Приветствую вас, господа обломки старого мира! Когда же это я вас в последний раз выволакивала? Ай-яй-яй, давненько это было. Вот, помню, годика, эдак, полтора назад трудились мы тут вместе с Асей. Я еще страшно злилась, что Асину работу мама хвалит, а мою будто не замечает. Как время-то бежит, а? Ася в этом году, можно сказать, школу кончила, а вы, почтеннейшие, ничуть не изменились. Вот с вами, рама от неизвестного окна, мы точно знакомы. Помню, разбивала вас на планки, чтобы было чем подпирать крыжовник. И вы, разбухшая дверь, и вы куски железа — все старые знакомые. Ай-ай-ай, извольте сейчас же отправляться наверх в мою комнату. Думаете, раз сарая нет, то на вас и управы не найдется?! Нечего за ступеньки-то цепляться, я теперь не слабее Аси.
Впрочем, зря я себя с Асей сравниваю. Мне за ней не угнаться. Ася уже стоит на черте, за которой начинается взрослая жизнь. Еще шаг — и она будет там, за чертой. Я останусь здесь, цепляясь за каждый камушек детства: восьмой класс, девятый, десятый… говорят, еще одиннадцатый сделают. А она кончит техникум и станет… продавцом.
Не— ет! Не могу поставить это слово рядом с именем Аси. Не получается. Продавец -это Ленкина бабушка со всеми ее колбасами, сосисками, тортами. «Техникумовсий» — это ее деревенский муж. А у Аси мама актриса.
Вот разве Ася хоть капельку похожа на Елену Яковлевну? Ни капельки! Вот входит она в магазин: длиннющие ряды прилавков — тут платья, там чулки, еще дальше — рыбой торгуют. Ася идет по залу, битком набитому покупателями. Все вещи на полках приглядываются, принюхиваются к ней. Новенькая? Новенькая. А что она умеет? Стихи сочинять. Ха-ха, сосиски лопаются от хохота: стихи! Платья размахивают рукавами: хи-хи, стихи, копченые селедки животики надрывают: хо-хо — поэтесса!
Не нужна Ася магазину. Люди, товары — все будет выталкивать ее оттуда. Она другая, не похожа на них. А если все-таки вдруг останется там, то закостенеет, превратится в куколку, из которой никогда не вылупится бабочка.
— Мартышка, как ты тут? Совсем в тени закоченела? Ого! Да ты, я вижу, развернулась! Надо же, столько хлама разобрала. Мне бы одной ни за что не управиться. Давай это бревно вместе поволочем.
Вдвоем и вправду легче. Мамины руки в порвавшихся резиновых перчатках очень успокаивают. Они как будто разглаживают беспокойство, вселяют уверенность, что мы можем справиться со всеми бедами.
— Мам, ты знаешь, что Ася собирается учиться на продавщицу в ювелирном магазине?
— Что ж, специальность это хорошая. Два-три года поработает, а потом сможет в торговый институт поступить. Со стажем это не трудно.
При чем тут «хорошая специальность»?! Для чужих — хорошая. А для моей Аси совершенно неподходящая. Торговый институт! Разве это место для поэтессы?
— Ася — девочка самостоятельная, не думаю, что коррупция может отрицательно повлиять на нее.
Этого еще не хватало! Действительно, украдут что-нибудь, а потом свалят все на Асю. И засадят ее в тюрьму. Как же я об этом сразу не подумала!
— Мам, а если уговорить Асю пойти продавцом книг? Книги никто не ворует.
— Ну что ж, вполне интеллигентная работа. Только вряд ли Ася откажется от блеска драгоценных камней.
Как мама судит Асю. Как совершенно постороннего человека. Неужели она все забыла?
— Устала я что-то, пойдем, зайка, посидим на солнышке, косточки погреем. Нам с тобой сегодня предстоит еще одна неотложная работа.
— Какая?
— Грейся. Потом скажу.
Хорошо как на крыльце. Солнце разнеживает каждую клеточку тела. Баюкает. Усыпляет.
