И все ехидно выпялились на мой воротничок, галстук, на лучший мой серый костюм -мол, кой черт тебя сюда такого занесло? Так что я дал Биллу Строу полкроны и сказал:
- Возьмите-ка два чая и два пирожных.
А сам сел за столик и принялся ждать. Чуть подальше лежала «Дейли миррор», я потянулся за ней, хотел поглядеть первую страницу, но здоровенный шофер, который тащил от стойки свой завтрак - яйца, жареный картофель, сосиски, бекон, бобы, помидоры, оладьи и поджаренный хлеб,- заорал:
- Захотел газетку, приятель, так купи, я-то купил. Он стал надо мной, что тебе хорошая башня.
- Ладно,- сказал я,- не кипятись.- Я поднялся, ростом я был с него, только похудощавей.- Никто не прикарманит твою газету. Я хотел ее подвинуть, а то чай поставить негде.
Тут он признал мой простецкий выговор.
- Я-то подумал, ты из таковских - мошна тугая, а на газету три пенса жалко.
- Ну, нет,- сказал я, а он придвинулся к столу и давай со страшной силой уминать свой завтрак.
Вернулся Билл Строу и сел как раз так, что я мог получше его рассмотреть.
- Что-то не больно ты смахиваешь на страхового агента - такой чистюля бы перед этим гомиком сдрейфил.
- Лучше заткнись, не то он заодно и тебя заглотает.
- Не заглотает,- сказал Билл.- Я сам его разделаю. Мне не впервой.
Этому я сразу поверил. Лицо у него было худое, острое, похоже, он такой - чтоб в драке взять свое, вполне может пустить в ход бритву. Но сейчас он так оброс, что для начала ему не мешало бы использовать бритву по прямому назначению. Потертый костюм на нем чуть не весь насквозь светился, рубаха грязная, и вроде без пуговиц, разъехалась бы впереди, если б не галстук, до того старый, что на видном месте продырявился.
- Спасибо, накормил,- сказал он.- Со вчерашнего дня крошки во рту не было.
Я подтолкнул к нему через стол вторые полкроны.
- Тогда возьми чего-нибудь еще. Он вскочил.
- Век этого не забуду! - И чуть не бегом кинулся в начало очереди. Я думал, его разорвут на куски и выкинут в окно Но он протолкался вперед и как-то так глянул на тех, кто поближе, что, видно, враз подействовало - через минуту он уже принес два яйца на поджаренном хлебе и уплел их, кажется, еще прежде, чем поставил тарелку на стол.- Ты парень что надо,- сказал он.- Ты, может, не знаешь, но ты спас мне жизнь. Теперь все пойдет по-другому.
- Брось,- сказал я.- Пустяки.
- Нет уж,- сказал он.- Век буду помнить. Ты молодчина, ты и впрямь благодарности не ждешь, только я тебе во как благодарен. По гроб жизни.
Он весь покраснел, я даже удивился и на закуску предложил ему сигарету.
- Ты, видно, не больно разбогател на своей малярной работе.
- А я, может, и не малярничал вовсе,- сказал он и ухмыльнулся.- Вот двинем дальше, я тебе расскажу. История длинная, до самого Тимбукту хватит, не то что до Лондона.
С улицы донесся рев отъезжающего грузовика, и сквозь этот рев я услыхал - заскрежетала жесть, захрустел гравий, а может, и стекло. Кто-то сказал из-за стойки:
- Бешеный Берт поехал. Видать, саданул чью-то тележку. Какой-то парень вышел взглянуть и тут же вернулся, а Бешеный
Берт, должно быть, уже весело мчался к Донкастеру.
- Порядок,- со смехом сказал парень.- Берт помял чей-то маленький черный «попьюлар», всего делов. Содрал с него передний бампер, малость поцарапал бок да кокнул фару. А сам-то наверняка целехонек.
Я вскочил и под взглядами всей закусочной выбежал на улицу. Дождь ослепил меня, дыхание перехватило. Ну и денек! И кой черт меня дернул пуститься в путь именно сегодня? Машине моей досталось еще больше, чем выходило по словам того злорадного скота. Заднее левое колесо перекосилось, покрышка разодрана, шина спустила.
