из горошины вырос горох и дотянулся до самого неба, а стручки на нем уродились прямо невиданные. Стерег-стерег дед стручки, да и заснул; а пока он спал, бог все стручки и забрал себе. Старик полез по гороху на небо и стал упрекать бога; тот дал деду за стручки золотые лапти. Дальше идет обычный для многих ска­зок рассказ о том, как старик променивал лапти до тех пор, пока не остался ни с чем. На христианского бога здесь перенесены все черты прежнего нехитрого божест­ва. Спасение, которое приносит Христос, претворилось в народном представлении в чисто реальное, материали­стическое принесение благополучия: «Иисус Христос у ворот стоит, он с хлебом, с солью, со скатертью, со ско­тинкою, с животинкою» - поется в одной рождествен­ской подблюдной песне. Рай уже на небе, а не под зем­лею; но чтобы туда попасть, не нужно никаких подвигов; достаточно взобраться до неба по лестнице, прорубить в нем дыру и пролезть туда, а райское блаженство за­ключается в том, что в раю стоят чудесные жернова - как повернутся, тут тебе каша да пироги. Этот миф принес с собою и некоторое дополнение к погребальным аксессуарам: в гроб стали класть ременную или испечен­ную из теста лестницу для облегчения душеньке восхож­дения на небо.
Такое же превращение претерпели и другие христиан­ские представления. Весна превратилась в богородицу, приезжающую на благовещение на сохе; она - «богоро­дица» потому, что, приехав, ночует в крестьянской хате и родит там своего бога и сына (весной, а не в декабре!), того бога, который приносит крестьянину урожай и хлеб на зиму. Святые Илья, Егорий (Юрий) и Микола пре­вратились в покровителей сельскохозяйственных работ и помощников земледельца. Из них на первое место стал не Георгий, как в Греции, а Микола, заменивший собою прежнего житного деда, вероятно, потому, что на иконах он изображается с длинной седой бородой; он «жито ро­дит», «ярь засевает», «горох сеет» и на поле «первый бог»; его изображения в виде статуй или икон ставились на полях, и этот обычай еще в конце XIX в. бытовал на Украине; заключительный жертвенный пир весеннего земледельческого цикла стал посвящаться Миколе, по­лучил название микольщины и был фиксирован на 9 мая. Георгий, под именем Юрия, стал богом-покровителем скота и богом весенней растительности: он «с ключика­ми», отмыкает землю, выпускает росу и растит траву. Илья раздвоился - с одной стороны, заменил собою громовика Перуна, а с другой, по совпадению его церковного праздника с периодом жатвы, заменил прежнее божест­во жатвы, по-видимому, женского пола: «Илья - старая жнея», «жито зажинает». Другие святые и ангелы пре­вратились в покровителей других специальных работ, целителей определенных болезней и т. д. Даже такое от­влеченное понятие, как понятие благодати, не избежало общей участи: во время молитвы накануне сева самар­ские крестьяне до сих пор еще затыкают в избе все щел­ки и закрывают все трубы, чтобы нисшедшая от молит­вы благодать божия не могла уйти на небо.
Столь же живучими оказались прежняя обрядность и магия. Дохристианская обрядность, как показывают жалобы и увещания церковных проповедников, продол­жала жить целиком в течение всего киевского периода и даже в течение удельно-феодального периода, и не толь­ко в деревне, но и в городе; напротив, христианская об­рядность прививалась туго. Автор Начальной летописи вынужден сознаться, что люди его эпохи только «словом нарицающиеся христиане», а на деле - «поганьски живуще», на игрищах людей «многое множество», а в церк­вах во время службы их обретается мало. В конце XI в. киевский митрополит Иоанн жаловался, что многие «жрут бесом и болотом и кладезем», а причастия «не принимают ни единую летом»» и церковный обряд венчания соблюдается только боярами и князьями, а «про­стые люди» заключают браки по прежнему обычаю - «поймают жены своя с плясаньем и гуденьем и плесканьем», и некоторые «без срама» имеют по две жены. Еще проще обстояло дело в магии. Больных, в особенности детей, матери без всяких колебаний несли по-прежнему к волхвам; когда в конце XIII в. волхвы стали исчезать со сцены, старая магическая обрядность и ее формулы продолжали сохранять свою силу, лишь с механически­ми добавлениями христианского характера. В заговорах христианские персонажи попросту стали рядом с дохри­стианскими, как бы для усиления магического действия. Достаточно привести хотя бы христианизированную ре­дакцию заговора скота от несчастья:
«Господу богу, помолюся, и святой деве, и святому Миколаю, и святой пречистой, святому вознесению, свя­той Покрове (!) и святому Юрью, и тебе прошу, красное солнце, и тебе прошу, ясный месяц, и вас прошу, зори-зореницы, божий помощницы, и тебе прошу, галочко, и отверни злых собак от моего скота, и тебе прошу, царя Давида и кротости твоей, стань ты мене в помощи»; в заговоре от укуса гадюки кроме царицы-гадюки стали призывать Пантелеймона; в заговоре от «трясавиц» (ли­хорадок) ввели Ирода, который должен наломать и на­рубить дубовых жердей, чтобы избить трясавиц, или Сисиния и Михаила, поражающих их мечом. Можно было бы привести еще бесчисленное множество подобных же примеров из великорусской, украинской и белорусской заговорной литературы. Магические средства и обряды также сохранялись без изменений и лишь кое-где были дополнены применением святой воды и святого масла.