Вот я опять совсем маленькая с мамой на лугу загораю. Она мне читает про замарашку, которая то ли от солнца, то ли от грязи загорела. И оттого что это немножко про меня, немножко про чужую девчонку -щекотно ладоням. Вдруг откуда ни возьмись бык. Мама говорит, что быки на красное бросаются, а на мне красное платье. И мы бежи-им! Немного боязно быка, но все равно весело лететь по лугу с мамой за руку.
Если б не гитара Раскина, можно было бы умчаться под красным парусом платья по зеленой траве в бесконечность…
— Мам, зачем Раскин так резко рвет струны? Можно подумать, что он хочет вырвать из них мелодию.
— Действительно. Бренчит целый день, никакого покою. Спел бы лучше какой-нибудь старинный романс. Ведь он прекрасно пел когда-то. Нет, тренькает, на нервы действует.
— Он, наверно, боится, что Шурка во второй раз не пройдет по конкурсу.
— Что ж, этого можно ожидать. При таком чудовищном конкурсе нужно обладать огромным талантом, чтоб тебя заметили.
— Но ведь Шурка с детства играл. Помнишь, то в кукольный театр, то в цирк.
— Значит, детских игр недостаточно, чтобы конкурировать со способными людьми.
— А вдруг он и вовсе никогда не поступит? Что же ему тогда тоже идти продавцом?
— Зачем продавцом? Есть много других творческих работ, которые не требуют специфического актерского таланта. Я бы на его месте не упорствовала, а поступила в какой-нибудь другой ВУЗ.
В «другой ВУЗ»? Но для Шурки нет никакого другого института, кроме театрального! И родители его не понимают, почему они могли быть артистами, а их сын нет.
— Ты что, мартышка, насупилась?
— Какая нам еще работа предстоит?
— Нужно разобрать твою комнату наверху, чтобы настелить пол и покрасить стены.
— Ой, я же только что все в нее затащила!
— Боюсь, как бы у нас с этой комнатой не было неприятностей. Дело в том, что в плане третья комната наверху не предусмотрена. А мы ее выкроили над сенями. Комиссия из-за этой клетушки может не принять весь дом.
— Но папа сказал, что для моей комнаты мы пригласим его друга, художника, и он распишет ее под джунгли.
— Мужчинам свойственна маниловщина. Полагаю, что джунглей у нас и так хватает на участке. А вот выкинуть из-за них дом государству в мои планы не входит.
Ну вот, теперь у меня своей комнаты не будет. Можно, конечно, и обойтись. Я привыкла. Но трудно привыкнуть к мысли, что эта, пусть ничья, комната будет просто-напросто покрашена, как все остальные комнаты на свете.
— Давай, зайка, прояви свои конструктивные способности, придумай, куда бы упрятать доски, фанеру, чтобы не натыкаться на них на каждом шагу.
— Может, на чердак?
— Неплохо придумано. Что значит свежий взгляд на вещи. Мой перегруженный наукой мозг вряд ли выдал бы такое быстрое и простое решение.
Знаю, знаю, зачем мама меня хвалит, она хочет, чтобы я еще больше работала. Это такая политика. Как на кафедре. Разве я отказываюсь? Нельзя мне иметь комнату — значит нельзя. Беру лист фанеры и тащу. Мда-а, решение мое с чердаком явно не гениальное. Не понятно, как без лестницы туда можно поднять столько строительного материала. Придется затаскивать на веревках.
— До чего ты стала сильная, мартышка, мне с моей чахлой мускулатурой просто не угнаться за тобой.
«Сильная», у меня уже все руки в занозах! И пальцы не разгибаются. Хоть бы на этом чертовом чердаке можно было выпрямиться во весь рост. А то походишь еще немного на полусогнутых и превратишься в гориллу.
— Спускайся. Пол нужно помыть. А то, когда будем красить стены, известковая пыль полетит на краску.
— Пол! Да он же из не струганных досок!
— Ничего, сначала шваброй, потом тряпкой. Нам ли бояться черной работы.