Билл Строу вышел следом за мной.
- Вот бандюга. Запасное колесо есть? Я кивнул.
- Давай сменим,- сказал он.- Я тебя не брошу, не бойся. Ты меня выручил, теперь я тебе подсоблю. С машиной не так худо. Еще полетит как пуля.
Он нагнулся и приподнял кузов, чтоб сподручней было ставить новое колесо. Еда, видно, прибавила ему сил. И на том спасибо. Через десять минут колесо было поставлено.
- Старое все перекошено,- сказал Билл.- Можешь его выкинуть. Ему грош цена.
Я согласился, и он откатил колесо к ограде.
- Выпьем еще чаю,- предложил я.- Может, узнаем фамилию этого гада.
Острая боль пронизывала мне сердце, по щекам, смешиваясь с дождем, ползли слезы. Про Бешеного Берта никто ничего не знал, а может, знали, да не хотели говорить, и, ругнувшись раз-другой на прощание, мы угрюмо вышли.
- Вот она, солидарность рабочего класса,- пробормотал Билл.- Шоферы грузовиков народ дружный.
- Пошли они…- сказал я.- Мы тоже рабочий класс. Скажешь, нет?
- Ну, брат, сейчас мы с тобой не рабочие.
Поехали дальше, и на меня нахлынула нежность к моей израненной машине. Это была моя первая авария, и я никак не мог прийти в себя. Хотелось только тишины и покоя, и разговоры моего пассажира были мне сейчас совсем ни к чему. Зря я его подобрал, это в первый и последний раз. Так мне стало муторно, я уж готов был вину за все беды свалить на него, да спохватился - что я, спятил, что ли? - и захохотал.
- Ты чего? - спросил он.
- Да вот, все-таки едем. Дождь закругляется. Над Стамфордом уже посветлело.
- Это все ладно. А вот что у тебя за дым над фарой?
Под дождем дымок этот был точно скрюченный палец: чуть поднялся в воздух, а сам не уверен, дотянется ли до задницы господа бога.
- Что еще? - ахнул я.
- Остановись, когда сумеешь, я все налажу. Я на машины мастак.- Он говорил так убежденно, такая в его голосе слышалась умудренность, будто он прожил триста лет и знает все на свете. Я остановился у обочины, Билл кинулся вперед и уставился на фару.
- Выключи фары,- крикнул он.- Теперь включи. Выключи. Включи. Выключи. Включи. Нет. Не годится.
- Ну, что там? - спросил я.
- Порядок. Сегодня будешь в Лондоне, если только поспеешь дотемна.
Он накинулся на фару, будто не он ее - так она его прикончит. Вцепился в нее обеими руками, морда злобная.
- Оставь! - крикнул я и полез вон из машины.- Не тронь! Тут он шлепнулся на спину с фарой в руках и, словно боясь - вдруг она его ужалит, с силой швырнул ее через живую изгородь.
- Какого черта ты ее выкинул?
- Я ж сказал, я знаю толк в машинах. Три года работал механиком в гараже, понятно? В этой фаре провода перегорели. Если б так и осталось, не миновать тебе пожара. Может, у тебя тут есть огнетушитель? Ну ясно, нету. Будь спок, я-то не дурак.
Крыть было нечем.
- Ладно, не кипятись,- сказал я.- Поехали.
За Стамфордом показалось солнце - не обмануло, и, когда оно пригрело нас через ветровое стекло, оба мы подобрели.
- Ну, теперь послушай про мою жизнь,- сказал Билл.
- Слушаю,- отозвался я; я как раз объезжал грузовик, и на минуту мне показалось - тут-то нам с Биллом и крышка. Но Билл и ухом не повел, он вроде твердо верил, что я доставлю его в Лондон целым и невредимым. А я поверил в него: хорошо, что я его подобрал, несмотря даже на операцию, которую он так безжалостно проделал с моей новой с иголочки подержанной машиной; волей-неволей надо считать, что без этого нельзя было обойтись.
