А то: как ваши машины не приедуть, во-от ломають, во-от ломають, будто для них ставлено.
Между прочим, никто не просил Петушиху наши доски трогать. Скорей бы пришли солдаты. Невозможно с ней работать: она так дергает, так швыряет, что доски — и те становятся злыми. Царапаются. Солдаты придут, опять встанет вопрос, чем их кормить. Антонина Ивановна, наверно, уже начала обед готовить. Ей одной на такую ораву не управиться.
— Антонина Ивановна, давайте я картошку почищу.
— Возьми ножик поострее, мой никуда не годится. Ты случайно не знаешь, чем это я сестрам Петуховым не угодила?
Скажет Антонина Ивановна, «сестры Петуховы», прямо как певицы сестры Федоровы.
— Спускаюсь я сегодня в огород собрать гусениц с белого шиповника, вдруг слышу, Дарья Матвеевна Елизавете Матвеевне через дорогу кричит: «Ходить, ходить тут, как шпиён. Каждый листик вынюхиваить. Шля-япу на глаза нацепи-ила, думаить не узнають ее!» Сначала не поняла, про кого это они, а как до шляпы дошло, тут все стало ясно. Дался им мой головной убор. Никакого почтения к заслуженным вещам. Я эту, с позволения сказать, панаму, всего каких-нибудь восемнадцать лет назад купила, когда в туристической группе по Крыму путешествовала. Вот только цветы с нее пришлось спороть. В своем первозданном виде она была еще экстравагантнее.
Вот это да! Представляю, Антонина Ивановна с огромным рюкзаком, в кедах топает по горам по долам через весь Крым! Сколько же ей лет тогда было?
— Полагаю, что неравнодушие сестер Петуховых к моей персоне вызвано недостатком воспитания.
— Они же дореволюционные… ой, простите, Антонина Ивановна… Я имела в ввиду…
— Воспитание не является продуктом государственного устройства. В приличных семьях при любом режиме хорошее воспитание.
— Петушихам, бедным, тяжело, им приходится каждый день выполнять тяжелую монотонную работу.
— Ни к какой другой работе они просто не приспособлены. Попробуй, заставь их сидеть за книгами. Они как собаки завоют.
— Петушихи не виноваты, так сложилась их жизнь.
— Что значит «сложилась»? Эта жизнь их вполне устраивает. Они считают себя хозяевами в ней. Только послушать, как они распоряжаются судьбами дачников: этих они пустят, тех выгонят. Господа, да и только.
— Какие же они господа в черных заношенных юбках, в фартуках и плюшевых жакетках?
— А в кубышке у каждой больше, чем у любого профессора на сберкнижке.
Вот ведь какая Антонина Ивановна. Берет и перепутывает собой время. Время должно всегда идти вперед от темного прошлого к светлому будущему: в космос, в коммунизм. А у Антонины Ивановны получается, что раньше люди были воспитанные, а теперь нет.
— Антонина Ивановна, хватит картошки?
— Нет, если придут солдаты, нужно еще столько же.
Ну, Петушихи, ладно, в них время просто остановилось: старое, дореволюционное. Хотя, что значит «время В НИХ остановилось»? Ведь вон этих Петуших сколько! Это они остановили время!
А Антонин Ивановн сколько? Одна? Может, ее обратное время можно не считать? Мне в нем так же трудно жить, как во времени Петуших.
— Антонина Ивановна, а почему вы, кончив математический факультет, стали редактором, а не математиком?
— Время такое было. И потом, я должна тебе сказать: в своей области я такой же профессор, как математик в своей.
— Антонина Ивановна, а почему вы из Москвы уехали? Все-таки столица, Кремль?
— Ушла от мужа.
— Кто же уходит от мужа, оставив ему целый город?
— Он был влиятельным человеком, и меня преследовало ощущение, что им заполнена вся Москва.
