И не только на фабриках, на фермах и в конторах должны люди трудиться в поте лица, чтобы остаться в живых. Нет, таков удел и врачей, и художников, и адвокатов: если у них мало работы, они пропа-. дают. Чтобы жить не трудясь, надо иметь особый, редкостный, ниспосланный богом дар. Я великий благодетель рода человеческого, й хотя иной раз веду себя как отъявленный негодяй, все-таки не такой уж я отпетый: не встану в ряды армии труда, никого не лишу работы. Исполненный возвышенного духа самоотречения, я намеренно от этого воздерживаюсь, даже если мне самому такое самопожертвование грозит гибелью. Я начал этот опыт уже несколько лет назад, но пока еще рано судить, чем он кончится и кто будет в выигрыше. Так что, пожалуйста, не воображайте, будто жизнь моя легка, но мне она нравится, не то я зажил бы по-другому.
Если бы мои единомышленники (а их не так уж мало) вдруг вздумали требовать работы, здание нашего общества попросту рухнуло бы. Кое-кто счел бы, что это совсем неплохо, но я не революционер. Если к власти придет правительство, которое станет угрожать мне работой, я надену черные очки, возьму палку, уведу у кого-нибудь собаку, повешу на грудь табличку «Ослепленный работой» и направлю свои стопы в ближайший морской порт - сбегу за границу. Не желаю я ни у одного человека отнимать работу, ведь, скорее всего, только работа и оправдывает его существование. И если мое беспримерное самопожертвование вас ужасает, быть может, вам будет приятно внести свою лепту - заказать мне чашечку восхитительного здешнего турецкого кофе.
- Кто ж может отказать после такой речи?
- Бывает, что и отказывают,- сказал он.- Люди иной раз злы. Не думайте, что решение начать такую жизнь далось мне легко. Отнюдь! Мне в ту пору едва минуло сорок, я был в расцвете сил, женат, имел двух детей, большую квартиру, любовницу, два автомобиля, загородный дом, в работе - я занимался росписью тканей - тоже достиг уже йочти самой вершины. В ту пору подобное существование было мне приятно, вполне меня удовлетворяло. Да я и не отдавал себе в этом отчета - ведь жизнь предоставила мне все, что только возможно, казалось, больше и мечтать не о чем. Решение мое от всего отказаться не было поверхностным. Но едва я понял, что подобное существование не по мне, я вмиг стал другим человеком, жизнь моя уже не удовлетворяла меня, напротив, она обернулась мучением, и тогда я
взялся ее перестраивать. Об одном я жалею: зачем не выбрал простейший путь, не оборвал все нити сразу. Я был весьма гуманен и великодушен, а потому действовал постепенно, мне казалось, так будет больше толку, казалось, это закроет мне путь к отступлению и окружающим тоже так будет легче. Вы, пожалуй, скажете, что я не отличался силой воли. И вера моя поначалу была не очень тверда. Ей предстояло закалиться в огне. Итак, за несколько месяцев все мое имущество пошло с молотка, жена угодила в сумасшедший дом, дети взяты были под опеку, любовница стала посещать психоаналитика, место мое на службе занял один из нынешних зубастых молодчиков, а сам я попал в больницу с двухсторонней пневмонией. Но я знал: когда пыль уляжется, все, кого это коснулось, заживут так, как им всегда хотелось.
Действовать всегда лучше, чем бездействовать. Не надо бояться поступать по велению чувства. Если это приведет к хаосу, тем лучше, ибо из него может вырасти настоящий порядок и счастье. Иного пути нет, мой друг, уверяю вас. Вы, мне кажется, еще очень молоды и неопытны и потому способны прислушаться к моим словам и, быть может, извлечь из них пользу. Во всяком случае, вы это заслужили, потому что кофе доставил мне истинное наслаждение, даже осадок на дне и тот хорош. Завтра вечером вы здесь будете? Если будете, я угощу вас ужином.
- Кто его знает, где я буду. Завтра утром начну подыскивать себе комнату.
У меня слипались глаза, я прямо умирал от недосыпа и, заплатив по счету, поплелся к себе в гостиницу.
Должно быть, я уснул: смотрю - уже утро, и на красивых часах, которые я увел у Клегга, стрелки показывают девять. Я оделся, лениво поводил бритвой по лицу и пошел вниз завтракать.
Жратва была хорошая, я здорово подзаправился всем, чем только можно,- чтоб не зря были деньги плачены, да и на обеде теперь можно сэкономить. За моим столом сидел унылый белобрысый скандинав из города Свенборга, он сказал, что пишет статьи про лондонские злачные места. Аппетита у него не было, и я порубал поджаренного хлеба с маслом за двоих. Сосед ворчал - дескать, не может работать: в каждом злачном месте так щедро угощают, где уж тут устоять, а значит, домой возвращаешься на рассвете, попробуй-ка настукай на машинке что-нибудь путное. Я не больно ему сочувствовал, но все же пожелал удачи, закурил и вышел.
