И когда этот барсучок перевоплотился в фиглярствующего пьяного борова...
Митька, в отличие от дочери, сразу меня заломал - дочка, явившись из небытия, возбудила во мне преимущественно тревогу: уж не чудовище ли я, если ничего к ней не чувствую? Славка оказывал к ней куда больше растроганного любопытства... Зато когда гордо сияющая Катька поднесла сверток с "Митюнчиком" к окну больничного заозерского барака и дочка констатировала недовольно: "Он сердито спит", - меня сразу обдало жаром умиления. И пока наша первенка выслеживала под трухлявой больничной беседкой неизвестную кошку, а Катька радостно похвалялась, что чуть не истекла кровью, я не мог оторвать глаз от этого сердитого старичка, тщетно стараясь совладать с бессмысленной улыбкой счастья. Это сейчас у меня при мысли о Катьке всегда сжимается сердце, оттого что я не в силах защитить ее ни от одной из наседающих со всех сторон бесчисленных опасностей (от этой тревоги меня отчасти может избавить лишь Катькино присутствие), а тогда - ну, не истекла же, так чего про это столько твердить! От Митькиной кроватки мне приходилось оттаскивать себя за шиворот этот нежнейший рокоток (грубое слово "храп" невозможно обточить до такой эфирности - Катькино затрудненное дыхание и сегодня вызывает у меня не щекотку умиления, а все те же жалость и тревогу - в наркотики оно не годится), этот божественно слюнявый ротик... Однажды, в темноте поправляя ему соску, я внезапно почувствовал, как мой палец охватывает некая совершенно неземная субстанция - притом довольно настойчивая: осторожное высвобождение пальца завершилось звучным чмоком. "Слюнка-киселюнка", - я бы и сам с удовольствием причитал над ним не хуже Катьки, да статус мужчины не позволял.
Ага, вот он и сюрприз - Катькино воспаленное лицо приняло торжественное и даже торжествующее выражение.
- Поздравляю с днем рождения сына. - Катьку несколько смущает высота минуты.
Подавать руку она тоже не умеет - только сгибает ее в локте, как Буратино, и ладонь держит дощечкой. Я пожимаю ее крупную трудовую кисть, которую она стыдится подавать моим интеллигентным приятелям с бескостными ладонями, и наконец догадываюсь, откуда взялся этот избыток воспаленности: что-то жарила, парила, лепила, пекла, вертясь у раскаленной плиты в без того раскаленной кухне...
У меня перехватило дыхание от ненависти - это их, ковригинское, обожествление жратвы, эта животная страсть, "хоть камни с неба вались", набить защечные мешки разжиревших чадушек!.. Обменивать свою бесценную жизнь на жвачку, на дерьмо!.. И тут же пронзительная жалость к ней, что за все свои труды она получает только попреки. Не жратве она жертвует собой, а стремлению среди всех трудов и бед сохранить праздник - это торжество условности над фактом, а значит, торжество человека над животным. Я уже давно догадывался, что Катькино стремление устраивать жизнь вокруг себя - так же бескорыстно и бесцельно, как мое стремление все разбирать на части в жажде наконец дознаться, как оно там устроено на самом деле. Ее дар на любом пятиминутном привале немедленно вить гнездо - это... Когда мы изредка бываем в доме одни, я вслушиваюсь в Катькино безостановочное, как шелест листьев, шебуршание за стеной с почти благоговейным чувством, словно там возится сама добрая сила жизни. А в данный момент, когда у меня в руках такой козырь против этой вечеринки - "как, моя мать на одре" и так далее, - мне и чьей угодно беззащитности довольно, чтобы немедленно простить, а уж Катькиной... Меня заранее пронзила жалость от одной лишь мысли, какую злую и несправедливую вещь я мог бы ей сказать.
И я проникновенно пожал ее трудовую руку.
Я все понимаю: не время, никого не пригласила, в своем кругу, только Козочка и Барсучок, - с оттенком заискивания оправдывалась она, и я соболезнующе кивал - из последних сил цепляется, бедняжка, за этот отживший фантом: "свой круг", "Козочка", "Барсучок"... Она готова раскрашенный труп посадить за стол и потчевать его "саладиком" и "гуляжом", как выражалась Бабушка Феня, только бы не признать, что ни круга, ни квадрата, ни Барсучка, ни Козочки давным-давно уже нет, а есть совершенно чужие и неприятные хорохорящиеся неудачники. Что ж, значит, и мне следует потерпеть: семья - это школа, в которой аттестат окончательной зрелости выдается только вместе со свидетельством о смерти. Тем не менее мой сравнительно зрелый ум мгновенно отыскал две совершенно легальные лазейки сократить свое пребывание в кругу семьи. Первая - душ, нужно будет подольше поторчать в ванной, вторая - мама: мне, в сущности, уже и пора в ночное.