Интересно представить себе мужа Антонины Ивановны. Наверно, он был старый и толстый, раз влиятельный. Когда она сказала, что уходит от него, он вскочил, побагровел и страшным голосом закричал: «Что?! Да как вы смеете!» А Антонина Ивановна: «Воспитанные люди так не кричат». Надела пальто, ботинки и открыла дверь прямо в метель.
Потом она шла из института в институт: «Ах, вы бывшая жена такого-то? Вас не приказано брать на работу». В школе: «Очень сожалеем, но…». В магазине ничего не продают, в поликлинике не лечат, в дома не пускают. А толстяк сидит за столом, обставленном телефонами: «Алло? Она была у вас? Выгнали? Прекрасно, прекрасно. Что? Она не заплакала? Ничего, заплачет».
— Антонина Ивановна, ваш отец умер в блокаду?
— Нет, в блокаду умерла мама. Отец погиб в тюрьме незадолго до войны.
Тюрьма? Опять тюрьма? Какая-то жуткая дыра во времени.
— Кстати, мужа моего взяли уже после войны.
Ой, и муж, оказывается, провалился в ту же дыру. А я про него такое подумала… Но кто же залатывает время? Кто знает, где у времени зад, а где перед?
И ведь ни у кого не спросишь. Скажут, маленькая. А какая же я маленькая, если мне нужно понять время каждого человека. Чтобы идти прямо в будущее и не заблудиться.
— Антонина Ивановна, а что вы больше любили — Ленинград или Москву?
— Дочистила картошку? Молодец. Теперь скинь-ка с себя платьишко и простирни. На таком солнце вмиг высохнет.
— Так Ленинград или Москву?
— Больше всего я любила Белгород. Маленький провинциальный городок. Кондитерские, претендующие на европейский шик. Лавочки, где приказчики особенно почтительно раскланивались с моей мамой, она для них была дама и постоянная клиентка. Хотя папе моему не было свойственно тщеславие провинциального полусвета. Но и он иногда любил разыграть из себя гуляку и мота. И тогда мы садились в поезд и ехали обедать в ресторан в Харьков или слушать оперу в Киев.
— А Ленинград?
— Ленинград? Блокада. Ожидание сына из плена. Коммунальная квартира…
Что— то у нас с тобой керосинка коптит. Не иначе, как керосин кончается.
Кажется, я начинаю понимать, почему у Антонины Ивановны так странно течет время. Просто она очень долго жила. Это была жизнь не одного, а нескольких человек. Один шел вперед, другой застыл на месте, третий повернул назад…
Нужно проследить время того, кто не так долго жил. Раскиных? Угу. Сначала время шло правильно, потом обрыв, и оно потащилось медленно-медленно, как черепаха. Теперь Шурка это медленное время возьмет и раз — скачком продвинет вперед. Цыц! Слушаться! Кому говорят!
А вдруг он никогда в театральный не поступит? Вдруг у него время остановится совсем? Нет, так не может быть. Это было бы слишком несправедливо по отношению к их семье.
Интересно, как время движется у Арта? Смешно: внешний обод катится вперед, а внутренний — назад: в далекое-далекое прошлое.
А мои папа с мамой? Вот у них правильное время. И они правильно идут вместе с ним.
Боюсь только, я подведу их время: не поступлю в университет, не стану ни ученым, ни писателем. Никем.
Зачем папа привез к нам на дачу гостей?
Неужели он не видит, что дом наш недостройка. Его нельзя посторонним показывать. Самому же потом будет неловко перед своими студийцами, когда они тут все рассмотрят. Хоть бы мама или Антонина Ивановна приехали. Они бы придумали, как все понезаметней сделать. А от меня какой прок?
— Давай, голуба, не суетись. Здесь все люди свои, цирковые, так что устроимся на газетке по-походному.
— Но газетку-то нужно постелить на стол. А у нас такого большого стола нет.
— В беседке накроем. На свежем воздухе. Смотри, мышонок, сколько мы всяких вкусных вещей от Елисеева приволокли.
— В беседке стол качается. Ножки подгнили. И одна скамейка сломана.
