Она была очень милой, моя
Суил, а эта, оказывается, красива. Она была добродушна и откровенна, моя
Суил, а эта женщина замкнута и горда. И когда она садится напротив меня, я
уже не верю, что это моя жена, самый мой близкий, единственный мой родной
человек.
- Ушел, - говорит Суил. - Ну и ладно! Давно нам пора потолковать,
Тилар.
- О чем, птичка?
Наверное, это прозвучало не так, потому что в ее лице промелькнула
тревога. Тень на лице и быстрый пытливый взгляд, и теперь я вижу, что это
моя Суил. Другая Суил - но моя.
- Тилар, - сказала она, - ты не перебивай, ладно? Я давно хотела, да
все не могла. То тебя нет, а то здесь - а все равно тебя нет.
- Тяжело со мной, птичка?
- А я легкой жизни не ждала! Не зря молвлено: за неровню идти, что
крыльцо к землянке строить. И самому неладно, и людей насмешишь. Нет,
Тилар, не тяжко мне с тобой. Обидно мне.
Молчу. Вот и до обид дошло.
- Ну хорошо, Суил. Я видел тебя такою, какой хотел видеть, и любил
такую, какую видел. А что теперь?
- Не знаю, - тихо сказала она. - Я-то тебя люблю, какой есть. Два
года молчу, - сказала она. - Еще как дядь Огила убили, думаю: хватит.
Нельзя ему совсем одному. Побоялась - а ну, как разлюбишь? И теперь боюсь.
- Но сказала?
- Да! - ответила она гордо. - Сказала! Потому, дело-то тебе милей,
чем я, а без меня тебе не управиться. Нынче-то обе твои силы вровень
стоят, без моей, без третьей, силы тебе не шагнуть.
- Разве?
Она улыбнулась нежно и лукаво:
- Ой, Тилар! А то я не знаю, про что вы в своем сарае толкуете! С
одного-то разу да твоих дуболомов своротить? Пяток призадумается, а прочих
пихать да пихать?
И я улыбнулся, потому что она права. И потому, что прошел мой
внезапный испуг и отхлынул ослепляющий страх потери. Сердце умнее глаз, и
оно любило тебя, именно тебя, моя умница, мой верный соратник. И она с
облегчением припадает ко мне, заглядывает в глаза и спрашивает с тревогой:
- Ты не сердишься? Правда?
- На себя, - отвечаю я. - Асаг и то умнее меня. Он тебя давно в
полководцы произвел.
- А то! Ой, Тилар! Был бы вам бабий бунт!
Мы говорим. Она сидит на полу, положив подбородок мне на колени, и
заглядывает в глаза. И я глажу волосы, по которым так тосковал в пути,
теплые плечи и нежную сильную шею.
Но если бы кто-то послушал, о чем мы с ней говори!
- Это еще до той войны. До первой. Как Рават только начал под себя
подгребать. Я всю сеть тогда на дно посадила, а дядь Огилу говорю: все.
Хватит с вас. Вот как надо будет Равата окоротить...
- А он?
- Огил-то? Ничего. Усмехнулся и говорит: мне - вряд ли.
- А сейчас?
- Я их на твой лагарский канал завела. Сделала сделала в одном месте
привязочку.
Ну вот! Святая святых - канал связи, которыми пользуется даже моя
жена.
- Тилар, - говорит она. - Ты за Огила-то себя не кори. Уж как я его
упреждала! Пока он Дибара не отослал...
- Значит, и Дибар?
- Ну! Кто ж больше нас двоих его-то любил? - улыбается виновато,
трется щекой о мою руку. - Ну, серчай, Тилар! Вы-то с Огилом одинаковые, а
мы попросту.
- Если бы ты тогда сказала...
- Нет! - снова закрылось ее лицо, и в глазах упрямый огонь. - Ты не
серчай, Тилар, уж как я тебе ни верю, а его жизнь в твои руки я отдать не
могла. Уж ты что хошь про меня думай...
