Ту самую культуру массового потребления, которая принесла их родителям столько удобств и выгод, дети отбросили как безобразную дешевку. По их мнению, эта культура лишала жизнь всякого смысла, особенно если принять во внимание те экологические бедствия, которыми за нее было заплачено.
Молодежь, однако, понимала, что корпорации это лишь верхушка айсберга. Подыскать определение своему настоящему противнику — всему установленному порядку — стоило немалого труда, настолько он был неосязаем, хотя уже в конце пятидесятых получил множество хлестких названий: Военно-промышленный Комплекс, Властная Элита, Гарнизонное Общество и, наконец — Система — слово, которое выиграло конкурс и прижилось.
Этим термином пытались описать всеобъемлющий заговор денег и власти, некоего чудовищного спрута, чьи щупальца захватывали не только политику и экономику, но и повседневную жизнь. Корпорации были частью Системы. Но то же можно было сказать и о профсоюзах. Разумеется, политики, делающие карьеру, были опорой Системы, но ей служили и учителя, и репортеры, и генералы. Республиканцы и демократы просто занимали разные частоты в спектре Системы, а либерализм отводил глаза обществу лицемерной игрой в реформы при сохранении всех привилегий за власть имущими. Все эти разнохарактерные элементы объединял общий политический курс: во внешней политике — антикоммунистический и проамериканский, во внутренней — на демократию особого типа, более походившую на хорошо отлаженное управление корпорацией, чем на благородный эксперимент отцов-основателей. Вместо «народа» идеологи Системы предпочитали говорить об управляемых и управляющих, и эта формула как-то сближала Систему с ее заклятым врагом — СССР, следовавшим тем же принципам.
Размышляя об этом прискорбном положении дел, молодые люди решили для себя, что они, правда, не хотят, чтобы ими управляли, но перспектива оказаться на месте управляющих их тоже не прельщает. Норман Мейлер точно поймал это настроение: «Власти обрабатывали их рекламой и полоскали им мозги штампованным образованием и штампованной политикой. Власти претендовали на благородство, но на самом деле оказались такими же растленными и продажными, как телевидение с его подкупами и авиационные компании с их скандальными контрактами. Все начинали понимать, что эти шумные скандалы всего лишь симптом какой-то глубокой болезни, поразившей Америку, — ведь то же самое можно было наблюдать в каждом пригородном доме на бытовых изделиях, которые работали хуже, чем им полагалось, и слишком быстро выходили из строя по каким-то непостижимым причинам. Упаковка красивая, а внутри гниль…»
Конечно, далеко не вся молодежь шестидесятых была настроена настолько критически. На каждого, кто хотел захватить власть, разделаться с Системой и перераспределить блага в пользу бедных, находилось по крайней мере десять его сверстников, которые попросту хотели окончить школу, подцепить девчонку, поступить на работу и избежать Вьетнама; на каждого, кто носил длинные волосы, баловался травкой, увлекался рок-музыкой и заявлял, что намерен полностью порвать с американским обществом, приходился его ровесник, который пил пиво, болел за местную футбольную команду и хвастался маркой своей машины. Пропорция между молчаливым большинством и шумным меньшинством, может быть, и не так уж сильно изменилась для молодежи шестидесятых по сравнению с поколением их родителей. Но внешне все выглядело иначе, хотя бы потому, что молчаливое большинство существовало всегда и всегда не принималось в расчет. И тем более в эпохи, когда дух времени так стремительно менял всю жизнь.
Обложка журнала «Мэд»
По сравнению с более уравновешенной молодежью пятидесятых поколение, родившееся после войны, выглядело зазнавшейся чернью, бандой неистовых радикалов, угрожавших если не государственному строю, то уж, во всяком случае, душевному спокойствию обывателя.
Первая трудность, с которой сталкиваешься, приступая к истории шестидесятых — это определить дату, с которой эта история начинается. Был ли то день убийства президента Кеннеди в Далласе, день, ставший для тогдашней молодежи навеки памятным, так же как для их родителей — Пёрл-Харбор?
Кеннеди был лучшим представителем Системы; такими программами, как «Корпус Мира», ему почти удалось примирить молодое поколение с либерализмом. Смерть его оставила пустоту, которую вскоре заполнили злоба и цинизм.