Утро было сырое, погода хуже некуда, а мне она все равно нравилась - ведь это как-никак Лондон. В первом же газетном киоске я купил план города и местную газету - на сегодня печатным словом я обеспечен. Приятно было опять дать нагрузку ногам, надо непременно привести их в форму, а то пока я роскошно разъезжал на Машине, они стали совсем дряблые. На Рассел-сквере у меня жутко заболели икры, я даже решил было добраться до Сохо на метро, но все-таки сжал зубы и заковылял дальше, лишь время от времени останавливался и бросал взгляд на карту. Девушки - как на подбор, одна другой краше; пальто у всех застегнуты наглухо, подбородки вздернуты, вострые носики гордо задраны. Я глазами приветствовал каждую встречную девчонку, но в ответ меня обдавали таким холодным презрением, будто все они даже и под юбочками были проморожены насквозь.
Город пропах бриллиантином и дымом, куриными потрохами и
железной стружкой, я жадно вдыхал этот смешанный запах, и когда таксист облаял меня - я слишком быстро выскочил на пешеходную дорожку,- я только улыбнулся. Здесь, видно, надо глядеть в оба, никто с тобой нянчиться не станет, подумал я и даже обрадовался: ведь по сути своей я оптимист. Два миллиона людей трудятся на заводах, в магазинах, в конторах, всем им, как сказал бы Джек Календарь, дано божественное право трудиться, а я (по крайней мере сейчас) бездельничаю в свое удовольствие, и это возможно только потому, что все они трудятся не покладая рук. От одной этой мысли мне захотелось зайти в ближайшую закусочную и выпить кофе, а еще больше хотелось облегчиться - за завтраком я выпил целое море чая. В Лондоне я не знал ни души, и от этого он был мне еще милей. Денег у меня прорва, мне казалось - я кум королю. И ведь для того я их и копил, чтоб вот так транжирить, а когда на Тоттенхемкорт-роуд я нашел нужное местечко и освободился от выпитого чая, я и вовсе перестал тревожиться.
В тот первый день я исходил вдоль и поперек весь центр Лондона и к вечеру, когда взял курс на свою гостиницу, уже знал - он совсем не такой огромный, как говорили. Второй день ушел на Сити, а за две недели - только на этот срок и хватило моих денег - я побывал и почти на всех окраинах тоже. Поначалу я познакомился с отдаленными кварталами только по схеме метро. Если с Бонд-стрит я хотел попасть в Хэмпстед, я смотрел на карту линий метро и говорил себе: «Доеду по Центральной линии до Тоттенхемкорт-роуд, потом по Северной линии двину злево и буду ехать, пока не увижу станцию с надписью «Хэмпстед». Нередко я петлял по городу в автобусе, и уже очень скоро, если какой-нибудь приезжий (или даже лондонец) останавливал меня на улице и спрашивал, как пройти туда-то или туда-то, в пяти случаях из десяти я вполне мог ответить. Это прибавляло мне хорошего настроения, и вообще все шло отлично, только вот кошелек день ото дня тощал, и непонятно было, как разжиться деньгами. Но я не унывал - в крайности подыщу себе занятие вроде Джекова или на недельку-другую наймусь куда-нибудь на работу, пока не подвернется дельце подоходней. Что это может быть, я понятия не имел и не очень об этом задумывался: ведь днем я колесил по нескончаемым лабиринтам громадного города, а потом, будто тень отца Гамлета, до поздней ночи бродил по Вест-Энду - на серьезные размышления не оставалось ни сил, ни времени. Коротко говоря, я жил полной жизнью, потому что никак не был связан с тем, что делалось вокруг. А будь я со всем этим связан или хотя бы начни уже ощущать эту связь, город поглотил бы меня и я уже ничего не мог бы увидеть. Вот почему я хотел как можно дольше оставаться вольным и неутомимым странником.
Как-то раз, неподалеку от Лестер-сквера, я раскрыл свою карту и вдруг вижу - навстречу мне идет блондиночка первый сорт. Я притворился, будто озадачен и даже растерян, и когда она поравнялась со мной, спросил, может, она будет так добра, покажет мне, как пройти на Адам-стрит.
- К сожалению, нет,- ответила она.- Я плохо знаю Лондон, я сама из Голландии.
- Виноват,- говорю,- а я-то думал, вы мне поможете. У вас вид самый лондонский. Я тоже нездешний, я из Ноттингема. Учусь там в университете, занимаюсь английской литературой. Осторожней, не то вон та машина подрежет вам зад. Не сердитесь, это такой разговорный оборот. Давайте выпьем по чашечке кофе, и я вам его растолкую. Я приехал в Лондон всего на несколько недель, остановился в гостинице, но завтра приезжает моя мать, хочет убедиться, что я пай-
мальчик. Придется всюду с ней таскаться, скучища, да что поделаешь, мамаша не хочет, чтоб я выходил из-под ее власти.
