— То-то и видно, какая ты университетская дура: расплескала грязную воду по всей кухне, а моей бабушке убирать. А потом, почём ты знаешь, может, я в торговый институт пойду?!
— Это не образование.
— Только в твоем университете образование? Да ты сначала поступи туда, потом хвастай.
— Поступлю.
— Как же, разбежались всех туда с голым задом брать.
— Если в первый год не поступлю, буду поступать во второй, третий…
— И в десятый провалишь, дура университетская. Вон звонят! Небось тебя. Сейчас как крикну в телефон, что ты ду…
— Отдай трубку!
— Не дам. Аллё? Вам эту ду…?
— Отдай!
— Не дам!
— Твоя бабушка придет и увидит тебя в шубе!
— На, подавись!
Слава богу, испарилась! Ну, телефончик, миленький, хоть бы это был не он!
— Аллё, это ты? Что это у вас там за драка?
— А-а, Ларуся… Не обращай внимания, это соседка.
— Чего у тебя голос такой кислый? Ларку ждала? Ну и зря. Ей не до тебя. У нее роман с «вэшником».
— С кем это?
— С Папковым. Представляешь, их Алка два раза у «Первого мая» видела. Чего соседка с тобой цапается? Ты ей на хвост соли насыпала?
— Угу. Брякнула, не подумав, что у нее шуба старушечья.
— Ну и правильно, правду всегда нужно в глаза говорить.
— Обидную правду лучше при себе держать.
— Правду не скроешь, ее уши все равно будут торчать. Пшеничный звонил?
— Нет.
— Если позвонит, скажи ему, что в «Первом мае» идет законный фильм «Летят голуби». У Верки с Нинкой видела коса на бок заплетена? Это оттуда.
— Вряд ли Пшеничный позвонит. Кос-то у него нет.
— Причем тут косы? Не захочет в кино, пойдем на набережную поболтаемся. Только не вздумай, пожалуйста, с ним одна умотать. Это будет не по-товарищески.
— Я понимаю.
— Ну, договорились. Скажешь ему, что встречаемся без пяти четыре у «Первого мая».
«Без пяти четыре», а белья еще целая куча! Вода, пока я болтала, остыла! Нужно чайник скорее поставить!… Да что я ношусь, как угорелая? Он и не собирается мне звонить. Очень я ему нужна. Разве что как замена, пока Ларка с Папковым…
— В кино идешь?
— Под дверью подслушивала?
— Очень надо. У нас в комнате и так все с кухни слышно. С мальчиком?
— С подругой.
— Врешь.
— Сама ведь голос слышала.
— Звонят! Тебя! Бери скорее трубку!
Ой, как сердце стучит. Никакой гордости у меня нет.
— Слушаю?
— Кто это у вас столько на телефоне висит? Два автомата сменил.
— Не знаю. Может, ты попадал, когда Ларуся звонила?
— Ага, успела, значит? И что сказала?
— В «Первом Мае» идут «Летите голуби». Сеанс в четыре.
— Понятно. Послушай, а без этой комсомолки двадцатых годов мы не могли бы в кино сходить? Скажем, в «Выборгский»?
— Неудобно. Она узнает — обидится. Может, тебе в кино не хочется идти?
— Ты что, чокнутая? Я НЕ ХОЧУ ИДТИ С ТВОЕЙ ЛАРУСИХОЙ!
— Не кричи. Без нее неудобно.
— Неудобно спать на потолке и штаны надевать через голову! Ладно, бесполезно разговаривать. Жду тебя у «Выборгского» без четверти четыре.
Ти— ик-ти-ик-тик… Трубку повесил. Разозлился. Но ведь позвонил!
— Чо, не хочет с тобой идти?
— Ну что ты Ленка, подслушиваешь? Он не хочет, чтоб с нами шла моя подруга.
— Так не бери ее.
— Мы же с ней дружим.
— Ты чо, того? Совсем сбрендила? Он же тебя бросит.
— Нечего и бросать. Я ему вообще не нравлюсь.
— А кто ему нравится?
— Моя другая подруга — Ларка…
— Чего же он тогда тебе звонит?
