Хотя, нет, отправь ее по этому адресу моей матери.
Похоже, она едва сдерживала слезы.
– Не знаю, что и сказать!
– Не надо ничего говорить.
– Муж будет вам очень благодарен. Вряд ли он ожидал, что… но это было для него последней надеждой. Видите ли, нам больше не у кого попросить такую сумму денег.
Конечно же, все это было идеей ее мужа. Он несомненно заставил ее прийти сюда. Какой же, наверное, было для нее мукой нажать на звонок! Он вспомнил, как она убежала из этого дома в то утро…
– Он такой хороший человек. Самый честный, самый добрый и порядочный на свете…
С души ее свалилась огромная тяжесть и, почувствовав облегчение, почти счастливая, она сейчас без умолку болтала, не в силах остановиться.
– Должно быть, я кажусь вам ужасно глупой, правда? Какая женщина скажет, что ее муж нечестен?
Он рассмеялся.
– Немногие, думаю. Надеюсь, эти деньги помогут тебе добиться того, что ты хочешь, Анна.
Господи, подумал он, о чем мы говорим! Какое мне дело до ее мужа? Когда-то я прижимал ее к своей груди, говорил ей что люблю ее, а сейчас мы разговариваем с ней о ее муже и двух тысячах долларов!
В комнате было слишком жарко. Она расстегнула жакет; ее блузка была отделана рюшами.
– Расскажи мне, – попросил он, – расскажи мне о своем малыше.
– Ему четыре года.
– Он похож на тебя?
– Не знаю.
Губы ее изогнулись в улыбке. Как он мог забыть об этой ямочке на ее подбородке?!
– Волосы рыжие?
– Нет, светло-русые. Вероятно, потом они станут такими же темными, как и у его отца.
Внезапно что-то сдавило ему грудь, так что он чуть не задохнулся. Он вдруг необычайно ярко представил себе Анну и этого другого мужчину в момент зачатия ребенка. Слово муж не задевало его раньше, оно не осознавалось им в полной мере до того момента, когда она сказала: «…как у его отца». Итак, она и этот мужчина… они… Господи, какой же ты дурак, Пол! А ты что думал? Он уставился на нее, на крошечные жемчужины в ее ушах, на грудь, слегка колыхавшуюся в такт дыханию под тонкой белой блузкой, на шелковистые пряди волос, упавшие ей на щеки, волос, которые этот мужчина мог распускать и целовать, когда и сколько ему хотелось.
Сердце вновь заколотилось в его груди. И словно сквозь толстый слой ваты он услышал собственный голос:
– Знаешь, ты стала еще красивее, чем раньше, Анна. И ее ответ:
– Правда?
Внизу на улице прогудел автомобиль. Гудок донесся словно издалека; улица, город, мир отошли куда-то вдаль. Вся вселенная сузилась для него в этот момент до размеров комнаты и дивана, на котором сидела Анна. Снова она опустила глаза; Господи, да ее ресницы были темными, а совсем не рыжими! Неужели он никогда этого не замечал? Внезапно ему показалось, что она, как зачарованная, чего-то ждет; похоже, у нее мелькнула та же мысль, что и у него…
На ковре дрожало яркое пятно света. В следующее мгновение он подумал: нет, пятно неподвижно, просто все дрожит у меня перед глазами. Тишина была такой абсолютной, что у него звенело в ушах; это был высокий тонкий звук, как от насекомых на лужайке в конце лета; звон усиливался и стихал и снова усиливался, а он все ждал и, наконец, больше был не в силах ждать…
Он опустился на пол и уткнулся лицом в ее колени. Ее ладонь погладила его по волосам. Он поднял голову, или это она, наклонившись, приподняла ее? Поцелуй был самым долгим, самым сладким… Его пальцы нащупали пуговицы на ее блузке, невидимые под рюшами. Не прерывая объятия, они, сначала медленно, затем с лихорадочной поспешностью начали освобождаться от мешавшей им одежды.
Он опустил ее на середину дивана и накинул поверх них обоих лежавшее в углу пикейное покрывало. Ее освобожденные от шпилек и заколок волосы закрыли подушку. Ее сильные руки обхватили его именно так, как он видел это в своих мечтах. Из-под полуприкрытых век блеснули ее глаза, а потом закрылись, как и его тоже, и они погрузились в блаженство, которому нет названия.
Когда он проснулся, они по-прежнему лежали обнявшись, и она все еще спала. Осторожно высвободившись, он отодвинулся, желая получше ее рассмотреть, исследовать вновь нежную округлость ее плеча, с которого соскользнуло покрывало, и очаровательную ямочку под ключицей. Почему она его так привлекала? Чем отличалась она от других прекрасных юных женщин? Его пульс, который до этого бился ровно, вновь участился, но теперь не от желания, а от внезапно охватившей его мучительной тоски. Он склонился ниже, словно стремясь запомнить каждую черточку ее прекрасного лица. Но ведь в мире, несомненно, существовали и другие, не менее прекрасные лица?
