Странно, как она замечала все, что творится вокруг, несмотря на то, что видела перед глазами только его лицо. Она знала, что опять пошел дождь, слышала его шелест и стук капель по кровле, чувствовала, как его свежий прохладный запах пробивается сквозь запах флоксов и табака на клумбе под окном. Ей было слышно тиканье маленьких часов на тумбочке, видны пушистые мелкие бабочки, спрятавшиеся от дождя и кружившие высоко под потолком вокруг лампы.
В ней проснулось чувство, которого она еще никогда не испытывала, оно наполнило ее всю: в глазах, в лице, даже в позе ее тела появилась необычная мягкость, материнская нежность, ей хотелось нянчить и утешать его, пережившего столько всего ужасного, утешать долго-долго, как свое дитя... Но, может, это просыпалось в ней настоящее материнство?
Елена прижала руки к полной, набухшей груди и чуть не заплакала.
Какие-то птицы, несмотря на дождь, затянули во фруктовом саду вечернюю песню. Удивительно, они поют, как будто ничего не случилось. А ведь если она рассталась с ним навсегда, свет для нее померкнет. У нее вдруг появилось странное, пугающее ощущение, что когда-то, в прошлой жизни, она уже переживала разлуку, и тогда сердце ее не выдержало.
Значит, так суждено, сказала она себе, надо смириться. Нечего обнадеживать себя пустыми надеждами на невозможное счастье.
Вошла горничная, и она попросила ее погасить свет и зажечь свечи в высоких бронзовых подсвечниках.
Свечи горели ровно, язычками желтого пламени побеждая уходящие сумерки; их мягкое сияние наполнило помещение живыми, теплыми тенями, а ночь за окном стала еще черней и беспросветной.
В половине десятого ей позвонил Федор и сообщил, что Раздольский действительно возвратился из Англии.
- Он живет на даче, - сказал Федор и попрощался с ней.
Елена хотела спросить, давно ли он в Москве... Но в трубке слышались уже короткие гудки. И она поняла: хорошо, что не узнала этого. Незнание давало отсрочку приговору, который, как чувствовала женщина, уже вынесла ей судьба.
В десять часов приехал Артур Нерсесович, но Елена уже поднялась к себе и решила притвориться, будто легла спать. Но муж и не сделал попытки зайти к ней. Он сразу же заперся в кабинете, а это было знаком сильного возбуждения.
"Наверное, у него не удаются дела, - сквозь подступающий сон думала Елена, - а он не привык проигрывать. Пусть все идет прахом, пусть я стану нищей, бездомной, пусть вернется моя молодость, хоть так..."
- Какие впечатления? - спрашивает у Генриха Карловича Левочкин.
Они сидят в его личных апартаментах в офисе возглавляемого им банка. Помещение отделано черным деревом, и мебель такая же. Лишь немногочисленные функциональные светильники в стиле модерн слегка оживляют эту мрачную огромную комнату. Окно задернуто жалюзи, а с улицы не раздается ни звука, хотя за стенами дома оживленная магистраль. "В такой обстановке чувствуешь себя вне пространства и времени. Да еще с таким капиталом", думает, вздыхая, Шиманко.
- Полагаешь, нам удалось оседлать этого жеребчика? - вновь говорит Левочкин.
Только что они отобедали с Аджиевым в одном из ресторанов Центра международной торговли. Почти четыре часа иезуитских разговоров, скольжения по тонкому льду, намеков, обещаний. Каков же итог? Нюхом прожженного авантюриста Шиманко чувствует, что их номер не прошел, но, кажется, Левочкин другого мнения.
- Я думаю, - осторожно начинает Генрих Карлович, - что на него придется потратить еще немало сил.
- Лишь бы не денег, - смеется Левочкин. - Конечно, он осторожен. Восточная психология. Ты рассказывал об этой его забаве - казни "свиньей". Я навел справки. Это действительно нечто запредельное...
Шиманко внутренне сжимается, прокручивая в памяти подробности их беседы за обедом. Его насторожил один момент: собеседник как будто бы наперед угадывал их предложения, потому что на каждое у него имелся вполне конкретный и разработанный ответ. Ответ - отказ, в общем-то. Или он заранее разгадал их игру, и тогда он - финансовый гений, великий игрок бизнеса. Или - помогли ее разгадать...
- Тебе не кажется, - задумчиво спрашивает Шиманко, - что он знает о наших планах больше, чем ему следовало бы знать?
- Вот! - восклицает Левочкин, глаза его вспыхивают. - Этого я ждал! Значит, у нас возникло одинаковое ощущение. Значит, это не случайность!
- Что же тогда? - недоумевает Генрих Карлович.
- Ты и разберись, - в приказном тоне говорит ему Левочкин. - В конце концов, это сотрудничество больше на руку тебе, чем мне. Ты же слышал, я не приручаю соперников, а... - Он умолкает.