— Сама не знаю.
— Вот и видно, что ты дура университетская!
Ленка права: ведь так просто сделать всем хорошо, а я не умею. «Без пятнадцати четыре» — едва-едва успею! Белье по боку. Пусть помокнет. Значит так: мчусь к «Выборгскому», и рысью тащу Пшеничного к «Первому Мая». К четырем успеем. А если он упрется? Тогда лечу к «Первому Мая», вру Лариске, что перепутала место и время, и тащу ее к «Выборгскому».
А если она упрется?…
Ленка ошиблась. Правильный диагноз: дура недоуниверситетская.
— Ты вчера алгебру сделала?
— Угу. Только, по-моему, второй номер неверно.
— А я как после кино пришла, мать сразу: Прошлялась, а уроки кто будет делать?» Ну, я ей: «Нам, между прочим, уроки не задали». А она: «Нужно будет сходить к вашему математику, спросить, как это он учит, что уроков не задает». Я ей спокойно так: «Иди, если хочешь». Она и заткнулась. Дай алгебру списать.
— На, возьми Ларусь. Только второй пример спроси у Ларки с Пшеничным.
— Чего у них спрашивать! Полюбуйся, сидят, целыми уроками анекдоты травят. Бессовестная она все-таки — взяла и села с парнем без спросу.
— Мы тоже с тобой сели вместе без спросу.
— Девчонкам можно. Все так сидят: Лаша с Алкой, Рита с Нинкой. И только Ларка одна с парнем. Если девчонки будут такое себе позволять, то, что с мальчишек требовать. Это «домашняя», что ли?
— Угу.
— Много переписывать. Слушай, подняла бы ты руку и сказала Ник. Миху, что весь класс «домашнюю» не понял. Ты же у него в любимчиках.
— У него нет любимчиков. И вообще, неудобно за «вэшников» говорить. Мы же их не знаем. Кстати, куда Сидоров с Боярковым испарились?
— В ремеслуху пошли. Куда ж им еще? У «вэшников» тоже полкласса отсеялось. Как они тебе?
— Пожалуй, не похожи на наших. Наши учатся, словно в электричке едут: сидят себе по двое в купе, кто читает, кто болтает. Конец года — остановка. Часть вышла. А на их место навалилась компания, самоуверенная, веселая, захватывают свободные места, туристские песни горланят.
— Ага, эти более дружные. И когда только Алка с Лашей успели к ним втереться?
— Алка их по Богданову с прошлого года знает.
— Ага, парни у них лучше наших. И еще наши индивидуалисты, а эти общественники: когда совет отряда выбирали — наши сидят, только бы их не выбрали, а эти везде своих протолкнули. А в Павловск? Мы когда-нибудь до них всем классом за город выбирались? То-то. Они и выглядят старше наших.
— Это потому что они в прошлом году были из сборных школ, и им пришлось завоевывать место под солнцем. А мы в этой школе уже старые. Копошимся каждый в своем мирке.
— Тебе уже исполнилось четырнадцать?
— Угу.
— Так чего ж ты галстук как маленькая носишь? Посмотри на них, все уже давно поснимали. Между прочим, нас в этом году в комсомол принимать будут.
— Здорово! Ларусь, а как ты думаешь, может, в комсомоле начнется настоящая жизнь, о которой мы в читали? Ну, когда людей объединяет общее трудное дело. Например, они всем классом едут на стройку, роют котлованы, живут в палатках…
— Чего нам на стройку переться, когда нас и так летом в колхоз на полтора месяца запихают. Там с непривычки знаешь, как напашемся. И потом, мы же вкалываем два дня в неделю на «Красной заре». Чего тебе еще?
— Ну, это совсем другое. Это не то, что в «Юности». Вот, например, сидим мы сейчас на географии…
— Жуть.
— Зубрим полезные ископаемые и перерабатывающие заводы…
— Мрак!
— И даже отдаленно не представляем себе ни рудника, ни завода. А поездили бы, собственными глазами посмотрели…
— Тебе географичка нравится?
