— Благодарю за точность.
Андрей смотрел на Феликса Эдмундовича, как бы молча спрашивая: «Что же теперь?» Дзержинский вышел из-за стола и дотронулся до плеча Андрея. Мартынов совсем близко увидел глаза Феликса Эдмундовича — усталые, но с веселыми искорками. Но через мгновение Андрей увидел совсем другие глаза — холодные, неумолимые.
— Вы свободны, товарищи. Мартынов, Филатов, останьтесь.
Остались Феликс Эдмундович, Петерс, Ксенофонтов, Андрей и Филатов. Дзержинский прошел за свой стол, стоя открыл какую-то папку, гневно спросил:
— Скажите, Филатов, зачем вам понадобился портсигар?
— Я его не брал! — вскочил со стула Филатов. — Не брал! Впервые вижу!
— Вы говорите неправду, Филатов. Зачем вам потребовался портсигар? Ну!
— Я не соображал, что делал… Я хотел только напугать Мартынова…
— Чтобы он прекратил дело по обвинению вашего отца? — спросил Петерс. — Но ваш отец арестован на законном основании, он спекулянт.
— Я бесконечно виноват…
— Когда вы окончили гимназию, Филатов? — спросил Ксенофонтов. — И что вы после делали?
— В тысяча девятьсот пятнадцатом году. Потом служил в армии.
— На фронте были?
— Нет. Служил здесь, в Москве.
— Когда вы вступили в партию социалистов-революционеров?
— В прошлом году.
— Вы арестованы, Филатов! — резко кинул Дзержинский.
— Арестовать меня вы не можете! Я член партии социалистов-революционеров, работаю в ВЧК на основании соглашения между вашей партией и нашей!..
— Обо всем, что сделали вы, товарищи по вашей партии будут поставлены в известность. Никакая партия не может защищать воров. Товарищ Петерс, распорядитесь, чтобы бывший сотрудник ВЧК Филатов немедленно сдал мандат, оружие, все дела и был препровожден в Бутырскую тюрьму!

Мы нашли вас
Возвращаясь домой, профессор Пухов на площадке второго этажа встретил коменданта дома Денежкину. На ней были новый оренбургский пуховый платок, сильно пахнувший нафталином, короткое пальто, подпоясанное офицерским ремнем, новые чесанки с галошами.
— Добрый вечер, Анна Федоровна!
Денежкина молча кивнула и, дождавшись, когда Пухов поднялся на третий этаж, крикнула:
— Надумал?
— Как вам сказать, — неопределенно ответил профессор. — Говорят, один переезд равен двум пожарам. Хлопот много.
— Это твое дело! Мне и моих двух комнат досыта хватает. Теперь не до балов. Если тебе на верхотуру карабкаться не надоело — валяй, лазай! Жену бы пожалел — в чем душа держится…
— Я посоветуюсь…
— Смотри не затягивай! А то я сама передумаю. Будешь потом просить. Москва слезам не верит, особенно буржуйским!
Пухов поднимался медленно, не хотел входить в квартиру, тяжело дыша. Лидию Николаевну больше всего, чуть ли не с первых дней совместной жизни, беспокоило сердце мужа — основания у нее для этого были: отец Пухова скончался скоропостижно, сорока девяти лет, за обедом.
Пухов поднялся на четвертый этаж, когда снизу опять раздался голос Денежкиной:
— Дежуришь сегодня!
— Где?
— Как это — где? На собрания жильцов надо ходить, гражданин профессор, тогда будешь все знать. Дежурим по охране домов от бандитов. Начало с темноты, конец в шесть утра. Да ты не ленись, спустись и распишись!
Подала общую тетрадь с привязанным к ней суровой ниткой карандашом.
— Расписаться и то не смог! Нацарапал черт те что!
— Карандаш у вас жесткий.
— И не жесткий он, а химический. Помусолить надо! Господи, ни черта-то вы, интеллигенция, не знаете! И не опаздывай. Понятно?
Лидия Николаевна вышла в переднюю в мужских подшитых валенках — профессор выменял их на толкучем рынке за парадные брюки, — в старенькой, изрядно тронутой молью каракулевой шубе с вытертыми рукавами, на плечах плед, на седых волосах — стеганый чепец покойной матери. Александр Александрович поцеловал холодную руку жены.
— У нас гость, Саша. В кабинете…
С дивана поднялся человек в шубе и шапке.
— Добрый день, господин Кияткин. Рад видеть вас в добром здравии.
— Если ваши слова не простая вежливость, дорогой Александр Александрович, я рад бесконечно.
Пухов потрогал железную печку, стоявшую посредине кабинета, — буржуйку, как все иронически называли такие печки-времянки.
— Извините… Лидуша, почему у нас так холодно?
— Я забыла, Саша, справа или слева?.. Профессор подошел к огромному, занимавшему всю стену книжному шкафу, вооружился очками.
— Что у нас справа? «Густав Эйфель и его башня». Оставить, пригодится. А это что? «Труды первого русского электротехнического съезда». Оставить. А что слева? Игорь Грабарь. «История русского искусства». Жаль Игоря Эммануиловича, но ничего не поделаешь… Тем паче издание незавершенное. Лидуша, спички у нас есть?