Кто говорит, что я боюсь. Но ведь нельзя же лишаться единственной в жизни собственной комнаты и при этом прыгать от восторга.
— Прямо не знаю, как бы я тут без тебя управилась. Если мы вот так каждый день пунктуально будем что-нибудь делать в доме, мы его успеем сдать этим летом.
«Сдать дом» — какое неприятное сочетание слов. Мало того, что оно означает «избавиться» от дома, оно еще и подменило собой идею законченности. Раньше, когда говорили «построить дом», всегда подразумевали сделать его таким, каким он виделся папе. А теперь и дом и папа отошли куда-то на второй план. Осталась безличная и страшноватая комиссия.
— Пожалуйста, не сутулься и не забудь перед сном вымыть ноги и тщательно вычистить зубы.
Ну, это уж одно из двух: либо в темпе сдавать дом, либо мыть ноги. И вообще, мне даже с табуретки не приподняться! Вот если бы у дома была совесть, то сначала я бы на него работала: вытаскивала мусор, мыла полы, а потом он раздевал бы меня, мыл теплой водой, укладывал спать. Можно было бы даже не баюкать, сама усну, как убитая.
— Что, девонька, нос повесила? Едешь с нами на лодке кататься?
— Вы с утра рыбу ловить?
— Слыхал, Арт, по-моему молодежь подозревает нас в безделье. Ну-ка, скажи ей, какую я вчера щуку поймал.
— Рыжему Васе на один зуб?
— Слыхал, Арт, по-моему, она насмехается над нами.
— Раскин, барышня права: щуренок твой и вправду был не больше ладони.
— Что-о?! Валя, Валю-юша! Скажи им, неверам, какую я вчера щуку принес!
— Во-о, с руку! Не щука, а кашалот.
— Слыхали? Родная жена не даст соврать.
— Валентина Петровна, а где сейчас эта щучища?
— Кот съел. Ты же знаешь, я не могу живую рыбу чистить.
— Съел в один присест? Тогда у вас не кот, а тигр.
— Арт, слыхал, теперь она над нашего кота осуждает.
— Придется тебе выловить еще одну щуку прямо на глазах у юной дамы.
— Я готов.
— Валентина Петровна, вы разве не поедете?
— Не берут меня. К сожалению, мужчины так устроены: чуть блеснет на горизонте юная красавица, так старая жена с радикулитом по боку.
— Краса-авица, говоришь? Дай-ка рассмотрю получше. Извольте, мадмуазель, пройтись во-он до той сирени. Так, теперь повернитесь. Двигайтесь непринужденно, не сутультесь. Что ж, пожалуй, Валюша права: ноги длинные, как у них у всех теперь. Но боюсь, несколько мягковата линия бедер. В балет брать рискованно, с возрастом эта линия имеет тенденцию расплываться. А? Как думаешь, Арт?
— Для меня таинственная притягательность женской красоты — это когда «всех линий таянье и пенье»…
— Вот и я о том: пластика движений играет не последнюю роль. Вот Валюша…
— Не задуряйте девочке голову. Мама дома?
— Нет, уехала на три дня в город.
— Тогда беги к Антонине Ивановне и попроси разрешения покататься со старыми развратниками на лодке.
— Я сейчас.
Та— ак! Значит, Раскин сказал, что у меня ноги толстые! Что я неуклюжая, как гиппопотам! Что у меня фигура хуже Лашинской! Ничего, я этим бедрам покажу, как с возрастом толстеть. Они у меня попрыгают! Поприседают по сто раз в день! Спина у меня, видите ли, колесом. Вжимаюсь, говорят, от неловкости в землю! Ничего, я научу ее с такой же естественностью, как травинка, тянуться вверх!
— Примчалась, молодчина. Я уж думал, ты и не догонишь. Эх, Арт, где мои осьмнадцать лет, чтоб вот так вспорхнуть мотыльком: одна нога тут, другая там!
— Ишь, чего, старый черт, захотел. Развратничал пятьдесят лет — мало показалось. Верните, видите ли, ему молодость, он за старое примется.