- Тише, - говорю я и прижимаю ее к себе. - Просто вместе...
- Нет! Я своих людей Пауку не отдам! Мои люди - они люди, неча Пауку
их ломать!
Оказывается, она и о Зелоре знает. Еще одна великая тайна... Не
думаю, чтобы ей сказал кто-то из наших. Только Братья Совета знают Зелора
и боятся его как чумы. Даже имя его не смеют назвать, чтоб не попасть в
беду.
- Тише! - говорю я опять и укладываю ее голову себе на колени. Эту
гордую упрямую голову, эту милую умную головку, где, оказывается, так
много всего.
- Ну хорошо, - говорю я ей. - Ты говоришь, что я таюсь от тебя. Но ты
ведь и так все знаешь, Суил. Чего же ты ждешь от меня?
- Все да не все! Я главного не знаю, Тилар: чего ты хочешь. Ты пойми,
- говорит она, - не сдержать тебе все одному. Вон давеча... ты из каса
уехал, кулак разжал, так Асаг тут такое заворотил, что кабы не я да не
Ларг, был бы тебе раздор да разор. Нет, Тилар, - говорит она, - не
выдюжишь ты один! Пока двое вас было, вы все могли, а теперь ты ровно и не
живешь, а только с Огилом перекоряешься. Отпусти Огила, Тилар! Я тебе
заместо него не стану, только он ведь и во мне сидит. Мы с Раватом как
пополам Огила поделили - уж на что я за Карта зла, ничего, помнит он еще
меня, почешется! - а все равно он мне, как родня - брезгую, а понимаю.
Никто тебе так не поможет против Равата, как я - чтоб и драться, и щадить.
Ну, Тилар?
- Да, птичка, - говорю я. - Да.

И опять разговоры.
- Наставник, я доволен тобой, - сообщаю я Лагару. Промчался не день и
не два, пока я выкроил этот вечер. Мне нужен он целиком, и, может быть,
потому что я, наконец, решился.
- Наставник, я недоволен тобой, - говорю я Ларгу, и он удивленно
косится из-под набрякших век. Только он не преобразился: робкий, хилый, и
суетливый, в заношенной мантии, но...
- Ты призван блюсти наши душ - что же ты их не блюдешь? В них
поселилась зависть, и для Братства это опасней, чем самый свирепый враг.
- Зависть - часть души человечьей, - ответствует Ларг разумно. -
Нищий завидует малому, а богатый - большому. Не зависть погубит нас,
Великий.
- А что же?
- Малая вера, - говорит он очень серьезно. - Наши тела укрепляются,
но наш души слабеют. Ты говоришь о зависти, Великий, но зависть - сорняк
души невозделанной. Как забытое поле зарастает плевелами, так в душе
нелелеем возрастают злоба и зависть.
Красиво говорит!
- Я знаю, что ты ответишь на это, Великий. Если, блюдя свою душу, ты
обрекаешь ближних своих на муку и голод, чем ты лучше разбойника, что
грабит убогих? Но разве злоба, растущая в огрубелой душе, не столь же
губительна для ближних наших?
- А разве это не забота Наставника - возделывать наши душ? Разве я
хоть когда-то тебе отказал? Разве я не просил тебя найти достойных людей,
которые помогли бы тебе в нелегкой работе?
- Да, - отвечает он бесстрастно, - ты щедро даешь одной рукой, а
другой - отбираешь. Разве ты не запретил наказывать недостойных?
- А вы с Асагом обходите мой запрет и сеете страх там, где должна
быть вера. Наставник, - говорю я ему, - страх не делает человека
достойней. Только притворство рождает он. Ты так много делаешь добрым
словом, почему же ты не веришь в добро?
- Я верю в добро, - отвечает он, - но добро медлительно, а зло
торопливо.
- Что быстро растет, то скоро и умирает. Наставник, - говорю я ему, -
наша вера мала, потому что мало нас. Нас окружают враги, и, защищаясь, мы
укрепляем злобу в своей душе. Чтобы ее одолеть, нам надо сделать врагов
друзьями. Чем больше людей будет веровать так, как мы, тем больше будет у
нас друзей, и тем лучше будем мы сами.