Он встал, оделся и аккуратно сложил ее валявшуюся на полу одежду. Затем сошел вниз и долгое время стоял там, глядя на улицу. Он чувствовал себя совершенно опустошенным.
Ему вспомнилось латинское выражение: Post coitum homo tristus est. Но чувство, которое он сейчас испытывал, было глубже естественной меланхолии, так часто следующей за вспышкой страсти. Намного глубже. Так, погруженный в раздумье, он и стоял у окна, устремив невидящий взгляд на мальчишек, бросавших шарики на противоположной стороне улицы, и лошадь, медленно тащившую в гору тяжелый воз, груженный спаржей, ревенем и тюльпанами в горшках.
Внезапно он услышал, что Анна сбегает по лестнице и бросился ей навстречу. С безумным, искаженным лицом она пролетела мимо него.
– Подожди! Подожди! Анна, ты, что, рассердилась?
– О… – воскликнула она, – рассердилась… нет-нет!
– Но что случилось?
– Что я наделала! Что наделала!
Мгновение он находился в растерянности, но, наконец, думая, что понял, в чем тут дело, произнес:
– Анна, дорогая, ты не сделала ничего плохого. Ты не должна думать, что я… Анна, я уважаю тебя больше, чем любую другую из знакомых мне женщин.
– Уважаете меня? – проговорила она с запинкой. – Сейчас?
– Да, конечно. Почему же нет? Ты самая очаровательная в мире женщина… И это было самой прекрасной, самой естественной вещью на свете.
– Естественной?! У меня ребенок. И муж.
Он попытался взять ее руки в свои, но она вырвалась.
– Ты не сделала им ничего плохого, моя дорогая.
– О, Господи! – горестно вскричала она.
– Послушай, когда ты жила в этом доме, ты была юной девушкой, в сущности почти ребенком. Я ни за что на свете не прикоснулся бы к тебе тогда. Но я желал тебя с первой же нашей встречи. В то время я этого не понимал, но сейчас я это знаю. И ты желала меня тоже… ты ведь знаешь, что это так. Здесь нечего стыдиться. Запомни это.
– Я не хочу этого помнить! Я ничего не хочу помнить! Она лихорадочно ощупывала рукой замок, пытаясь открыть дверь.
– Я должна выйти! Выпустите меня!
– Я не могу отпустить тебя в таком состоянии! Пожалуйста, присядь на минуту и давай поговорим. Пожалуйста!
Но она словно обезумела. Наконец замок поддался, дверь с грохотом распахнулась, и она бросилась по ступеням вниз. Он кинулся было за нею, затем заставил себя остановиться; она была в истерике и – вне всякого сомнения – окажет ему сопротивление, произойдет отвратительная сцена, и ей от этого будет не легче.
Остро сознавая свою полную беспомощность, он смотрел, как она торопливо идет по улице. У него не было никаких сомнений, что она направилась домой.
Медленно он поднялся по ступеням и вошел в дом. В гостиной матери он вновь опустил жалюзи, сложил покрывало и подушки и на мгновение замер, глядя на то место, где еще совсем недавно лежала Анна, ароматная, бело-розовая. Автор какого-нибудь романа, подумал он, вероятно написал бы здесь: «Это было как сон»; но для него это было не сном, а самой что ни на есть явью, самым реальным, самым прекрасным переживанием в его жизни! К горлу его подступили рыдания.
Он повернулся, собираясь уходить, и в этот момент случайно заметил на полу браслет. Ее браслет. Он наклонился и поднял его. Тоненькая, дешевая побрякушка. Но именно потому, что она была такой тоненькой и дешевой, вид ее глубоко его тронул. Анна имела так мало, в сущности, почти ничего. Он надеялся, что не доставил ей сейчас слишком больших страданий; он надеялся, что со временем она будет вспоминать о том, что произошло между ними, с радостью, с той же глубокой радостью, какую она испытывала, когда все это происходило. И он подумал: я увижу ее снова. Это не конец. Это просто не может быть концом.
Он вышел на улицу и направился через парк к своему дому. Рядом затормозило такси, но он махнул водителю, чтобы тот проезжал. Он был сейчас весь как натянутая струна, и ему следовало пройтись, чтобы хоть немного расслабиться.
Ее лицо словно все осветилось изнутри, когда она заговорила о своем сыне. Волосы у него будут такими же темными, как и у отца, сказала она. Его вдруг снова охватил этот глупый гнев на незнакомого ему мужчину, которому она принадлежала. Он попытался представить его себе, но смог вспомнить только то, что он показался ему очень молодым. Скорее всего, сказал он себе, он моего возраста и, однако, я думаю о нем, как о человеке, намного меня моложе. Почему? Не потому ли, что я более удачлив, более независим; по счастливой случайности мне ни у кого не приходится просить денег.
Все это правда, подумал он. Но почему я должен чувствовать за собой какую-то вину? Да, я богат, но так устроен мир и тут уж ничего не поделаешь. Я могу так много дать ей…
Он ускорил шаг. Зародившаяся в его мозгу смутная мысль вдруг приобрела совершенно четкие очертания.