На раздетого себя я стараюсь не смотреть (охраняю-таки свой внутренний М-мир, охраняю...), хотя в сравнении с Дмитрием я все еще Аполлон. Но оплываю неумолимо... Надо бы возобновить хотя бы облегченные тренировки, но каждый раз то заколет в сердце, то зашумит в ушах, то потемнеет в глазах... Ну да авось выйдет послабленье: мама "полутчеет", деточки исчезнут для начала хотя бы с глаз долой... Ради этого счастья я бы и Зимний дворец пустил в размен. Если бы не Катька...
Я постарался под душем не только остыть, но и замерзнуть. Иногда бывает спасительна и Мишкина мудрость: все фантомы обманут, наука ускользнет, прелестные детки превратятся в злобных завистников, но ощущение прохлады, когда все истекают потом, останется непреходящей ценностью.
Потеют все по-разному. Катька трогательно - мне хочется промокнуть ее салфеткой (крахмальной, свернутой остроконечной шляпой, чтоб могла стоять на тарелке - как в лучших домах) и шепнуть, что не надо так уж старательно в одиночку изображать дружный гул за праздничным столом, чуть ли не переговариваться на разные голоса - за папу, за маму, за дочку, за сыночка, за невестушку... Дочь отирается и обмахивается платочком с брезгливым негодованием аристократки, которой в плебейской толчее какой-то мужлан чихнул прямо в лицо от всей своей хамской души. Решительно все проявления живой и неживой природы - от сломанного лифта до осеннего ливня - она воспринимает как продукты чисто российского свинства, я еще из ванной услышал ее изнемогающее: "Сейчас пообщалась с русским народом!.." Отступив от фамильной традиции, она смахивает не на барсука, а на козу, в фас раскосую, а в профиль несколько египетскую. Подозреваю, в ее М-мире она отчасти еще и Нефертити, а ее платок опахало.
Дмитрий - кажется, что он истекает не потом, а жиром, сочащимся по его раздутым флюса на четыре щекам, по небритому вымени подбородка к распахнутым безволосым титькам. Но намекни я ему, что стоило бы чуть-чуть подтянуться, он тут же воспользовался бы долгожданным случаем указать мне, что и я уже далеко не Аполлон - хотя в сравнении со мной он рубенсовский Вакх против микеланджеловского Давида, несмотря на то что мне и годков побольше. Он отлично знает, что неумолимость старения ранит меня далеко не так больно, как бессовестная некорректность сопоставления, и оттого всегда бьет неотразимым оружием - ложью. Однако я давно уже не доставляю ему этого удовольствия, ни на миг не поднимая забрала рассеянной любезности.
Беспрерывно протирая подмышки крахмальной салфеткой и пожирая Катькины бесчисленные закуски, он опрокидывал рюмку за рюмкой, изображая прожженного алкаша: а вы, мол, фраера, зону топтали? А вокруг мороженого хера босиком бегали? Пахански развалясь на Катькиных диванных думочках, он всепонимающе кривит сочные губы сердечком, вместо смеха издает надсадное хехеканье как бы сквозь вековую прокуренность и пропитость - он всему на свете превзошел истинную цену. Хотя на самом деле он оказался не выше, а ниже своих былых фантомов - служение высокой цели, соратничество с достойными людьми... И все это есть - по крайней мере ты сам всегда можешь стать одним из них.
Его блатные ухватки маменькиного сынка невыразимо омерзительны, и, зная это, он старается быть вдвое гаже. Но это ему не удается: когда я вижу, что передо мной враг, я ни за что не позволю ему спровоцировать себя на ссору, если мне это невыгодно. Я столько раз ставил дело выше гордости, что больше не имею права на гордость: любой резкий жест с моей стороны будет означать лишь одно - я нашел оскорбителя достаточно безопасным.
Дмитрий достаточно безопасен - он может разве что в очередной раз навонять на весь дом. Но еще больше сгущать атмосферу вони - это даже мне не прибавит комфорта, а для Катьки вообще сделается новым мучительным огорчением, - одна эта мысль разом давит мои М-страсти в зародыше. Ведь семейная ругань, драки, убийства - все это от безнадежности, вернее, от надежды, что кто-то наконец поможет, а я эту фазу давно миновал. В те нескончаемые годы душевная боль это была и физическая боль "за грудиной" - колебалась от сильной до невыносимой, - помню, как-то на пустой остановке опустился на поребрик и скорчился, будто схватило живот. Но вообще-то физическая боль помогала сняться: защемить себя плоскогубцами за какое-нибудь малозаметное место - это позволяло передохнуть минуты две-три. И как раз в эту пору для Дмитрия пришла пора не только брать, но и отдавать, вследствие чего у него, как это обычно и бывает, начались искания. "Великий химик" стал в массовом порядке прогуливать занятия, пошли пьянки, хвосты - а изгнание из университета означало армию... Катька то упрашивала, то срывалась на скандалы, а я буквально лишался дара речи - нет, неблагодарность по отношению к тем, кто родил и вскормил тебя, в М-культуре почти вменяется в обязанность, - меня поражало, с какой легкостью он предает нашу сегодняшнюю дружбу: ведь мы уже давно были самыми настоящими друзьями, с упоением сопричастности самоуслаждались общими цитатами, чтобы погасить любую размолвку, довольно было одному из нас произнести магическую фразу: "Хочешь, я покажу тебе, где водятся черные белки?"