Кияткин услужливо подал зажигалку.
— Не надо, Лидуша. Господин Кияткин опять нас выручил. Русское искусство отлично загорится от американской зажигалки.
Кияткин усмехнулся:
— Бензин русский. Кстати, очищен по вашему способу.
Пухов иронически посмотрел на гостя:
— Даже не знак, хуже это или лучше. Лучше, если бы и бензин был американский.
— Постоянное стремление русской интеллигенции уйти от ответственности? Как это говорят: «Моя хата с краю»?
— Возможно. Еще говорят: «Соловья баснями не кормят». Лидуша, неси чайник, будем угощать господина Кияткина чаем. Только, извините, морковным. Пробовали?
— Не приходилось.
— А знаете, не так плохо. Академик Крылов назвал его диетическим. Диетический чай! Да еще с сахарином!
Кияткин пододвинул тяжелое кресло поближе к печке, от которой сразу пахнуло теплом, и ласково сказал:
— Я скоро уезжаю, Александр Александрович. Хотел бы знать ваше окончательное решение.
Пухов поправил маленькой самодельной кочергой, согнутой из толстой проволоки, жарко горевшую плотную бумагу. На миг ярко осветился Успенский собор во Владимире, но огонь быстро проглотил его.
— Я хочу знать ваше окончательное решение, — продолжал Кияткин. — Будь вы человеком ординарным, я бы подробно рассказал вам, что в Штатах вас ждет вилла в Калифорнии, на берегу Тихого океана, я бы объяснил вам, как хорошо иметь великолепную машину, вышколенную прислугу, солидный счет в банке…
— Пейте чай, иначе остынет, — прервал профессор. Кияткин отпил глоток и поставил стакан.
— А вы знаете, это недурно. Напоминает жидкость для полоскания горла… Вы ученый. У вас будет все необходимое для такого ученого, как вы: лаборатории, умные, исполнительные помощники, талантливые ученики, все ваши самые дерзкие планы будут осуществлены, Я не хочу, не имею права ставить в пример свою собственную персону, это было бы весьма нескромно, но все же я скажу. Я закончил Московское императорское высшее техническое училище десять лет назад. Меня считали одаренным теплотехником, а куда я попал? Вы знаете — куда?
— Не имею представления.
— И я не представлял, что я с моим дипломом попаду в механики к Кунаеву, на ситцепечатную фабрику.
— Для начала не так плохо.
— Возможно. Только первая фигура у Кунаева колорист, химик, а механик вроде подмастерья, больше того: главный банщик — подавай пар, и все. Колористу в год тридцать тысяч, от дома до фабрики — триста шагов, а лошадей подают. А механику в год — тысяча двести и — пешком…
— И вы обиделись?
— Ни капельки. Обижаются только глупые, умные ищут выход. Я уехал в Америку. Вы слушаете меня, Александр Александрович?
— Слушаю, слушаю.
— А что ожидает вас здесь? Сожжете книги по искусству, будете кипятить воду для этого морковного напитка на томах Достоевского. Потом эта вздорная баба, ваш комендант, уговорит вас поменять квартиру на ее нору. В один прекрасный день вас ограбят, убьют, а в лучшем случае посадят в подвал ВЧК.
Профессор, закрывая плотнее дверцу буржуйки, лукаво улыбнулся:
— В Чека я уже был. Только что оттуда. Со мной сначала беседовал очень милый и стеснительный молодой человек. Потом — Дзержинский. Видимо, и в вашей Америке знают фамилию председателя ВЧК?
— Вы все шутите!
— Шутить — это признак здоровья, господин Кияткин. К сожалению, я не знал, что застану вас у себя, и не попросил Феликса Эдмундовича письменно засвидетельствовать, что был у него и что мы очень сердечно поговорили.
— Но о чем можно говорить с этим чудовищным человеком? И если вы действительно там были, то как сумели выбраться оттуда?
— Говорили о многом. Между прочим, ничего чудовищного в товарище Дзержинском я не обнаружил. Напротив, очень приятный, интеллигентный, умный человек, понимающий все с полуслова. Кстати, любит Чехова. А выбрался я из Чека очень просто: на автомобиле Феликса Эдмундовича. Завтра мы опять встретимся.
— И вы пойдете?
— Он сам приедет ко мне.
— К вам? Дзержинский?
— Не понимаю, чему вы удивляетесь?
— Я не понимаю вас, профессор. Мы ведем с вами деловые разговоры… Простите за резкость, я трачу на вас время, а вы…
— Но, господин Кияткин, наши, как выразились вы, деловые разговоры слишком односторонни: разговариваете, точнее, уговариваете, вы. Я только слушаю и отвечаю, как вы изволили верно заметить, шуткой.