— Не беда, дружок, здесь все люди мастеровые. Тащи молоток, гвозди, вмиг починим.
Кто ж так гостей принимает. Не успели приехать — раз в зубы молоток. Работайте. А вдруг у них никогда дачи не было, и они не умеют скамейки сбивать? И папа хорош, отдал распоряжение, натянул заляпанный комбинезон и пошел штукатурить нижнюю комнату.
— Принес молоток, малыш? Давай сюда.
Дожили: я оказывается «малыш», а столярными работами будет заниматься девушка, которую все зовут Старостой. Вроде и вправду больше некому. Тот, кого зовут Торопов, ушел на колодец. Сабский с Катюшей любезничают на солнышке. Вместо того, чтобы хотя бы помочь мне накрывать. А по прогнившим доскам лупит молотком Староста.
— Како-ой здесь во-оздух…
— Ничего дачка. Жить можно.
Интересно, кто этот Сабский? Катюша-то сразу видно — гимнастка. Ей в пантомиме самое место. А он… тощий и длинный… Жонглер? Нет точности движений. Хотя пальцы длинные как у пианиста. Фокусник? Фокусники все старые и в пантомиме им делать нечего.
— Братцы! На горизонте один Торопов и целых два ведра!
— Кто сказал целых, может, в них только на донышке.
— Торопов! Как водичка? С лягушками?
— Ничего подобного, лягушек я всех по дороге повыкидал. Только одну в платочке принес. Сабскому. Вдруг он на ней женится.
— Только после вас.
— Мне нэ трэба, я уже на одной женат.
Не хорошо жену лягушкой обзывать, даже если это треп. Сам-то он из каковских: из прыгунов в пантомиму прыгнул, из канатоходцев осторожно пришел?
— Ну что за молодчина у нас Староста! За версту чую рабочую косточку.
«Рабочая косточка»? Пожалуй, папа прав, Староста больше похожа на девушек, выходящих с «Русского дизеля», чем на артистку. Трудно ей, наверно, каждый день преодолевать такую фигуру и лицо.
— Сабский, кончай заговаривать Катюше зубки, тащи гитару. Староста, разливай божественную влагу. А я тут к ветчинке поближе пристроюсь, мы уже нашли с ней общий язык.
— За отца русской пантомимы! Виват! Виват! Виват!
— За советских Марселей Марсо! А здорово мы подделали билеты на его представление!
— За светлое будущее древнего искусства!
— За папашу… Пили! За Марселюшку… Пили! За билеты… Пили! За любовь… Нэма любви — бутылка пустая!
Счастливчики: такие молодые, а уже знают, что они артисты. У них свои словечки, свои песенки — в общем, свой мир. Нам еще с Шуркой поступать, мучиться: думать кто ты, что ты, получится — не получится… а они уже живут веселым братством.
— Тихо вы, охламоны! Хватит горланить, люди отдыхают.
— Ты, Староста, не командуй. Проверь лучше, что из бутылок еще можно выжать.
— Ни-че-го. Бум-бум — пусто. Как в моем кошельке.
— Предлагаю Марселятам не трясти понапрасну бутылками, а протрястись до озера.
— Ура! Айда ночью купаться!
— Вот и хорошо, а я тут по-стариковски посижу, потом стенку пойду доштукатуривать. Дочку только мою не потеряйте.
— Ни в коем разе. На купанье ста-ановись!
— Есть становись!
— Сабский с гитарой вперед!
— Есть вперед!
— Староста с Малышкой стройсь!
— Есть стройсь!
— Мы с Катюшей замыкающие. Будем потерявшихся подбирать. Песню за-апевай!
— Один верблюд идет, другой верблюд идет, третий верблюд идет, и весь караван идет…
Представляю, что о нас петушихинские дачники думают. Эй! Распахивайте окна! Протирайте глаза! Хлопайте в ладошки! Вот идут артисты! А ну как они перевернут вверх ногами ваш сонный уют? Что, понравится вам стоять с задранными вверх добропорядочно вымытыми ногами?! А каково артисту всю жизнь кувыркаться на арене?!