— Не знаю, она еще новенькая…
— Вот-вот, только появилась — и уже завуч четвертых-пятых классов.
— Я так и говорила — новеньким нужно завоевывать мир.
— Чего ж, вид у нее подходящий. Жена офицера, я ее с мужем у гастронома видела. Около Пшеничного живет.
— Забавная у нее манера все делать многозначительно. Она даже указку берет не как простую деревяшку, а как маршальский жезл. Она, наверно, и дома пол моет с чувством собственного достоинства.
— Тебе от Ларки записка. Чего она пишет?
«Постарайся после уроков отвертеться от Ларуськи. Мне нужно с тобой поговорить».
— Ничего особенного. Просит алгебру списать.
— Развратная она: то с Пшеничным крутит, то с Папковым, то с нахимовцами по набережной шляется. И даже уроков не учит. Слушай, давай не дадим ей тетрадку.
— Неудобно.
— Ладно, пусть подавится. До конца урока все равно уже пять минут осталось, не успеет списать.
— «Вы мне писали? Не отпирайтесь, я прочел…»
— Как ты от Ларуськи отвертелась?
— Она сама домой торопится. У нее сегодня мать выходная.
— А тетрадку по алгебре зачем мне прислала?
— Соврала Ларуське, что ты просишь списать.
— Ну, до чего Ларуська прилипчивая! Примажется к человеку, а всех других так и норовит отпихнуть. Давно мы с тобой вместе не ходили…
— Мне казалось, что ты в последнее время с Ритой и Ниной сдружилась.
— Ритка стильная девчонка и неглупая. С ней можно было бы дружить. Но, понимаешь, она еврейка, а евреи — все очень скрытные. Вот понаблюдай за ней на уроке: она знает, но ни за что руку не поднимет. Спросят — ответит, не спросят — промолчит.
— Ты считаешь, что у евреев есть какие-то особые черты характера?
— Конечно. Русские — простые: что думают, то и говорят. А евреи — себе на уме.
— А что Нина?
— Не знаю. По-моему, она полностью под Риткиным влиянием.
— Рыбка-прилипала?
— Ага. Знаешь, чего я тебе написала? У меня второго октября день рождения. Я уже пригласила Ритку с Нинкой, Пшеничного, Папкова, Летунова, тебя…
— Меня еще нет.
— Тебя уже да. А Ларуську давай не будем приглашать: она своими нотациями весь праздник испортит.
— Нет, так нельзя. Она страшно обидится. Вы же чуть ли не с первого класса дружите.
— Ну ладно, может, ее еще мамочка не пустит.
— Куда мы идем?
— Давай рванем по набережной, через мост, на Марсово поле. Там, говорят, вечный огонь сделали.
— С портфелями?
— Портфели по дороге ко мне закинем. Скажем бабуне, что у нас собрание и айда на Марсово поле. Или ты Петропавловку предпочитаешь?
— Что ты! Лучше на Марсово поле.
— Да? А мне Пшеничный сказал, что ты обожаешь Петропавловку. Особенно ходить по ледяной воде, задрав юбку.
— Как ему не стыдно!
— Стыдно у кого видно. А видно было не у него, а у тебя… Между прочим, знаешь, где мы с ним были в воскресенье? Ни за что не угадаешь. В ЦПКиО. На лодках катались. Видала сейчас у мальчишек мода в черных рубашках ходить? Он был в такой рубашке. Ворот расстегнут, рукава засучены, ему идет. Загорелый и гребет бесподобно.
— В черной рубашке, по-моему, фашисты ходили.
— Какие фашисты?! Они в коричневых были. И вообще, ты бы еще чего подопотопнее вспомнила.
— Все равно: ему голубая больше идет. У него глаза голубые, а вокруг радужки желтовато-зеленая змейка.
— Успела рассмотреть? А еще что ты успела? Думаешь, ты ему нравишься?
— Нет. Не думаю.
— Правильно не думаешь. Ты его смертельно раздражаешь. Даже когда ты отвечаешь на уроке, он плечами передергивает.
— Зачем же он мне звонит?
— Он тебе завидует.
— Чему?!