- Раньше ты не так говорил, - задумчиво отвечал он. - "Веру нельзя
навязать, вера должна прорасти, как семя".
- Там, где она посеяна, Ларг. Видишь же, в Касе она понемногу растет,
у нас не так уж и мало обращенных.
- Но и не так уж много.
- Тут опасно спешить, Наставник. Помнишь сказочку, как некто нашел
кошелек и с воплем кинулся за прохожим, чтобы вернуть ему пропажу?
- А прохожий решил, что это злодей и бросился наутек. Помню, Великий.
Потому и обуздываю доброхотов, хоть душа к тому не лежит.
- Зачем же тогда обуздывать? Отбери тех, что поумнее и отправь туда,
где от рвения будет толк. Надо сеять, чтоб проросло.
Он смотрит мне прямо в глаза, и в его глазах недоверчивая радость.
- Великий, - говорит он чуть слышно, - ты вправду решился?
- Да.
- А ты подумал, что будет с нами, когда Церковь почует угрозу?
- Да.
Встал и ходит по кабинету, и его обвисшая мантия черной тенью летает
за ним.
- Мне ли не радоваться, Великий! Но я боюсь, - говорит он. - Что
будет с тем малым, что мы сотворили здесь? Нас в Касе малая кучка, и если
Церковь возьмется за нас...
Да, думаю я, Церковь возьмется за нас. Это самое опасное из того, на
что я решаюсь. Даже наша война в Приграничье по сравнению с этим пустяк.
- Церковь возьмется за нас, - отвечаю я Ларгу, - но это будет потом.
Скоро грянет раскол церквей, и нам должно использовать это время. Пусть
наша вера укрепится среди бедняков. Когда жизнь страшна и будущее
непроглядно, люди пойдут за всяким, кто им сулит утешенье.
- Утешенье? - он больше не мечется по кабинету. Замер и смотрит
пылающими глазами куда-то мимо и сквозь меня. И я любуюсь его превращением
- сейчас он, пожалуй, красив и даже слегка величав в свое экстазе, и ежусь
от предстоящей тоски. Да, Ларг по-своему очень умен, хоть способ его
мышления не непонятен. Мы словно сосуществуем в двух разных мирах, но эти
слова прошли, упали затравкою в пересыщенный раствор, да, это именно так:
идет кристаллизация, невзрачная мысль обрастает сверкающей плотью,
прорастает единственной правдой, облекается в единственные слова. Но
первый свой опыт Ларг проведен на мне. Вдохновенная проповедь эдак часа на
два...
Господи, как же не хочется поговорить с кем-нибудь на человеческом,
на родном своем языке!

Уже привычный сценарий обычного года: весной дипломатия, летом -
война, зимою - хозяйство. Зима далека, а лето уже на носу.
В прошлом году мы очищали восток от олоров вокруг от проложенных нами
дорог. В этом году мы сражаемся за железо. Колониальная война. Я давно не
стесняюсь таких вещей и не оправдываюсь стремлением к всеобщему благу. Нет
никакого общего блага. Есть благо моей семьи и моего народа, и только он
интересует меня.
Железо - это власть над Бассотом. То, что мы производим, не имеет
хожденья в лесах, но железные топоры, ножи и посуда...
Железные топоры цивилизуют Бассот. На юге, где железо обильней
проникло в страну, есть племена, перешедшие к земледелию.
Кажется, я уже взялся за оправдания. Железо облагодетельствует
Бассот, и я - благодетель миротворец... Отнюдь. Война уже тлеет в лесах.
Два года потратил Эргис на объединение пиргов и полгода на то, чтобы
сделать талаев и пиргов врагами. Не мелкие стычки, а затяжная война, и
скоро мы вступим в нее - за свои интересы.
