«Бедная, бедная девочка. Как же я с ней не поговорила, не подумала о ней…»
Она до утра думала о других девушках, живущих в бараке, и решила: жить так, как она жила раньше, нельзя. Среди девушек, окружающих ее, много хороших, с ними можно подружиться. Сволочи, вроде Роговой и Утробы, тоже есть, но их гораздо меньше…
Назавтра Кира раньше обычного убежала на кухню, успела выстирать и высушить рубашку, долго мылась, тщательно причесалась. «Поживем еще!» В это утро у нее впервые за все время появилась уверенность, что Сережа и Алексей живы. «Я была больна», — решила Кира и с радостью ощутила, что болезнь теперь позади.
Вечером Кира смело подошла к маленькой черноглазой девушке, о которой знала только, что она из-под Витебска и зовут ее Галя, ведет себя порядочно.
— Можно с тобой поговорить?
— Идем пошепчемся, — понимающе ответила Галя. — Что, приперло?
Через месяц у Киры появилось много подруг. Ира Уварова, студентка Новгородского педагогического института, посвятила ее в секреты агентуры Завалишина, который завербовал Иру, — она согласилась на эту, как она говорила, «низость» по совету группы «Не сдадимся!», о существовании которой Кира узнала от Гали.
Эта небольшая, из семнадцати человек, группа никаких особых целей перед собой не ставила, кроме одной — помогать тем, кто пал духом, совсем отчаялся.
В январе 1943 года произошло событие, многое изменившее в судьбе Киры.
Днем неожиданно, как всегда в отсутствие женщин, в бараке произвели обыск.
На Кирином месте нашли шесть сырых картофелин. Если бы они были вареные, оправдаться было бы легче: «Не съела вчера и позавчера». А сырые — явная улика: сырой картофель не выдавали.
Вечером Кира увидела эти несчастные картофелины — они лежали на нарах, аккуратно уложенные в кружок.
Подошла Утроба, спросила:
— Видела? А теперь забирай, и пойдем.
Утроба привела Киру в кухню. На табуретке сидела с распущенными мокрыми волосами старшая повариха — видно, только приняла душ.
— Положи на место! — скомандовала Утроба.
Кира бросила картофель в корзину.
— Я сказала — положи, а не брось! Подними и положи как следует. Это продукты, а не что-нибудь…
Повариха встала с табуретки, подняла картофелину и ткнула Кире в рот.
— Давай жри, — пояснила Утроба.
— Не буду, — тихо отказалась Кира.
— Я те дам, не буду! Жри! Морду искровлю…
Повариха сушила волосы полотенцем, поглядывая на Киру; потом она крикнула, чтобы Кира убиралась.
Подумав, что она легко отделалась, Кира пошла в барак. К ней кинулись Галя и Ира.
— Ну?
— Ничего. Только облаяли.
В барак вошла Утроба, скомандовала:
— Встать! Построиться!
Женщины, не понимая, в чем дело, нехотя, переругиваясь, построились. Староста поставила Киру перед строем и произнесла «речь». Это для нее было мучительно тяжело, она даже вспотела от напряжения.
— Эта гадина — воровка! Она, сволочь, обманула фрау повариху, хорошую фрау, которая готовит нам вкусный обед. Она свинья и будет жрать как свинья… — И сунула Кире почерневшую, мягкую картофелину: — Жри!
Кира старалась не смотреть на Лиду Волкову, студентку из Минска, — она для нее украла картошку. Лида собиралась испечь ее в котельной, она работала истопником. Кира боялась, что Лида не выдержит, не дай бог, сознается, и тогда станут мучить и ее.
Женщины смотрели на Киру — одни с жалостью, другие с любопытством. И вдруг Кира поняла, что съесть гнилую картошку нетрудно, надо лишь сделать небольшое усилие, откусывать куски побольше и думать о чем-нибудь другом, хотя бы о том, сколько свечей в лампочке, висящей под самым потолком, — двадцать пять или пятнадцать?