- Никакой я не Билл Строу,- сказал он,- но ты про это не думай. Не все ли равно, кого как звать? Родом я из Уорксопа, мне уже тридцать семь. Мой старик был углекоп, работал на шахте. С виду был слабоват, а все ж на работу силенок хватало. Хватало, да не хватило: когда мне сравнялось десять, захворал он горлом от угольной пыли и помер. Помню, пошли мы с матерью в лавку покупать мне черный костюм, это был мой первый костюм, а я до того убивался по отцу, не мог даже костюмом погордиться. Два моих брата и сестра вышли за матерью из лавки, все черные, что воронье, а назавтра мы пошли на кладбище и еще с полсотни шахтеров, все отцовы дружки. На дворе сентябрь, солнце, и уж так мне паршиво было, так тошно… Мне всегда говорили, люди больше помирают в конце зимы, ну я и решил - бог нарочно так подстроил, назло моему старику, и пообещал себе: хватит, больше мне до бога дела нет. Ребячья дурость, конечно, потому как это все едино - думаешь ты про него или не думаешь. Все едино, так что валяй мозгуй над чем другим, коли охота, были бы мозги.
В школе я не распевал псалмы. Бывало, стою со всеми, а рта не раскрываю, мне за это и ремня давали, а я все равно не пел, черта с два. Меня лупили еще и еще, а я не сдавался. Тогда учитель пожаловался матери, и она стала просить - мол, будь умником, делай, как велят, не ради меня, так хоть ради отца. Ну и подлила масла в огонь. Я решил: нипочем не сдамся, пускай что хотят со мной делают. Что греха таить? Как помер отец, мы десять лет голодали. Я только тогда и не голодал, когда меня упекли в исправительную колонию,- стибрил велосипедный фонарь. Хотел ходить ночью по улицам и светить в небо. Вон чего захотел - совсем тогда, видать, спятил. В общем, зашел в магазин и прямо взял фонарь с прилавка, а хозяин из своей каморки увидал. Сцапал он меня уже на улице, полицию вызвал. Ну, и несколько лет меня кормили - не то чтобы пальчики оближешь, а все каждый день,- так что в четырнадцать, когда воротился домой, я уже здоровый вымахал. Крепкий. Решил: больше дурака не сваляю, неохота, чтоб опять упрятали в кутузку.
Нашел работу и за пятьдесят часов в неделю по субботам вечером приносил домой одиннадцать шиллингов. Стоило ради них гнуть спину, нет ли - не об том разговор. Я ведь не жалуюсь на жизнь, просто рассказываю, как попал к тебе в машину. Мать стирала на шахтеров, и мы сводили концы с концами. И хоть я зарекся - мол, никогда больше воровать не стану, а через несколько лет опять влип. Младший братишка еще ходил тогда в школу и вот заявляется раз домой весь исполосованный, это учитель его так отделал. Нам бы доктора да адвоката, этому учителю дали бы под зад… Хотя нет, куда там. Понимаешь, не верю я в справедливость. Я еще когда сам ходил в школу, этого учителя знал - злой, сволочь, а теперь вон братишку моего чуть не изувечил. Питер у нас меньшой, отца почти и не помнил, вот мы и старались, чтоб ему полегче жилось. Он у нас был самый слабенький и самый башковитый. Озоровал, конечно, малость, забаловали мы его, а все равно жизнь у него была не сладкая. Мать пошла к директору, а он давай на нее орать, мол, они в школе сами знают, как ребят учить, а она пускай в эти дела не суется. Что-то вроде этого. Сам понимаешь. На другой день ушел я с работы пораньше и стал поджидать того учителя. Перехватил его у ворот и говорю - я, мол, брат Питера. Он возьми и отпихни меня. Ну, тут я на глазах у всей ребятни как двину ему в зубы, он аж отлетел к стене. Два раза я ему вмазал, а потом он опомнился и кинулся на меня. И пошел меня лупить, а он был здоровенный, но тут я вроде сбесился, подбил ему глаз, потом другой, губы расквасил, колошматил его, пока полиция не подоспела - тогда уж меня оттащили. Ну, а дальше сам понимаешь.