Или это были первые Марши свободы в Миссисипи, когда молодежь впервые поняла, что Система не желает распространять на черных основные права американского гражданина? Размышляя о том, что творилось в сознании молодежи, двинувшей на юг летом 1964 года, Майкл Новак позднее писал: «Множество молодых людей было избито, арестовано и даже убито только за то, что они пытались помочь американским неграм воспользоваться своими конституционными правами. Этого было достаточно, чтобы изменить внутреннюю жизнь поколения. Правовое принуждение эта молодежь не считала справедливым; она на себе испытала его несправедливость».
Или все началось осенью 1964 года, когда группа студентов в Беркли поднялась на стихийную демонстрацию протеста, быстро развернувшуюся в Движение за свободу слова?
Семена ДСС были посеяны в начале сентября, когда ректор Беркли Кларк Керр, руководствуясь, по-видимому, либеральной предпосылкой, что «политика в старом смысле слова умерла», запретил всякую политическую деятельность на территории университета. Под запрет попала и площадка перед главными воротами Беркли, выходившими на Банкрофт Уэй, давно уже служившая своего рода идеологическим блошиным рынком; политические группировки самого разнообразного направления занимались здесь сбором пожертвований и распространением литературы. Невзирая на протесты почти всех студенческих групп, начиная от самых юных Студентов за Демократическое Общество и кончая Молодежью за Голдуотера, Керр отказался пересмотреть свое решение, а в конце сентября даже временно исключил из университета восемь студентов за политическую активность.
Наконец, последовал взрыв. Джек Вайнберг, молодой аспирант математического факультета отказался прекратить свою работу в университете в качестве уполномоченного КРР — Комитета расового равенства. 1 октября он был арестован. Когда за ним приехала полицейская машина университета, Вайнберг прибегнул к трюку, который он освоил прошлым летом на Маршах свободы в Миссисипи, — он обмяк и свалился мешком. Охранники втащили его в машину, но вокруг них стала собираться возмущенная толпа, не позволяя увезти арестованного. Начался митинг, который шел не прерываясь 32 часа подряд. Один за другим ораторы поднимались на крышу машины как на трибуну, призывая не упускать момента и немедленно объявить забастовку. Словно спичку поднесли к складу горючего — чувствовалось, что прорвалось возмущение, копившееся не месяц, а многие годы.
«У меня внутри все кипело, мне казалось, что меня сейчас разнесет на куски», — пишет Майкл Россман в своих воспоминаниях о шестидесятых «Свадьба во время войны». Результаты этого эпизода с осадой полицейского автомобиля Россман — коллега Вайнберга по математическому факультету, и такой же радикал по убеждениям — описывает так: «Я вырвался на свободу. С зависимостью от старых порядков было покончено. Начиналась новая жизнь».
2 декабря 1964 года 400 активистов Движения за свободу слова захватили одно из зданий университета — Спроул-Холл и удерживали его целые сутки, пока не прибыли полицейские подразделения по борьбе с беспорядками. Громко распевающих мятежников силой выволакивали наружу сотни одетых в каски полицейских. Через пять дней состоялось выступление Кларка Керра перед студентами. 18 тысяч человек собралось в зале «Греческого театра» послушать, как ректор развивает свои идеи о задачах академического сообщества. По его мнению, университет должен был стать «фабрикой знаний», и назначением его было выпускать в свет как можно больше общественно полезных индивидуумов. Говорить все это студентам, которым такого рода уподобления казались крайне оскорбительными, было, конечно, неблагоразумно, но главная ошибка была совершена в самом конце встречи. Когда собрание окончилось, на трибуну поднялся Марио Савио, молодой студент-философ, с недавнего времени один из лидеров ДСС. Он собирался пригласить аудиторию на митинг, чтобы обсудить речь Керра, но не успел даже открыть рта, как два полисмена схватили его и повалили на пол. Толпу захлестнула волна гнева. Как написал позже Годфри Ходжсон, «сегодня Кларк Керр высказывается как либерал, поборник убеждения и противник насилия, а завтра его вооруженные агенты силой затыкают рот его идейному противнику, символически представлявшему свободу слова».
На следующий день общее собрание профессорско-преподавательского состава университета соотношением голосов 824 против 115 проголосовало за то, чтобы согласиться с требованиями ДСС. Поколение шестидесятых впервые на деле испробовало свою политическую силу.