Она съела картошку, не заметив ни противного вкуса, ни гнилостного запаха. Она хотела даже улыбнуться и насмешливо сказать Утробе «спасибо», «мерси» и еще что-нибудь, но одумалась: «Не надо, не к чему. Кого я этим удивлю? Эту тупую скотину ничем не удивить».
И просто сказала:
— Все!
Утроба скомандовала:
— Разойдись!
Затем она подошла к Кире. Кира подумала: «Сейчас она меня ударит…» Но староста сказала неопределенно:
— Вот видишь…
И ушла из барака. Кира легла на свое место, рядом с молчаливо плакавшей Лидой Волковой.
— Не надо, Лидочка!
Поздно ночью, когда все спали, к Кире подошла Галя:
— А ты молодец…
Утром Утроба привела Киру в большой цех к высокому, худому старому немцу. Он выдал Кире щетку, металлический совок и показал, где ей подметать и куда убирать стружку, а куда мусор. Потом он привел ее в мужскую уборную, показал швабру, тряпки. Пожилая немка свела в женскую уборную.
И Кира стала уборщицей. Эта работа была грязнее прежней, но менее тяжелой. На кухне приходилось часами сидеть полусогнутой и чистить картофель. Очень надоела постоянными окриками повариха-немка. А тут все время в движении, а если очень уставала, можно было, и посидеть.
Новая работа имела еще одно немаловажное преимущество — удавалось кое-что узнать о положении на фронтах. В курилке перед мужской уборной рабочие-немцы обменивались новостями; Кира услышала, как один из них, кивнув на нее, предупредил другого, чтобы тот не болтал лишнего, а тот ответил: «Она не понимает» — и спросил по-немецки, знает ли она немецкий язык. Кира в ответ пожала плечами и улыбнулась.
Через неделю рабочие привыкли к Кире и разговаривали при ней, не опасаясь. Они просто не замечали ее — делали все, что полагалось делать в уборной, нисколько не стесняясь. Кира низко сдвигала косынку, на самые глаза.
Однажды веселый немец, которого товарищи ласково называли Гансен, застав Киру в курилке одну, обнял ее сзади за плечи:
— А ты еще ничего, старушка!
Кира не сдержалась, ударила его мокрой тряпкой. Он не рассердился, а виновато улыбнулся.
Как-то, войдя в курилку прибрать окурки, Кира удивилась: рабочие разговаривали тихо, короткими фразами, настроение у них было подавленное, прямотаки похоронное. Кира услышала, как Гансен произнес, ни к кому не обращаясь:
— Чертова мельница, этот Сталинград! Армии Паулюса как не бывало…
Так Кира узнала о победе под Сталинградом.
Она с трудом дождалась вечера — не терпелось сообщить подружкам.
У Гали хитро заблестели глаза:
— Спасибо, Варя, я тоже слышала.
Галя замолчала — к ним подходила Утроба со своей Надькой.
— Что, сволочи, зубы скалите? — осведомилась Утроба.
— Они вообразили невесть что! — подхватила Надька.
От нее шел сильный запах спиртного.
— Рано радуетесь, стервы, — угрожающе произнесла Утроба. — Сдохнете покуда…
Как ни печально было сознавать, но Утроба была права: от Сталинграда до Берлина было очень далеко, а что делается на других фронтах, никто не знал…
Ира Уварова рассказала, что ее вызывал Завалишин.
— Он сказал: «Всех бери на крючок, кто кричит и кто молчит. Молчуны опаснее…» Я ему про Утробу такого намолола! «Самая опасная у нас, Сергей Владимирович, староста. Скрывает, что депутатом райсовета выбиралась». Он говорит: «Проверим».
Дней через пять женщины видели, как Утроба собралась в город, накрасила губы, пришила новый знак «ОСТ».
Она ушла и не вернулась. Надька из закутка перебралась в барак, ее пожалели: хоть и на самом нижнем ярусе, почти у самого пола, но место отвели.