Судья сказал, я опасный субъект - так прямо и сказал - и надо меня держать подальше от общества порядочных людей, стало быть, от того учителя, так я понимаю. Еще сказал - надо бы меня засадить в тюрьму, да годами я не вышел, так придется послать в Борстал. Я ничего на это не сказал. Что толку? За брата я отплатил, как мог, а вообще-то мстить - это не по мне. Злость осела во мне, будто песок в бадейке с водой, и я, как ягненочек, отправился в Борстал. Я был неплохой парнишка и никому не доставил хлопот. Это я тогда взбесился, а потом все прошло, и я хотел жить тихо-мирно. В Борстале я отбыл три года как болван бессловесный, а стало быть, понятное дело, вышел на свободу другим человеком. Борстал, скажу я тебе, страшное место. Даже если хочешь отбыть срок без сучка без задоринки, все равно надо уметь за себя постоять. Ну, я-то, признаться, не сплоховал. Все мы хвастались кто во что горазд. Кто поглупей, врал, будто у него брат автогонщик или там классный жокей, всегда выигрывает, а я их развлекал по-своему: рассказывал, как в Уорксопе и Ретфорде молодые шахтеры сбиваются в шайки, да как они по субботам сходятся в Шер-вудском лесу, в глухом месте, и от нечего делать набрасываются друг на друга с бритвами и с бутылками. Я заливал - мол, хоть годами еще не вышел, а все равно меня приняли в шайку Уорксопских ножей за мою лихость в шахте, а по правде-то я там никогда и не работал. Но моей трепотне почему-то верили и опасались меня задевать. А то, не ровен час, я взбешусь и пойду, как этот самый Уорксопский нож, да и пущу кровь всем, кто под руку попадется, они и оглянуться не успеют, как двое-трое отдадут концы. Это не спасало меня от ночных драк но я скоро смекнул: пока ты кого мучишь, тебя самого никто мучить не будет. А уж коли перестал - уноси ноги, приятель, не то тебе несдобровать.
Вот с таким понятием я вышел из Борстала. Вышел на свободу - я чувствую: я как соломинка на ветру. По дороге заглянул в Уорксопе на рынок и слямзил большую банку нарезанных ананасов, надо ж дома отпраздновать возвращение. Был уже вечер, моросило, а дома никого: мать не разобрала в письме, думала, я еще не сегодня приеду, и пошла к сестре к своей. Влез я через окно кладовки, развел хороший огонь и стал ждать. Поставил посреди стола банку с ананасами - только всего и вложил в хозяйство за три года,- сижу и гляжу на нее. Потом думаю: ладно, хватит слезы лить из-за того, сколько на свете людей, с кем поступают безо всякой жалости. Достал консервный нож и открыл банку. Сладкие ломти были уложены плотно, как надо - можно бы сейчас лакомиться всей семьей. Ананасы для нас роскошь, хотя на вкус они будто репа с сахаром. Я вывалил их в миску и поставил в буфет. Круглая крышка от консервной банки лежала аккуратненькая, что твоя бритва, я взял ее, провел по краю большим пальцем. И подумал: вот резануть по горлу - и все. Мне тогда было девятнадцать, и я считал: хватит, нахлебался, а радости от меня все равно никакой - ни себе, ни другим. Сделать бы это можно было, да только сразу, а раз, думаю, сразу не сделал, значит уж и не сделаю - и верно, духу не хватило. Ведь если б сделал, с меня-то бы уж взятки гладки, а матери и всем нашим лишнее горе да заботы. Вот это меня и остановило, а вовсе я не струсил. Хотел я это сделать, очень вроде хорошо придумал, да только для этого надо быть сущим подлецом, никого, кроме себя, не жалеть. Через час все наши воротились и уж так мне обрадовались, будто вот пришел я - и теперь всем бедам и заботам конец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51