- Да, да, - бормочет Генрих Карлович, - если акция прекрасна, то жертвы - ничто. Это я слышал. Тебе бы возглавлять какие-нибудь террористические бригады, вроде "черных пантер".
- А что?! - оживляется Левочкин. - Я ведь тоже борюсь, меня ведет идея умножения капитала. Неплохая идейка, а?
- Ладно, не заводись. Я - старый принципиальный хрыч, боролся за эту идею при пяти вождях, но тихо, Григорий, тихо, понимаешь? Деньги делаются в тишине. Так же, как в тишине и в тайне собираются досье на противника. И здесь, похоже, Аджиев нас переиграл.
Его выкинули, как использованный кондом!
Сколько сил отдано этому тирану! С 91-го года он, Армен Калаян, пахал на него денно и нощно, помогая приумножать его влияние и бабки. Без отпусков и выходных. Лишь пару раз за все эти годы ему удалось вырваться на отдых за границу. А так - мчался по первому зову, сколько интриг раскрыл, сколько врагов обезвредил!..
Армену сейчас неохота представлять эту череду трупов, по которой пролегла дорожка, вымощенная им для хозяина. Но что было, то было.
Дважды, между прочим, покушались и на него. Но он не дрожал за собственную шкуру, всякий раз помня об интересах Аджиева.
А теперь вот - отставка. И не боится, дьявол, что понесет оскорбленный Армен его секреты в прессу или конкурентам.
Не боится, а зря. Не такие уж и длинные у него руки, чтобы достать его, Армена Калаяна. Есть ребята покруче Артура Нерсесовича.
Армен хорохорится, пытается сохранить лицо, хотя бы перед самим собой, но в душе ему безумно жаль потерянного места и тех немалых доходов, которые оно приносило. Он избаловал своих домашних большими деньгами. Теперь попробуй закрой пасть толстой, вечно ноющей, постылой жене, с потрохами съест, все, что отложено, спустит за год, а то и за полгода.
Роза Гургеновна - ночной кошмар Армена. Одна радость была, что скрывался, загуливал. Теперь фиг загуляешь. Девкам деньги нужны. Уж на что Марина была привязана к нему, ничего не требовала, не просила, а ведь и к ней с пустыми руками не ходил. Но вот нет и Марины...
Армен осторожно прощупывает почву насчет работы среди бывших сослуживцев, но не узнает ничего утешительного: у солидных фирмачей и банкиров такие места давно заняты и в одночасье не освобождаются, а идти служить в конторы типа "Рога и копыта" - значит погибнуть, дисквалифицироваться окончательно. Оттуда уже никуда не прыгнешь, кроме как за решетку либо на кладбище.
Две недели проходят для Калаяна в удручающем безделье и бесцельных метаниях из города на дачу и обратно. Однажды он даже чуть не сорвался к Аджиеву, чтобы с покаянием попроситься обратно. И только то, что он был уже довольно сильно пьян, остановило его. Он вообще втянулся потихоньку пить в одиночестве, запершись у себя в комнате и включив телевизор, который раньше никогда не смотрел. Но от того маразма, который изливался с экрана, и в самом деле можно было спиться.
Роза Гургеновна, время от времени подслушивавшая под дверью, пугалась его хохота, перекрикивающего звуки какого-нибудь боевика, сериала или рекламы. Политические же передачи Калаян перекрывал отборным матом.
Надо было срочно что-то предпринимать, и Роза Гургеновна решилась. Однажды на даче, за завтраком, а завтракал Калаян исключительно один, она робко сказала ему, что им давно интересуется предприниматель, с которым она познакомилась на дне рождения жены известного депутата Лесмонского.
Армен пребывал в жутком похмелье. Вчера он под нелепый сериал "Женщина-врач", а потом под фильм о мафии в Гонконге выхлестал полторы бутылки водки. Сегодня его спасти могло только пиво, но пива на даче не оказалось и послать за ним было некого. Сесть в таком состоянии за руль он опасался. Слова жены окончательно вывели его из себя. Минут тридцать он кричал, что не с ее куриными мозгами устраивать его на работу и так далее в том же духе, закончив тем, что он не собирается ишачить на молекулярном уровне.
Роза Гургеновна безропотно выслушала все определения в свой адрес, а потом еще более робко возразила, что Генрих Карлович Шиманко не похож на молекулу. Сам депутат Лесмонский буквально пресмыкается перед ним, а член президентского Совета Наддухов просил оформить его среди учредителей нового фонда, который затеял Шиманко.
Калаян почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Прямо на глазах у жены он залез в бар и выпил стопку водки. Вся эта история показалась бы ему вполне комедийной, если бы он не видел ее тайных пружин и побудительных мотивов, которые двигали ее главным участником. Лесмонский, Шиманко, Роза Гургеновна, жена его, Армена Калаяна, служащего у Артура Аджиева. Шиманко, Аджиев, выгнавший его как раз из-за Генриха Карловича, коего он оценил мелочевкой. И неверно оценил.