Не менее прочно сохранились старая вера и обряд­ность в религии мертвых. Владимира и других князей-христиан хоронили с соблюдением древних обрядов - с выносом через отверстие в стене, с вывозом тела на са­нях и т. д. Обычай погребения на санях соблюдался еще в XIV в., при похоронах московского митрополита Петра, и даже позже, при похоронах некоторых великих князей и царей. Можно добавить, что древнюю теорию сна-смер­ти поддерживали и официальные проповедники: в 1051 г., через 36 лет после смерти Владимира, митропо­лит Илларион призывал его: «Встани, о честнае главо, из гроба твоего, встани, отряси сон - возведи очи, да видиши, какой тя чести господь сподобив». Но едва ли не больше всего старая религия мертвых сказывается в похоронных и поминовенных обрядах. Тут вряд ли даже можно говорить о двоеверии - настолько живо и ярко даже до сих пор в некоторых местностях сохраняются стародавние взгляды и обычаи. Любопытно проследить различные акты похорон и поминок; при этом обнару­жится, что старый обряд и старая вера не только не умерли, но продолжали развиваться и обогащаться но­выми подробностями. Когда умирает грешник, то для прохода его души приходится вынимать доску из потол­ка, ибо она вместе с сопровождающими ее чертями не может пройти через окна или двери, которые обычно кропятся святой водой. Когда в Белоруссии покойника укладывают в гроб, то кладут ему кроме других вещей табак, трубку, бутылку водки, чтобы покойник на том свете мог угостить друзей и знакомых, и даже бутылку святой воды, чтобы отгонять чертей, которые захотели бы утащить его в ад. Чтобы душа не выходила из могилы и не беспокоила живых, могилу запечатывают четырьмя крестами, которые делаются лопатою по углам могилы; в Белоруссии этот обряд считается самым важным мо­ментом погребения. На поминальных обрядах и обедах также можно заметить некоторые особенности, возник­шие под влиянием церкви. В Белоруссии часть обеда, за­готовляемого для поминок, во время заупокойной обедни стоит в церкви, а затем выносится на могилу; часть этой жертвы обязательно отдается причту. На пасхе мертве­цов приветствуют возгласом «Христос воскрес» и ката­ют на могилах яйца - своего рода христосование. В поминовенные дни покойники любят выходить из могил и бывать в церкви; поэтому белорусы ставят на сороковой день у могилы колоду, чтобы покойник, выйдя из могилы, мог на ней посидеть.
Таковы были весьма сомнительные идеологические результаты крещения Руси; однако они не смущали ни обращавших, ни содействовавших им господ тогдашнего общества. Суть дела заключалась в том, что «воссияв­шая» на Днепре «благодать» давала весьма ощутитель­ные плоды в виде вполне материальной, хотя и не сияв­шей никаким неземным блеском благодати. Новая рус­ская церковь на Днепре и Волхове стала новым и обиль­ным источником доходов для ее «духовной матери», кон­стантинопольской церкви, и новым орудием эксплуата­ции в руках верхов киевского общества. За эти матери­альные выгоды можно было заплатить приспособлением христианской идеологии к народной религии днепровцев, тем более что эта плата не расценивалась материальным образом,- попросту говоря, ничего не стоила. «Издерж­ки производства» свелись только к нескольким усмире­ниям народных бунтов, во время которых опять-таки была пролита главным образом кровь смердов и постра­дало их хозяйство.
ЦЕРКОВНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ
Для константинопольского патриархата новая цер­ковь была колонией, куда могли быть направлены все «излишки» клерикального населения. А излишки эти были весьма значительны. Клириков в константинополь­ском патриархате было, по выражению византийского летописца, «неисчислимое» количество. Священников, например, даже в таком провинциальном городишке, как Эдесса, было до 200; в других более крупных городских центрах их было соответственно еще больше; монахи насчитывались десятками тысяч и являлись настоящей язвой для страны; епископов было до 6000, а около них кишели их гражданские прихвостни, крупные и мелкие. Вся эта армия, конечно, не могла прокормиться на гре­ческих хлебах, многие голодали и нищенствовали; «пе­репроизводство» заставляло патриарха искать новых мест для насаждения «истинной» веры. Когда под вла­стью константинопольского патриарха появилась новая русская церковь, из византийского запасного резервуара хлынули готовые отряды «просветителей» и «святите­лей». Не только все первые епископы, но и все первые священники и монахи были в Киевской Руси из греков. Основателем Киево-Печерского монастыря был афон­ский монах Антоний; другие монастыри ставились рус­скими князьями и боярами, но для управления ими при­глашались также греческие монахи, приводившие с со­бою и ядро «подвижников». С течением времени в соста­ве приходского духовенства и монашества появился, ко­нечно, и значительный процент местных людей; но мит­рополия и епископат по-прежнему оставались, за немно­гими исключениями, греческими.
Устроив на новые русские хлеба значительную часть голодавшей греческой братии, константинопольский пат­риарх не забыл и своих выгод. Новая церковь была объ­явлена составной частью константинопольского патриар­хата, и на нее был распространен общий порядок управления митрополиями, подчиненными патриарху. Неко­торые изменения, внесенные в этот порядок специально для управления русской церковью, увеличивали власть патриарха и уменьшали права киевской митрополии. По каноническим правилам, соблюдавшимся в Византии, патриарх «поставляет», т. е. утверждает митрополитом, кандидата, представляемого собором епископов митро­полии; конечно, кандидат обычно выставлялся по согла­шению с патриархом и с местного гражданскою властью, но все же у местного епископата было право известного выбора из числа наиболее угодных начальнику лиц. По отношению к киевской митрополии даже эту призрачную выборность сочли ненужной роскошью; кандидата в ки­евские митрополиты патриарх намечал совместно со своим патриаршим советом, иногда даже не спрашивая киевского князя. Таким образом, за все время существо­вания киевского княжества на митрополичьем престоле только два раза были русские епископы, оба раза с мо­мента конфликтов киевских князей с Византией (Илла­рион в 1051 г. при Ярославе, после войны с греками, и Клим, или Климент, при Изяславе в 1148 г., поставлен­ный князем на место поссорившегося с ним грека Ми­хаила). Управляя через своего ставленника киевской церковью, патриарх часто ограничивал его даже в тех правах, которые бесспорно принадлежали всякому мит­рополиту. Так, патриарх нередко присылал епископов на освобождающиеся кафедры прямо из Константинополя, из греков или из русских монахов, ездивших к патриарху и умевших ему угодить, обходя таким образом непо­средственного правителя русской церкви. Далее, патри­арх ревностно следил за исправным поступлением причи­тавшихся ему платежей - платы за поставленных на епископские должности самому патриарху и его «нотариям», т. е. чиновникам патриаршей курии, доходов с вакантных кафедр и церквей, доходов с так называемых ставропитий, т. е. монастырей и церквей, которые отби­рались патриархами в свое непосредственное управление, и разнообразных судебных и административных пошлин. Кроме этих обязательных, установленных канонически­ми правилами сборов патриархи не брезгали и добро­вольными дарами как со стороны подчиненных, так и со стороны князей.
Не приходится прибавлять, что все эти расходы в пользу патриарха и его курии перекладывались киев­скими клириками на плечи их паствы, покрывались и перекрывались эксплуатацией зависимого от церковных уч­реждений населения. Эксплуатация паствы производи­лась различным образом, причем прямые сборы с прихо­жан и других групп верующих занимали отнюдь не са­мое главное место. Гораздо важнее были судебные права, предоставленные киевской церкви княжеской вла­стью. Суд был одной из самых доходных статей: церков­ному суду княжеские указы подчинили широкий круг дел и широкий круг лиц. Дела, так или иначе связанные с религией, независимо от участников были объявлены подсудными церкви, сюда были отнесены все дела, каса­ющиеся брачного права и семейных отношений, дела о волшебстве и знахарстве, о кощунстве, о святотатстве, о совершении прежнего дохристианского культа. С другой стороны, все так называемые церковные люди при воз­никновении между ними дел об обиде или тяжебных и наследственных дел также подлежали церковному суду. К числу церковных людей кроме монахов, клириков, чле­нов их семейств и технического персонала церквей были отнесены также некоторые категории и чисто светского населения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71