В закутке появилась новая хозяйка — Парамонова Анна Васильевна, заместитель председателя группы «Не сдадимся!». Очень ее нахваливала Завалишину, Ира Уварова.
Жить стало полегче.
Ганс, улучив момент, сказал:
— Я догадался, фрау, вы понимаете по-немецки. Не опасайтесь меня, я не враг.
Вошли курильщики, он строго прикрикнул на Киру, чтобы она действовала поскорее, и незаметно подмигнул.
Кира вечером посоветовалась с Галей:
— Как быть?
— Говори по-немецки плохо, как все мы…
На другой день Кира проходила мимо станка Ганса. Он сунул ей в карман сверток — в нем оказались кусок хлеба с ломтиком бекона и записка по-немецки: «Приходи после перерыва. Это уничтожить!»
После обеденного перерыва Кира обычно мыла пол в женской. На этот раз она начала с мужской. Появился Ганс. Кира отдала записку и сказала по-немецки:
— Уничтожьте сами!
Ганс усмехнулся, порвал бумажку на мелкие кусочки.
— Спасибо… — И повторил: — Не опасайтесь меня, я не враг. На первом этаже работают ваши. Передайте им, у мастера Лейшнера в кладовой много деревянных ботинок. Он их экономит. Пусть попросят, а если откажет, надо обратиться к инженеру Хенку.
Ганс крепко пожал руку и ушел.
На первом этаже работали только восточные рабочие — одни девушки. Своя обувь у большинства давно порвалась, поэтому ходили босыми, а цементный пол был усыпан металлическими опилками и стружкой.
Мастер Лейшнер немного поломался:
— Какие ботинки? Где я их вам найду?
Галя попросила:
— Спросите, пожалуйста, у герра Хенка. Мастер с любопытством посмотрел на русскую, посмевшую давать ему советы.
— Хорошо, фрейлейн, подумаю.
Он впервые за все время назвал Галю «фрейлейн». Мастер принес пару сандалий из парусиновой тесьмы на толстой деревянной подошве.
— Получите, фрейлейн. Если подойдут, буду рад. После смены получите и для всех…
Галя весело застучала «босоножками» по цементному полу.
Утром Кира прошла мимо Ганса. Очень хотелось подойти, пожать руку, но она лишь улыбнулась.
Восьмого марта 1944 года, открыв шкафчик, где хранился ее халат и незамысловатый инвентарь, Кира нашла в кармане завернутую в тонкую бумагу березовую веточку с крохотными листочками и маленькую плитку шоколада.
Кира с трудом сдержала слезы.
Накануне, перед сном, кто-то из женщин сказал:
— Завтра восьмое.
— Ну и что? — ответил чей-то раздраженный голос.
— Восьмое марта…
— А тебе что от этого? Маковку дадут?
Зашумели, принялись вспоминать, как проводили этот день дома, кляли свое теперешнее, бесправное положение.
— Я, бывало, только проснусь, а мне братишка Колька коробку конфет подает и духи «Красная Москва».
— Нам всем подарки делали. Письма смешные писали. С предсказаниями…
Галя рассказала, как в последний мирный Женский день товарищи подарили ей набор пластинок.
— Ты представь, все пластинки Лемешева!
Кира слушала и с горечью думала, что все это ушло и, наверное, никогда не вернется.
И вдруг подарок!
Вечером Галя сказала радостно, что в сумке с инструментом нашла маленького симпатичного медвежонка в бело-красном колпачке. И другие женщины с восторгом рассказывали, что тоже получили подарки. Видимо, Ганс действовал не один.
После ужина женщин строем повели в кино. Это тоже явилось радостной неожиданностью. Сначала показали кинохронику: Адольф Гитлер произносит речь, Адольф Гитлер беседует с итальянским послом, затем пошли кадры фронтовой хроники, и, наконец, — девчонки аж завыли от восторга — начался «Антон Иванович сердится». К концу фильма все ревели… Там был. Ленинград, знакомые, почти родные артисты, даже смешной, жалкий Керосинкин родней родного. Все это было далеким прошлым, настоящим был барак.