- Что же предлагает мне господин Шиманко? - спросил Армен, весь кипя от ярости.
- Да ты бы поговорил с ним сам. У меня ведь куриные мозги, надулась жена.
Не обратив внимания на ее слова, Армен в задумчивости вышел из-за стола и снова заперся у себя. Теперь он по-настоящему наведет справки об этом типе. Продавать Аджиева можно было только тому, кто способен обеспечить защиту осведомителю. Так и никак иначе. Слишком хорошо знал он методы и характер бывшего хозяина.
Когда секретарь докладывает утром, кто ему звонил, и Генрих Карлович среди других фамилий слышит фамилию Калаяна, надежды, опасения, радость - все эти чувства мгновенно покидают его и на их месте образуется огромная пустота.
Теперь, даже если он в чем-то и сомневался, затеяв двусмысленный флирт с его женой, Калаян своим звонком подталкивает его к неизбежному выбору.
В конце концов, Аджиев уволил его, а Роза Гургеновна провела свою партию. Калаян свободен и волен поступать так, как ему хочется. По обстоятельствам. Он, Шиманко, предлагает ему работу. В этом нет ничего предосудительного.
Шиманко именно так убеждает себя, потому что в глубине души боится Аджиева. Но признаться в этом себе никак не желает. Он совершенно не уверен, что Левочкину удастся сломить отрицательное отношение Китайца к сотрудничеству с ними. Да он бы и сам на его месте не торопился сдавать позиции новоявленным партнерам. Дела Аджиева идут блестяще, его можно было бы взять шантажом, но у них нет на него никаких компрометирующих материалов.
Он просит соединить его с господином Калаяном и, пока секретарь Яков Захаров разыскивает того сначала по дачному, а потом по московскому номеру, размышляет над тем, во сколько же им обойдется сотрудничество с бывшим начальником секретной службы Аджиева.
Мирон все-таки получил доступ к боссу. Тот наконец-то сам вызвал его, но, вопреки ожиданиям Витебского, о делах в "Золотом руне" не спросил ни слова. Из чего Мирон Львович заключил, что Шиманко окончательно потерял интерес к их общему детищу. Он неожиданно принялся расспрашивать Витебского о том, какие тот видит каналы для получения конфиденциальной информации, ну, допустим, на предполагаемого партнера. При этом он не указывал ни фамилии, ни общественного веса этого самого партнера.
Шиманко разглагольствовал, сидя в кабинете своего нового офиса, а Мирон, с тоской оглядывая обстановку, думал о том, что босс и здесь неплохо устроился, а ему, конечно, предназначалось выполнять всю черновую работу, да еще без определенного адреса.
- Так не пойдет, - хмуро перебил он Генриха Карловича. - Я не могу заниматься делами типа "пойди туда, не знаю куда"... Выражайтесь, пожалуйста, яснее...
- Яснее некуда, - насмешливо сказал Шиманко, - мне нужен человек или человеки - все равно, которые могли бы предоставить мне записи переговоров, например моих с господином Левочкиным. Занимается же этим кто-то в Москве? Кто? Соображаешь, Мирон? .
Витебский остолбенело смотрел на него, все-таки ничего не соображая.
- То есть вы хотите сказать, что вас кто-то засек, и вы хотите... - неуверенно начал он.
- Да, именно так, - подтвердил Шиманко. - И сведения эти мне нужны срочно. Потряси свою публику, Мирон.
Мирон едва не огрызнулся, что публика эта такая же его, как и самого Генриха Карловича, но прикусил язык, думая со злорадством, что вот и понадобилось Шиманко "Золотое руно".
Уже прощаясь с ним, босс опять спросил про Стреляного, чем окончательно испортил настроение Мирону.
Вернувшись к себе. Витебский позвал Костика и Павлычко, и уже втроем они принялись обсуждать задание босса. Сошлись на том, что кто-то даже из "Золотого руна" вынес для Крота сведения о переговорах Раздольского с Купцовым, а потом с Мироном и Костиком, - значит, где-то совсем рядом вертелся этот человек.
Ходили слухи и о том, что имел и погибший Лесной компромат на тех, у кого вымогал немалые деньги, пока не нарвался на Китайца.
Мирон потребовал список всех тех служащих, кого "вычистили" из "Руна" после истории с Кротовым. Они корпели над ним полдня, просеивали каждую фамилию, пытались вычислить хоть какие-то связи с "авторитетами" вне "Руна". Стойкой картины не получалось. Тогда они пошли по другому пути: начали обсуждать посетителей. Но здесь контингент был настолько весомый, что даже малейшее подозрение требовало доказательств или улик.
- Если среди клиентуры копать начнем, - сердито сказал Костик, всех потеряем. Станем заурядной забегаловкой для блатной шпаны.
- Но ведь кто-то продал Кроту сведения из "Руна"! - в отчаянии воскликнул Мирон.
- Что ж, придется мне, - заговорил Павлычко, по преимуществу молчавший во время их встречи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45