Нет общего блага - есть благо моей страны. А какая страна моя? Кеват,
раздираемый смутой, таласаровский Квайр или только Бассот?
Эмоции против логики? Позовем на помощь Баруфа.
- Меня умиляет твоя эластичная совесть, - легко отзывается он. -
Сначала ты затеваешь бойню, а потом принимаешься ужасаться.
- Или наоборот.
- Или наоборот, - соглашается он. - Если ты знаешь, что сделаешь это,
зачем тратить время на сантименты? В конце концов есть одна реальность -
будущее. Прошлое прошло, а настоящее эфемерно. Ты говоришь "есть", а пока
договорил, оно уже было.
Нет, думаю я, высшая ценность - это "сейчас". Вот этот самый уходящий
в прошлое миг.
- Не так уж много у тебя этих самых мигов, - отвечает во мне Баруф. -
Зря ты полез против Церкви. От наемных убийц тебя защитят. А от фанатика?
Церковь найдет убийцу среди самых близких и самых доверенных.
- Нет! - отвечаю я и знаю, что да.
Я боюсь. Я еще не привык к этому страху. Я еще вглядываюсь с тревогой
в лица соратников и друзей. Ты? Или ты? И мне очень хочется думать, что
это будет кто-то другой - тот, кого я не знаю, и кого еще не люблю.

Началось. Мы заложили поселок Ирдис на выкупленных землях, и талаи
напали на нас. И все это провокация чистейшей воды. Мы выкупали спорные
земли, но говорили только с одной стороной. Мы, чужаки, начали строить
поселок, не известив - как полагалось - талайских вождей. Ну что же, у нас
есть убитые, и, значит, есть право на месть. Мы можем теперь принять
сторону пиргов, не настроив против себя все прочие племена. Ирдис стоит
войны. Залежи железной руды, а вокруг неплохие земли. Здесь будет
металлургический центр, и он сможет себя прокормить.
Баруф прав, если дело уже на ходу, пора отложить сантименты. Недавний
Тилам Бэрсар осудил бы меня. Будущий тоже наверняка осудит. Но дело уже на
ходу, и завтра я выезжаю, к сожалению, с Сиблом, а не с Эргисом. Эргис уже
улетел. Пирги - его друзья и родня, и он откровенно не любит талаев. Я,
пожалуй, наоборот. Но пирги - коренные жители этих мест, а талаи - одно из
племен племенного союза хегу, и они лишь два три поколения, как пробились
на север страны. Пиргам некуда уходить, а талаев мы можем прогнать на
исконные земли хегу. Такова справедливость лесов, и удобней ее соблюдать.

Мать приболела, и сейчас я сижу у нее. Матушка стала похварывать с
этой весны, и когда я гляжу на ее исхудалые руки и осунувшееся лицо, новый
страх оживает во мне. Я еще никогда не бывал сиротой. Когда умерли те
чужие люди, которых я звал "отец" и "мать", мне было только немного
грустно. Но если я потеряю ее...
- Сынок! - говорит мне она, и я сжимаю ее исхудалые пальцы. Что я
могу ей сказать, и что она может ответить мне? Нам не о чем говорить.
Только любовью связаны мы, великим чудом безмолвной любви, и пока со мной
остается мать, мир не пуст для меня...

Мне повезло - я вырвался из войны. Месяц я ей служил: дрался,
уговаривал, мирил Эргиса с Сиблом и Сибла с Эргисом, торговался с вождями
и шаманами пиргов, клялся, обманывал, увещевал, но лихорадка свалила меня,
и меня дотащили до Пиртлы - маленькой лесной деревушки, где очень кстати
нет колдуна.
Главное сделано - я уже не боюсь проиграть. Поршень пришел в движение
и толкает талаев на юг. Я не хочу видеть. У меня нет неприязни к талаям, и
если б не время... Я мог бы потратить несколько лет и сделать все без
войны. Но у меня нет этих лет. Пять-шесть лет, если удастся то, что я
начал...
Лихорадке уже надоело меня трепать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43