В начале лета Ганс сказал:
— Не удивляйтесь, вам скоро придется уехать в другое место. Не волнуйтесь, это мы хотим вам добра.
Не прошло и недели, Киру и еще несколько работниц увезли в контору на Франкфуртеналлее, где Маце Вейдеманн, управляющий имением фрау Белинберг, заметил красивую Киру.
Чтобы не забыть адрес Ганса, Кира часто повторяла его вслух: «Гансу Линднеру, Доломитенштрассе, 18, Берлин-Панков».

Надо поговорить, товарищ Орлов
Щелкнул выключатель, стало чуть светлее. Отодвинули засов, но дверь не открывают. «Чего они тянут?»
— Господин Орлов, как вы себя чувствуете?
— Лучше не может быть, поручик.
— Приятно слышать.
Наконец-то открыли дверь. Все-таки хорошо при свете!
— Пойдемте, господин Орлов. Приказано доставить вас наверх. Вы можете идти?
— Странный вопрос.
— Но вы тут трое суток, без обеда.
— И без ужина.
«Про воду я вам, стервецы, не скажу! А она кап-кап. Минут пятнадцать — и полная ладонь! А то еще почините».
— Не беспокойтесь, поручик. Дойду. «Куда поведет? На допрос? А голова кружится… Ничего, дойду».
…Большая светлая комната. Окна настежь. Никого нет. «Чем это тут пахнет? Гарью? Значит, опять немцев бомбили? Почему же я не слышал? Спал? Здоров спать, Алексей Иванович!»
— Выпейте молока, господин Орлов. После вашего поста молоко очень полезно.
— Надеюсь, без отравы?
— Не забудьте, что вы нужны генералу живым… А теперь прошу в это кресло — будем наводить красоту.
Орлов сел в кресло перед зеркалом. «Ого! Здорово оброс!» Из-за ширмы вышел парикмахер в белом халате поверх военной формы. С любопытством взглянул на Орлова и сразу отвел глаза.
«Ужакин! Лейтенант! Встречались еще перед войной. Как его? Николай? Михаил? Вспомнил — тезка, Алексей».
Астафьев приказал:
— Постриги, Рыбаков, побрей…
— Слушаюсь, ваше благородие!
Поручик подсел к журнальному столику, взял газету. Орлов рассмотрел название — «Доброволец».
Парикмахер, избегая смотреть на Орлова, выкладывал из чемодана инструмент.
«Значит, ты здесь Рыбаковым ходишь?»
— Постарайся, Ужакин, по старому знакомству. Поручик Астафьев услышал, взглянул на парикмахера, подбежал.
— Рыбаков! Положите бритву!.. Руки! Руки вверх, Рыбаков! Дежурный!.. Вошел офицер.
— Господин Севостьянов! Унтер-офицер Рыбаков арестован. Отведите куда следует.
— Есть отвести арестованного!
— Срочно парикмахера.
— Есть!
— Вы неосторожны, господин Орлов. Рыбаков мог вас зарезать, как цыпленка.
— Ужакин? Не смог бы. Он трус!
— Тем более…
— Разрешите взглянуть на вашу газету? Астафьев подал Орлову газету.
— Плохая газета. Когда редактировал Жиленков, хоть что-то было, а сейчас редактором князь Барятинский-Эрастов. Знаю его по Парижу. Грандиозный болван.
Под названием газеты «Доброволец» жирным шрифтом напечатано: «Ежедневная газета войск освободительного движения». Орлов пробежал глазами заголовки статей: «На фронтах», «Германские войска снова потеснили советские позиции», «Все силы русского народа на освобождение родины от большевизма».
Хроника, объявления.
«Генерал-лейтенант Г. Н. Жиленков в Париже — сердечная встреча с вождем Народной партии Жаком Дорио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68