Все та же либеральная дурь - дружба отца с сыном... Отец должен быть авторитетной властью - или посторонним человеком, ибо пока я помню, что дети моя продукция, до тех пор я буду к ним придираться. А я докатился до того, что чуть ли не вымаливал у сына пощады, едва ли не подсовывал медицинские справки - одышка, переплясы сердца, бессонница, ужимки и прыжки давления, - ну, дай же, дай мне хоть две недели покоя!.. Однако собственные интересы представлялись ему более важными. Я пытался пронять его холодностью - он защищался от нее презрительным кривляньем: как раз тогда, допущенный в круг какой-то шпаны (современной, с байроническим оттенком), он начал изображать крутого, прожженно кривил губки бантиком, дребезгливо хехехекал, словно он не слабак, изменивший своей мечте, а превзошедший какую-то суровую мудрость блатарь...
Не помню, где были Катька с дочерью в тот вечер - точнее, уже ночь, когда чьи-то дружеские руки, дотащившие сына до двери, отпустили его в прихожую, и я остался наедине с его телом. Но прежде чем я успел что-то понять, оно зашевелилось, подтянуло к себе разбросанные части, сложилось вдвое, подняло голову и в позе "булыжник - оружие пролетариата" уставило в меня идиотически-восторженно перекошенную физиономию (кажется, и язык торчал набок из перекошенного рта). Затем привидение рывком выпрямилось и, упав спиной на входную дверь, залилось блеющим хехехехехехехеканьем. "Ты смешон! тыча в меня пальцем, дребезжало оно. - Понимаешь? Ты смешон!!!" - "Что же ты не смеешься?" - спросил я, понимая только одно: я должен оставаться спокойным. "Знаешь что? - с аппетитом заговорил выходец. - Иди-ка ты на ...! Ты поэл? Катись к раз... матери". Самые подлые слова существо выговаривало с особым наслаждением.
Словно в дурном сне, я вспомнил, что в таких случаях, кажется, положено давать пощечину, и залепил ему по правой щеке, еще не одутловатой, а только младенчески свежей. Он мотнулся, я удержал его за грудки - была у него такая неснашиваемая рубаха из какой-то синтетической синей ткани, - я думал, она порвется, но она выдержала. Даже среди этого бреда ощущая особую сверхбессмысленность своих действий, я все-таки, как автомат, хлестал его по мордасам, словно озверелый штабс-капитан пьяного денщика. Он мотался, но сопротивления не оказывал. (А если он даст сдачи?.. Избить его или уйти самому?.. Но Катька?.. И правильно ли это?..)
Наконец я оттащил его в комнату и швырнул на кровать, вернее, толкнул - он уже был слишком тяжел для эффектных жестов. В какой момент и по какой причине мы начали обниматься и с обильными мужскими слезами просить друг у друга прощения, я уже в той ирреальности разглядеть не могу - помню только, что он клянется мне в бесконечной любви и уважении, а я умоляю простить меня за мою жестокость, но, кажется, ни в чем все-таки не клянусь. Он исступленно дознается у меня, почему жизнь вдруг сделалась такой невыносимо тоскливой, а я лишь потрясенно развожу руками - сам не понимаю, вроде еще позавчера все было дивно и обольстительно...
Мы так сливались душой, так понимали друг друга!.. Но утром я начал будить его на лабораторку, и оказалось, что понимали мы совершенно разное. Я понимал, что он наконец понял, что никакая тоска не освобождает человека от его обязанностей, а он понимал, что я наконец понял, что к человеку в такой тоске, как у него, не следует приставать с пустяками. Здесь и остались наши межевые столбы: я не умею по-настоящему сочувствовать тем, кого презираю; он не умеет жертвовать даже тем, кого страстно любит и обожает.
Вот тогда-то я наконец прочувствовал до дна: мне никто не поможет. До этого я как-то внутренне метался, к кому-то беззвучно взывал (а Катька была смертельно уязвлена моей связью с Юлей, а Юля была смертельно оскорблена моим браком с Катькой, а дочь хотела утонченно развлекаться, а сын хотел куражом разгонять тоску)... И вдруг в считанные часы я обрел спасительную омертвелость. Главное, ни от кого ничего не ждать: будет выгодно - сделают, не будет - не сделают. И если хорошенько это запомнишь - обязательно выкарабкаешься. А через какое-то время, глядишь, и помертвелость кое-где снова тронется нитями нервов и кровотоков, но ты тем не менее не расслабляйся и наросшую ороговелость береги пуще зеницы ока:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31