Ты можешь убедить ее оставить мужа, ты знаешь это, Пол. Ты знаешь, что ее можно убедить…
Услышав звук поворачиваемого в замке ключа, горничная вышла в холл.
– Миссис Вернер просила передать вам, если вы рано вернетесь, что она будет дома в три. Подать вам ленч, мистер Вернер?
– Нет, благодарю вас. Я не голоден.
Он прошел в библиотеку, где на столике его ждала нераскрытая «Нью-Йорк таймс». Мими знала, что он не любит читать газету, которую до него кто-то трогал. Машинально, не вникая в смысл, он прочел заголовки.
Затем, подчиняясь какому-то внутреннему побуждению, он взял с полки одну из своих книг по искусству, и его настроение сразу же улучшилось. Раскрыв ее наугад, он увидел великолепно выполненную репродукцию картины Ван Гога «Вид на море в Сент-Мари-де-ла-Мер». Он вспомнил то магическое действие, какое произвела на него эта картина в тот, первый раз, когда он стоял перед ней в амстердамском музее. Магия шедевра, магия, которую невозможно передать словами! Это было что-то, что ты мог только чувствовать. Ты словно переносился туда, в это место, где на невысоких холмиках волн лежала белая пена, и белые облака таяли, как рыхлый снег, среди мириадов оттенков небесной синевы, от зеленого до почти черного.
От мыслей о картине он обратился к отображенной на ней реальности; с необычайной отчетливостью он вспомнил, как стоял тогда, глядя на море, на южной оконечности Прованса. Ему показалось, что он снова слышит шум волн, чувствует на своем лице свежий ветер, который принес с собой прохладу в тот жаркий день, когда на небе так ослепительно сияло солнце.
Сердце его, которое было наполнено тоской все эти последние часы, забилось учащенно. Он стоял и смотрел на раскрытую книгу, не в силах оторвать от нее взгляда.
Как же великолепен и изумителен мир! И как мало времени тебе отпущено! Столь многих уже нет, молодых и способных любить; они уже никогда и никого не полюбят. Никогда никого не полюбят, никогда не увидят этой сверкающей на солнце воды…
Так пользуйся же всем этим, пока можешь! Не упускай ничего! Живи!
ГЛАВА 9
– Поедем с нами на выставку антиквариата, – уговаривала Лия. – Эмили и Альфи посещают ее каждую весну, это интересно.
– Это недалеко, неполных шесть миль вниз по дороге, – добавил Альфи.
– Автомобиль фургонного типа. Поднять в него кресло не составит проблемы, – сказал Бен.
– Я не хочу, – твердо отказался Фредди. – Но вы поезжайте, я не возражаю.
– А ты что будешь делать? – забеспокоилась Лия.
Он ненавидел этот ее обеспокоенный вид: брови сходились к переносице и над ней появлялись две вертикальные морщины. Она заставляла его чувствовать себя бесполезным, беспомощным, как ребенок. Нет, это несправедливо. Он и был беспомощным, как ребенок. Кроме того, самому себе он мог признаться, что его раздражало бы еще больше, если бы она не беспокоилась. Поэтому, сделав над собой усилие, он заговорил поприветливее.
– Честно, меня не интересует антиквариат. Я почитаю. Видишь, у меня три новые книги.
– Давайте я повезу вас на прогулку, – предложила Мег. – А то вид с крыльца вам наверное надоел.
– Хорошая идея, Мег, – одобрил ее отец. – Значит, ты составишь Фредди компанию. Мы не задержимся.
Мег покатила кресло по гравиевой дорожке, обогнув огород, где параллельные ряды веревочек, натянутых на деревянные колышки, отмечали грядки, на которых были посажены поздние овощи; ростки раннего гороха уже карабкались вверх по воткнутым в землю палочкам; от земли после ночного дождя исходил сильный сладкий запах.
Вдоль дорожки росли яблони. Сильные молодые деревца были посажены ровными рядами, уходящими вдаль.
– Мне бы хотелось иметь плодоносящий яблоневый сад, когда вырасту, – объявила Мег и добавила с важным видом: – Я знаю все сорта. Я бы посадила по нескольку яблонь каждого сорта.
Она подняла засов и открыла ворота, чтобы провезти кресло.
– А вот этот участок папа купил совсем недавно. Видите, какое здесь хорошее пастбище.
Дюжина светло-рыжих коров джерсийской породы, опустив головы, щипала траву. Вместе с ними паслось и несколько лошадей. Собаки побежали вперед. Высокие сеттеры бежали легко и грациозно, а щенок таксы, пыхтя, ковылял за ними, стараясь не отстать.
– Струдель любит вас больше всех, сразу видно, – продолжала весело тараторить Мег. Чувствовалось, что она полна решимости развлечь его, но поскольку это была Мег, он не возражал. – У собак есть свои любимцы. Интересно, по каким признакам они их выбирают. Кинг, например, больше всех любит папу, а Леди – меня. Я думаю, собаки очень умные, по их глазам можно понять. А еще мне кажется, что они иногда смеются, хотя все и говорят, что нет. И все-таки, по-моему, они умеют улыбаться, а когда виляют хвостом – точно смеются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65