— Не оглядывайся, Малышка, сегодня Торопов с Катюшей немного выпивши, немного влюблены. Пусть себе целуются.
— Торопов же сказал, что он женат?
— Угу. И знаешь, какой у него талантливый дьяволенок сынишка! Они с отцом такие уличные этюды разыгрывают. Идут по Невскому, вдруг мальчишка кричит: «Смотрите-смотрите! В подворотню побежал!»: Торопов «Где? Где?» Сын: «Да вот же, рыжий такой!» Все начинают оглядываться, искать. Топорков: «Кот что ли?» «Да какой кот, ТИГР! Да вон, вон хвост!» Все: «Тигр! Из зоопарка! Ребенок врать не будет!» Паника. А эти довольные сматываются.
— А как же Сабский?
— Жених? Ну, этому полезно поревновать — больно много о себе мнит.
Надо же, не боятся никого. Играют с миром, будто это один большой цирк. А сами как будто одна семья: и не важно кто на ком женат, кто с кем целуется. Главное, что все талантливы, все друг в друга влюблены. Здорово!
— Эй, как там водичка?
— Жаль, я плавки не взял. Придется оставить свое мещанство неприкрытым!
— Здесь все свои, можно и без ничего.
— Эй, посторонись, голое искусство идет!
— А я купальник захватила.
— Смотри, Староста, от коллектива отрываешься!
— Во Малышка дает: раз-два и в воду. Холодно, Малыш?
— Не, ей не холодно. Ее, поди, в бродячей повозке заделали. В походном котелке купали.
Дураки. Самих их неизвестно в чем купали, если они даже озерной воды боятся. Кто их просил сюда приезжать, если они считают папу стариком. Подумаешь, артисты, папа, между прочим, лауреат международных конкурсов. И не хвастает. Ладно, барахтайтесь голые в тине у берега, а я по лунной дорожке доплыву до середины озера. Эй, где вы там, ау! Что-то не слышно голосов. Бр-р-р, прохладно, пора поворачивать. Неужели они бросили меня одну? Или спрятались в кустах, чтобы напугать? Ушли. Ну и черт с ними. Я-то одна доберусь, а вот где они будут искать матрасы-раскладушки? Не знаю.
— Доча, это ты?
— Угу.
— А народ где? Спит?
— Наверно. Свет отключили, ничего не видно.
— Ты вот что, дружок, принеси холодной воды. Голова у твоего непутевого отца раскалывается. Перепил.
Еще не легче. Напоили человека и дрыхнут. Где-то у нас огрызок свечки на веранде был.
— Спасибо, голуба. Еще, знаешь, дружок, мне бы компресс холодный на лоб. И анальгинчику.
Где тут найдешь полотенце? Намочу-ка свою рубашку. Ой, коробка с лекарствами рассыпалась! Ничего, завтра соберу.
— Ну, ты, мартышка, настоящий друг. Спасла старика отца от неминуемой смерти. Поздно уже, ложись.
Интересно, куда «ложись»? В моей кровати кто-то спит. И в кровати Антонины Ивановны тоже. Может, собрать старые ватники и лечь внизу на кухне? На полу, конечно, жестковато, зато туда по дощечке никто не пройдет и никто не помешает.
— Ты что, мартышка, здесь всю ночь спала? Прямо на ватниках? А я-то тебя ищу, ищу, куда, думаю, делась?
— Как голова?
— Болит, проклятая. Ну, ничего, я ее с утра трудотерапией лечу. Идем, покажу, какой я кусок стены отмахал. Или вот что: народ уже встал, поди поставь чайник, пока я тут закончу.
Ага, чай, а к чаю что? Ну, хлеб-булка есть, масло есть, но гостей же этим не кормят?
— Привет, Малыш, как вчера поплавала?
— Спасибо, хорошо.
— Мы знаешь, чо тут мозгуем: после вчерашнего выпивона всех мучают муки творчества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75