— Э-эх! Не понимаешь ты моей тоски! Думаешь, (не при девочке будет сказано) мне молодое тело нужно? Да мне стоит только мигнуть, и любая вертушка из кордебалета будет моей. Но ты скажи мне, где в них талант? Где ненасытная жадность до танца, как была у нас с Валей?!
— Отчего же мы тебя не понимаем, прекрасно понимаем. Как говорится: «седина в голову, бес в ребро», верно, барышня?
— Да, знаю, знаю, вы вечно по углам надо мною посмеивались: дурак, мол, столько баб ему на шею вешалось, а он с ребенком взял. И взял! И люблю Шурку больше, чем своего бы любил. Что, дочка, полыхнула глазами, не знала, что ли, что Шурка мне не родной? А-а, ладно, сболтнул сдуру. Держи банку, воду надо вычерпать.
Шурка? Не родной? Не похож он на неродного. Это я больше на подкидыша похожа.
— Э-э, Раскин, ты нам зубы не заговаривай — тебя не сын, а о молоденькие мамзели гложат: «О, моя утраченная свежесть, буйство глаз и половодье чувств…»
Ой, Арт, ну до чего же он толстый, чуть лодку не перевернул. Интересно, он хоть плавать умеет?
— Иди ты в задницу! Думаешь, меня бы кто постелью удержал! Накося, выкуси! Валя танцевала! Без нее танец был мертв, как колода!
— «… Я теперь скупее стал в желаньях. Жизнь моя, иль ты приснилась мне…»
— Не понимаешь ты моей волчьей тоски…
— Куда уж мне…
Ой, как Раскин покачнулся, когда садился в лодку. Чуть не упал. Движенья чересчур резкие. Удочку будто отшвыривает. Чем-то пахнет: вином или тиной от воды? Может быть он пьян? Не хорошо так думать о знакомых. Раскин — не бывший муж Елены Яковлевны. Тот напьется, завалится спать на кухне и начадит черными хлопьями от керосинки.
Раскин пьет, будто кромсает свое лицо прямо по живому. Остаются глубокие шрамы. Из-за чего он так? Из-за Шурки? Вряд ли. Если ты любишь сына, какая разница родной он или неродной?
— Ну-ка, подгребай, девонька, правым, подгребай, у меня, кажется, трепыхнулась.
Арт, наверно, все про Раскина знает. Или просто не пытается угадать другого человека. Поглощен, как маленький, своим поплавком. Хоть бы у него ничего не поймалось.
— Нет, други мои, вы только оглянитесь вокруг — благодать-то какая! Истинно Левитановская благодать. На такую красоту можно только молиться или воспевать ее стихами.
— В лодке молиться тесно. И неустойчивая она.
— Молиться, барышня, можно везде, где душа требует возвышенного.
С Артовой комплекцией трудно по правде в бога верить. И потом, он же университет кончал. Вот его жена и дочь — те похожи на монашек: плоские, натянутые, бесцветные. Почему-то он только один раз их привозил сюда. Можно подумать, что он их на лето запирает в городе в шкафу. Чтоб молились, или чтоб их моль не съела? Может, он и вправду верит в бога? Шурка говорил, что Арт по пятницам соблюдает пост. Ест только картошку и морковку с постным маслом. Наверно тяжело ему такому толстому?
— «Лениво дышит полдень мглистый,
Лениво катится река,
И в тверди пламенной и чистой
Лениво тают облака»
— Лермонтов?
— Великий Федор Иванович Тютчев.
Зря все— таки Арт верующий. В «Эстраде» кто-нибудь донесет, что их сочинитель конферансов богу молится, выйдет ему дореволюционный бог боком.
Взрослым хорошо, можно подумать, что на каждого из них сверху светит прожектор. Там, где они — там и жизнь. А вокруг меня полумрак. Я только и могу, что присосеживаться к чужому пятнышку света.
Вот было тепло, мама возилась на огороде, Антонина Ивановна пересаживала цветы, а я подлезала то к одной, то к другой помогать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75