— Так нельзя, профессор, — сменил тон Кияткин. — Какая разница, где вы разрабатываете новый, более усовершенствованный способ перегонки нефти — в России, в Австралии? Не все ли равно? Рано или поздно все становится достоянием мировой техники. Но в Штатах вы это сделаете скорее, чем в разоренной стране. Мной руководят чисто деловые, технические соображения. Политика — это не моя область. Политикой пусть занимаются Вильсон, Клемансо, Ленин…
— У меня был сын, господин Кияткин. Единственный сын — Сережа. Он погиб в тысяча девятьсот шестнадцатом году… Он был студентом того же самого Императорского высшего технического училища, где учились и вы. Подавал большие надежды, из него, возможно, получился бы хороший инженер. Но он пошел добровольно в армию, стал летчиком. Его сбила немецкая пушка, так мне писали его друзья. И знаете, почему она его сбила? Она была лучше, чем наша, она была хорошо приспособлена для стрельбы по движущейся цели…
— Это очень грустно, Александр Александрович. Я выражаю вам самое глубокое соболезнование, но война есть война…
— Скажите, господин Кияткин, только вполне откровенно, вам кого-нибудь уже удалось уговорить уехать за океан? Или это коммерческая тайна?
— Почему же? Я охотно назову вам несколько фамилий после того, как вы дадите согласие. А пока, извините, не могу. И должен вас, если хотите, порадовать: многих из тех, кто очень хотел бы уехать, мы не приглашаем. Заверяю — вы окажетесь в солидном обществе.
Зазвенел телефон. Пухов снял трубку:
— Да, это я… Беседую с одним господином… Конечно, не помешаете, буду рад.
Пухов положил трубку и, увидев вопросительный взгляд Кияткина, улыбнулся:
— Через несколько минут Феликс Эдмундович лично подтвердит вам, что я был в ВЧК.
— Александр Александрович! — умоляюще произнес Кияткин и взволнованно заходил по комнате. — Иногда я теряюсь, не зная, когда вы говорите всерьез и когда шутите!
— Сочувствую вам. Юмор, к сожалению, не до каждого доходит. Считайте, что я говорю вам всерьез.
— Непостижимо! И вы не будете возражать, если я хоть взгляну на него?
— Ну как я могу отказать вам, господин Кияткин, — ответил Пухов, беря с книжной полки книгу потолще для ненасытной буржуйки.
— Извините, Александр Александрович, за столь позднее вторжение. Выяснилось, что завтра буду очень занят. Не сердитесь, если нарушил и ваши планы.
Кияткин встал, поклонился. Дзержинский внимательно посмотрел на него, подал руку:
— Дзержинский.
— Кияткин, американский инженер.
— Понимаете, Александр Александрович, только вы ушли, ко мне приходит этот молодой человек, — Дзержинский кивнул в сторону Андрея, — и взволнованно говорит, что не успел возвратить вам очень дорогую вещь, судя по дарственной надписи, вашу.
Андрей смущенно подал профессору злополучный портсигар.
— Большое спасибо. Память о сослуживцах. Теперь портсигар вдвойне дороже — благодаря ему познакомился с вами… Лидуша!
Пухов представил жену. Сняв с буржуйки чайник, она весело сказала:
— Я могу устроить чай. Воду пустили. Ненадолго, но пустили.
Кияткин насмешливо произнес:
— Боже мой! Как мало человеку надо! Пустили воду — и Лидия Николаевна, супруга крупного ученого, хорошо известного даже за границей, в Америке, уже рада. Вам это не кажется, господин Дзержинский, унижением личности?
Дзержинский усмехнулся:
— А вы знаете, господин Кияткин, я с вами полностью согласен. Отсутствие воды действительно унижает. Нельзя вымыть руки после того, как прикоснешься к чему-нибудь грязному. Но мы, большевики, всегда и во всем ищем первопричину. В данном случае, почему нет воды? Почему в России голод? Почему столько бездомных детей?
— Есть очень хорошая пословица: «Каков поп, таков и приход». Так, кажется?
— Совершенно верно. Но дело в том, что в нашем приходе, как вы изволили выразиться, поп-то новый, всего пять месяцев, и принять ему пришлось совсем развалившийся приход. Для того народ его и поставил, чтобы все выправить.
— Это по пословице: «Хоть гол, да прав»?
— Отвечу и вам отличной русской пословицей: «Всяк правду ищет, да не всяк ее творит!» И извините, у нас с Александром Александровичем деловой разговор.
— Да, да, господин Кияткин, неотложный разговор, — поддержал Пухов. — И надеюсь, теперь вам не надо пояснять, что все это не в шутку, а всерьез? Прощайте.
— Я вас слушаю, Феликс Эдмундович.
— Прошу извинить, что так резок был с вашим гостем.
— Не вы первый начали, не вам и извиняться, Феликс Эдмундович. Да и не обидчив этот… Не знаю, как и назвать его: и не русский уже, и еще не американец.
— Все равно, извините… Какая у вас прекрасная библиотека!
Открыл дверцу полыхавшей буржуйки, огорченно воскликнул:
— Так и думал! Эх, в какое тяжелое время мы живем!
Дзержинский посмотрел на Андрея и, увидев, что тот сделал пометку в записной книжке, продолжал:
— Скорее бы весна. Кстати, я и пришел поговорить с вами о топливе. Владимир Ильич еще в Смольном в конце прошлого года очень интересовался: можно ли построить большую электростанцию, работающую полностью на торфе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68