— Твоей манере разговаривать с учителями. Вернее, тому, как они с тобой разговаривают.
— Как?
— Ну, как будто ты одна в классе сидишь.
— Просто я у них подопытный кролик. Они на мне проверяют новый материал.
— Если бы ты у них была просто в любимчиках, ну это понятно… А то у вас урок превращается в какой-то неурок.
— А во что?
— В разговоры не по делу… Вот Пшеничного и разбирает зло. Он тебя ненавидит и отстать не может.
— То же мне, нашла Рогожина и Настасью Филипповну.
— Только ты не подумай, пожалуйста, что я к тебе отношусь так же, как Пшеничный.
— Ну что ты!
— Вот посмотришь на тебя — ничего особенного: так… пошутишь или еще что… Но рядом с тобой чувствуешь себя умнее. И потом, ты интересно отзываешься о людях.
— Как?
— Ну, вот тебе нравится, например, новая русичка?
— Мне ее жалко. Она как черно-белая репродукция в учебнике.
— А мне нравится: молодая, современная. И урок пытается вести как Людмила Николаевна. Помнишь, она даже ходила к Людмиле Николаевне, училась у нее.
— После ухода Людмилы Николаевны школу можно заколотить, а на дверях написать: «Все ушли на фронт».
— С чего это? Остались другие учителя: Ник Мих, историчка…
— Да-а… Но меня так и тянет сесть у кабинета литературы и завыть по-собачьи.
— Да ладно тебе: Людмила Николаевна ушла от нас всего на год. Напишет диссертацию и вернется.
— Если бы… Слушай, давай запретим светить солнцу осенью. Это же сплошной обман. Должен капать мелкий, солоноватый на вкус дождик. Пусть покрасит дворцы расплывающейся серой краской. Пусть разгонит прохожих по парадным и телефонным будкам. Разрешим только вечному огню упрямо вылизывать плиты. Потому что его желтый цвет обещает новое весеннее солнце.
— Чушь. Ненавижу дождь! Давай поедем домой на трамвае.
— Как хочешь. Вон идет двадцать второй.
— Успели!
— Угу. Что ты меня так разглядываешь?
— Да вот смотрю: как в голове с детскими дурацкими косицами могут появляться всякие странные мысли?
— Ты полагаешь, ум женщины прямо пропорционален волосам и обратно пропорционален русской народной пословице?
— Посмотри на себя в отражение — ну кто сейчас носит так волосы?
Конечно, никто. Кроме тех, кто смертельно раздражает других. Смер-тель-но… Смерть наступила в результате острого раздражения. Полюбуйтесь на нее. Это она виновата в его смерти. Расступитесь, пусть подойдет к гробу. Пусть взглянет в глаза его матери и подполковнику отцу. Он был красивым мальчиком. Ему так шла черная рубашка. Он прекрасно греб на лодке. Но ее нелепой головы он не вынес.
— Все. Я решилась.
— На что?
— Сейчас же иду в парикмахерскую. И в знак глубокого траура велю на голо остричь волосы. Завтра в школе меня не будет. Без Людмилы Николаевны там все равно делать нечего.
— Слушай, ненормальная, а портфель?
— Зачем мне этот пережиток прошлой жизни? Можешь оставить себе на память. Прощай.
— Иди к черту!
Ого, сколько тут народу! Неужели у всех траур? Или все пришли за чудом? Ждут превращения головы во взбитый лаковый торт.
— Скажите, пожалуйста, кто последний?
— Тебе на маникюр?
— Нет, на стрижку.
— Тогда вот за ней.
За ней так за ней. Хотя, по правде говоря, не понятно, что с такой лысоватой головы можно еще состричь? Кстати, хватит ли у меня денег? С магазинными должно хватить.
— Ты что, девочка, пришла волосики обстричь? А тебя мама не заругаеть?
— Нет, она меня сама послала.
— Сейчас все стригуть, а потом жалеють.
Снявши голову, по волосам… Впрочем, снявши голову, можно примерить другую: вот эту, например, под барана, или ту — а ля отходы столярной мастерской.
— Следующий на стрижку!
— Иди, твоя очередь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75