаточно близки. Но в одном пункте мы с Глушковым расходились, причем расхождения носили глубоко принципиальный характер.
У Виктора Михаиловича было ярко выраженное технократическое мышление. В одной из своих статей он даже написал о том, что, как только в стране будет тысяча или десять тысяч электронных машин - число в этом утверждении роли не играет, то все вопросы управления и порядка в стране могут быть решены. Далее он полагал важнейшей проблемой оптимизацию принимаемых решений в экономике и управлении производством. У него в институте возникла, под руководством Михалевича, довольно сильная группа специалистов по методам оптимизации. С этими людьми у меня сложились самые добрые отношения.
Я в те годы также много занимался методами отыскания оптимальных решений в задачах, которые возникали в технике. Мы проводили совместные семинары и летние школы. И это сотрудничество было взимополезным. Но мне казалось, совершенно неуместным отождествлять технику и экономику, в которой главной персоной был человек, где электронная машина, как бы она не была важна и совершенна, играла все-таки только вспомогательную роль.
Я в то время об этом много думал, размышлял и об управлении экономикой и тоже порой был склонен к утверждениям в технократическом ключе - я сейчас иногда чувствую неловкость за некоторые мной опубликованные утверждения. Особенно за ту примитивную трактовку программного метода управления, которая принадлежала в равной степени и Глушкову и Поспелову и мне. В наше оправдание я могу заметить, что такая "машинная эйфория" была свойственна не только нам советским специалистам: наши зарубежные коллеги думали в том же ключе. Однако, уже тогда, в средине 60-х годов я начал понимать, что мир и общество устроены куда сложнее, чем это казалась нам, специалистам, занимавшимся проблемами использования вычислительной техники.
Порой бывает очень непросто понять, почему то или иное, иногда очень незначительное событие, может оказаться толчком к полной перестройке мышления.
Как-то в одном из клязминских пансионатов собралось довольно узкое совещание. Если мне память не изменяет, то оно имело место году в 67-ом или 68-ом. Был на нем организатор совещания В.М.Глушков, был Г.С.Поспелов, были люди из ВПК - человек 15-20, не больше. Мы хотели выработать общие принципы внедрения современных методов обработки информации в управление народным хозяйством, в политику, в военные дела. К сожалению из этого совещания ничего не получилось - более того мы все перессорились. И различие состояло даже не только в понимании смысла самого понятия "народохозяйственное управление". Так, например, я придерживался довольно крайней точки зрения, считая, что при любом уровне централизации, при любом уровне совершенства вычислительных машин, управление не может быть жестким. Более того, жесткое управление смертельно опасно для станы и его народного хозяйства! Глушков придерживался иной позиции.
Для меня такое утверждение было более чем тривиальным. Занимаясь численными методами отыскания оптимальных решений, я хорошо знал сколь они неустойчивы. Небольшая неточность в исходных данных, помеха в реализации такого решения и мы получаем результат, который может быть куда хуже неоптимального. Более того, принятого даже случайно! Расчет оптимума нужен не для практической реализации "оптимального решения", и тем более не для директивного его утверждения, а для того, чтобы видеть пределы возможного, чтобы не впадать в утопии. По существу, именно с этого момента, с этого обсуждения, на которое меня пригласил Виктор Михаилович Глушков, у меня началось формирования того миропонимания, которое я впоследствии назвал унивесальным эволюционизмом, миропонимания, которое мне позволяло не только делать те или иные философские заключения, но и выводы чисто практического характера.
Но тогда, на памятном совещании в клязминском пансионате, этот, казалось бы, чисто научный спор перешел в ссору. Позднее я понял ее истинную подоплеку. Глушков хотел организовать "шайку", как он говорил - "в нынешнее время люди живут шайками!" Т.е. группу единомышленников, способных энергично на разных горизонтах реализовать волю атамана. В качестве атамана он, разумеется, видел только себя. Я тоже видел необходимость объединения, но не в шайку, а в команду, где капитан команды работает "на команду". Я тоже видел в качестве капитана такой компьютерной команды Виктора Михаиловича - он был и моложе и энергичнее, вхож в самые высокие инстанции, да и ума у него целая палата. И, самое главное - он хотел быть во глае такой группы единомышленников. Но между командой и шайкой - столь велика разница, что найти взимопонимание, даже при единстве теоретических возрений, было бы невозможно! А их то, как раз и не было.
Я это понял много позднее, понял я и то, что своими теоретическими рассуждениями я ему помешал тогда во многом. Мы расстались очень холодно и целый год при встречах только кивали друг другу. Потом отношения нормализовались, но ни прогулок по Голосиевскому лесу, ни совместных поездок за границу, а тем более долгих, содержательных разговоров уже, увы, никогда больше не было. Но, логика жизни именно такова - пересекающихся путей много, а совпадающих, практически нет! Может в этом и состоит прелесть жизни и перспектива развития сообщества тех существ, которые стали осознавать себя людьми!
Вот эта дискуссия стала точком к изменению всего моего образа мыслей. Понемногу я отошел от чисто информационных и математических проблем. Человечество - часть Природы. Оно возникло в результате сложнейших процессов ее развития как единого целого. Этот факт должен носить совершенно фундаментальный характер и не может не определять особенности процесса общественной эволюции. Марксизм все время подчеркивает особенности общественных процессов. Их определенное противопоставление "естественному" ходу вещей. Но, может быть надо идти с другого конца: понять что общего у процессов общественной природы и самой Природы, учится у нее. Вдумываться почему все происходит так, а не иначе. Надо постараться не выделять Разум и его носителя Человека из Природы, а научиться видеть их в контексте развития Природы, как явление самой Природы.
И тогда мы поймем почему в Природе нет оптимальных решений. Или, может быть еще более точно - почему течение любого природного процесса ма можем рассматривать как некую экстремаль, для которой всегда есть свой функционал, который она минимизирует. Это факт чисто математической природы неожиданно приобрел для меня, глубокое соджержательное значение. Бесконечное множество целей, а не просто случайный хаос.
Вступив на дорогу подобных размышлений, я оказался неожиданно в глубокой изоляции. Мое окружение - мои ученики и коллеги были "натасканы" на совершенно конкретную, технически и математически ориентированную тематику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54