Только она стала понимать, что я заговариваю ей зубы, а тут глядь - мы стоим у входа в стриптиз-клуб, и кругом в рамках фотографии голых баб, да такие все грудастые, даже лиц не видать. На лице у нее выразилось благочестивое отвращение - видно, вообразила, будто я хочу затащить ее в этот клуб, подсыпать в кофе снотворного и прямиком спровадить в шахтерский бордель в Шеффилде. Я поглядел на нее честными глазами, сделал вид, будто и сам смутился, сложил карту и взял ее под локоток.
Через несколько минут мы уже сидели в Швейцарском центре и пили кофе с пирожными.
- Вы, значит, студентка? - спросил я. На ней была миленькая белая блузка, заколотая у горла брошкой,
казалось, она сама скромность и неприступность, такая нипочем не ляжет с тобой в постель - какого черта я ее подцепил? Она почему-то покраснела и ответила:
- Я в Лондоне работаю за стол и квартиру. И еще учусь - хочу свободно говорить по-английски.
- А на что вам учиться,- сказал я.- Вы шикарно разговариваете. Просто блеск.
Надо не умолкать ни на минуту, обрушить на нее поток слов, да таких, которые она знает, а все равно не поймет - иначе мне ее не удержать. Ей хочется слышать английскую речь, пожалуйста, будет ей английская речь, ведь я с молоком матери всосал жаргон - кому ж, как не мне, старому похабнику, ее учить? Я похвалил ее английскую речь, а сам стал до того не к месту употреблять разные слова, что ей, наверно, казалось, она их в жизни не слыхала.
- Моя семья обитает в особнячных покоях под Ноттингемом,- продолжал я.- Там меня мать и родила, и там у нас аллилуйный парк, раньше в нем стояла монашеская церковь, и детьми мы в ней смотрели немое кино. До двенадцати лет меня учил гувернер, а потом меня спровадили в колледж-пансион, да только я закатил такой скандал, чертям в аду стало тошно, не желал я, чтоб меня так прищучили. Но наша семья опутана стальными канатами традиций. Такова Англия, на эту ногу и хромает. Поперек семьи не попрешь. Но есть в этом и хорошее: вот, например, едва мне и всем трем моим братьям равнялось четырнадцать, нас начинали учить править машиной - а это ведь очень важно,- нам давали «роллс-ройс» с двойным управлением, и мы катали по своему поместью. На этом «роллс-ройсе» учились водить машину многие поколения нашей семьи.
Чем ближе вы будете знакомиться со мной, тем больше узнаете про мою семью, в Англии семьи железобетонные, на беду, они играют в нашей жизни великую роль. Как только я научился мечтать, я жаждал скинуть с себя семью, вроде тесного башмака, да только все зря. И потом, какой толк? Через три месяца мне стукнет двадцать один и я получу четверть миллиона звонкой монетой и свободный от налогов годовой доход в пятнадцать тысяч фунтов. Неохота выпускать такой кусок из рук. Только не подумайте, будто я стану лить слезы, если эти денежки от меня уплывут, я вполне могу обойтись без них, сам заработаю на жизнь. Я даже думаю, может, когда мне достанутся эти денежки, отдать их все Комитету Опеки и Исцеления Тугоухих, Увечных, Слепых, сокращенно он называется… ну, замнем для ясности. Понимаете, моя дорогая, я все время ломаю над этим голову, боюсь, как бы не пострадали мои занятия. Наверно, есть на свете огорчения посерьезней, только мне трудно это представить, ведь моя забота тоже нешуточная.
Так я трепался и трепался - да не трещал, будто полоумный, а говорил эдак неторопливо, рассудительно, будто вел привычную беседу - замолчу, курну, пущу через нос дым, отхлебну кофе - и опять за свое. Я сказал ей - мол, звать меня Ричард Арбетнот Томпсон, а друзья называют Майклом. Не прошло и часу, а она уже мучилась и ломала руки - пыталась помочь мне решить тяжкую задачу: стоит ли принимать причитающуюся мне долю семейного богатства, а значит, на всю жизнь надеть на себя оковы, или стать независимым бедняком и перекати-полем. Я-то знал, что для нее в конце концов перевесит, если мы и дальше станем встречаться, но нарочно дал ей время так мило погоревать над моим несуществующим выбором, ведь это здорово нас сближало. Через два часа, уже в другом кафе, мы глядели друг дружке в глаза и не могли наглядеться, а наши сигареты едва тлели, и никудышный кофе совсем остыл. Я сказал - мол, я уже сейчас приобщаюсь к святому искусству самоотречения, это на случай, если я и впрямь откажусь от фамильных сундуков, и хоть, конечно, с радостью угостил бы ее обедом, но могу повести ее всего лишь в кафе «Львы» - там нам хватит десяти шиллингов на двоих.
Ну, и мы, конечно, пообедали, и я сказал ей, как это для меня важно, что нашлась, наконец, возвышенная душа, способная понять мои сомнения и не смеяться над ними. Потом мы пошли в Государственную картинную галерею (вход бесплатный), я сказал - я хочу показать ей, какие картины здесь - всего лишь копии, потому как оригиналы висят в северном крыле Неописуемых палат (так называется наша родовая усадьба).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51