Рождение ДСС вызвало шумную дискуссию в прессе, поскольку журналисты и политологи наперебой кинулись объяснять это временное помрачение умов у молодежи. Неудивительно, что в результате этого обсуждения фактическая сторона дела была утоплена в океане высоконаучных соображений. Несмотря на то, что почти никто из комментаторов не избежал соблазна рассматривать это явление через призму собственных идеологических пристрастий — например, Льюис Фуэр, известный специалист по левым политическим движениям, заклеймил активистов ДСС как «интеллектуальных люмпен-пролетариев, люмпен-битников и люмпен-агитаторов», а их идеологию как «помесь наркотиков, сексуальных извращений, студенческого фиделизма и университетского маоизма», — большинство все же уловило основной нерв молодежного протеста, которым двигало глубочайшее отвращение к либеральному идеалу рационально управляемого общества. Это был мятеж против подавления личности, подразумеваемого тем самым сравнением с фабрикой, которое так понравилось ректору Керру; вот почему перфокарта IBM со стереотипным предупреждением «не гнуть, не мять, не скручивать» стала для этого поколения символом всего, что было им ненавистно. Россман утверждает, что главным врагом ДСС был Комплекс Большого Папочки — так он окрестил либеральный патернализм, изгонявший всякое политическое разнообразие не только с Банкрофт Уэй, но и из университетских программ. Основным заклинанием Большого Папочки была фраза «для вашей же пользы», и предназначалась она для того, чтобы «помешать любой попытке самостоятельно отыскать дорогу и самому сформировать свою личность».
В этом и крылся корень всех разногласий: поколение шестидесятых отвергло концепцию психологической зрелости, предложенную в пятидесятых годах движением за душевное здоровье, с ее упором на ответственность личности перед обществом и согласование своих идеалов с общественными — оно двигалось как раз в обратном направлении. Освободиться от всех внешних ограничений, познать глубины собственной психики, следовать индивидуальным, а не социальным требованиям — вот были, по его мнению, критерии психологической зрелости.
Еще одним фактором, на который комментаторы не обратили внимания, было радостное опьянение групповой солидарностью. Те 24 часа, которые члены ДСС провели в Спроул-Холле, они жили с такой полнотой и интенсивностью, которой никогда раньше не знали. То было, выражаясь термином Маслоу, массовое пиковое переживание, и суть его состояла не в требованиях, которые собрали их вместе, а в самом факте того, что они были вместе. Мятежники устроили в захваченном здании настоящий карнавал: на стенах крутили фильмы Чаплина, на лестничных площадках исполняли народные песни. «Мы перекусили ужасными сандвичами с колбасой, а потом решили открыть первый свободный университет. Мы расселись, скрестив ноги, на сигнальных барабанах Гражданской Обороны, которые нашли в подвале, и провели с десяток классных занятий, — вспоминает Россман. — По углам устроились любители травки… и по крайней мере, две девушки впервые в жизни получили настоящий сексуальный опыт под одеялами на крыше, рядом с портативными рациями, передававшими наружу наши новости».
В последующие несколько месяцев Движение за свободу слова развернуло бурную деятельность, предприняв целый ряд Великих Починов, начиная с Движения за свободу непристойности (свобода слова, очевидно, подразумевала право говорить «поди ты на..») и кончая первыми протестами против вьетнамской войны. Беркли стал приманкой для молодых честолюбивых политиков; они стекались сюда десятками, чтобы принять участие в революции. Среди новоприбывших был и усатый молодой марксист по имени Джерри Рубин. Рубин одним из первых осознал, какие богатые и разнообразные возможности политической карьеры кроются в политической организации массового движения — в том, что идеологи правящего класса называли «внесистемной агитацией».
Так же как и Кизи, Джерри Рубин принадлежал к той части поколения пятидесятых, которая не довольствовалась малым. «Молодежи нужны героические деяния, — сказал он однажды репортеру «Нью-Йорк тайме» Энтони Лукасу. — У нее неимоверные запасы нерастраченной энергии, она хочет жить творческой, яркой, увлекательной жизнью. Вы знаете, каковы американские заветы. История, которой нас учат, настраивает на героизм — Колумб, Джордж Вашингтон, Поль Ревир, пионеры, ковбои. Заветом Америки всегда было «Будьте героями». Но когда наступает время сдержать слово, она оказывается несостоятельной. Она пятится и говорит: «Учитесь, как следует, добивайтесь хороших оценок — и вы получите степень, а потом поступите на работу в корпорацию, купите собственный дом и станете хорошими потребителями». Но молодежи этого недостаточно. Молодые люди жаждут героизма. И если Америка отказывает им в возможностях стать героями, они попытаются создать их сами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72