Если какой-то мужчина осмелится вообразить… он рискует головой.
«А ты?» – думает она. Руки, которые слишком долго не отнимают при рукопожатии или когда подают пальто; глаза, которые зовут и обещают, блестящие, сверкающие. Нет, нет, это все твое воображение, Хенни. Твои воспоминания. После всех этих лет, прожитых в этом доме, который вы вместе создали, в доме, в котором спит ваш любимый сынишка, на этой кровати в объятиях мужа, ты все еще помнишь. Но ты не должна. Не должна ради собственного покоя и душевного здоровья. Ты должна внушать себе, что все обстоит так, как тебе того хочется.
– Хенни?
– Да?
– Сердце мое!
Сердце мое – он любит называть ее так.
– Мы прошли долгий путь вместе.
– Да.
– Ты чудесная женщина. Ты хорошо на меня влияешь. Мне покойно с тобой.
Она хорошо на него влияет. Она знает, что это правда.
– У мальчика сегодня был настоящий праздник.
– Да, он чувствовал себя в центре внимания. Дэн зевает.
– Если мы заснем прямо сейчас, мы сможем проснуться пораньше и начать день, как положено, если ты понимаешь, что я имею в виду.
Она понимает.
– Неужели тебе мало? – спрашивает она, придвигаясь к нему.
– Знаешь, есть такая примета: ты весь год будешь заниматься тем, с чего начнешь первый новогодний день. Вот будет здорово, если примета сбудется, как ты считаешь?
Хенни смеется.
– Изумительно, дорогой.
Нет, никаких сомнений нет и быть не может. Ему хорошо с ней. В таких вещах мужчина не может притворяться. Вот если бы только она была уверена, что она единственная.
Прекрати, Хенни, прекрати сейчас же.
– Я засыпаю, – говорит он.
– Я тоже.
Она закрывает глаза. Лежа в тепле, она и вправду начинает засыпать. Ей чудится, что сквозь закрытые веки она видит что-то розовое. Целых девять лет прошло со дня пожара, изменившего их жизни, а они все еще любят друг друга и всегда будут любить.
Конечно, всегда… Разве не так?
ГЛАВА 4
За блестящим фасадом периода, получившего название «Belle Eroque», с его чувственным изысканным искусством, новой, непривычной для слуха музыкой, со всей его роскошью и утонченной красотой просматривались мрачные пугающие задворки.
Активность анархистов, организовавших убийства итальянского короля, австрийской императрицы и африканского президента, вселяла ужас в сердца европейцев и американцев. Представители других общественно-политических движений, не столь радикальные, как анархисты, но не уступавшие им по убежденности и решительности – социалисты, суфражистки и борцы за разоружение – тоже не сидели сложа руки. Они проводили митинги, устраивали марши протеста, собирали подписи под петициями, выступали на страницах печатных изданий. Писатели и журналисты начали крестовый поход против засилья коррупции, нечеловеческих условий труда на скотобойнях, эксплуатации детского труда, грубого унизительного обращения с рабочими на нефтяных скважинах в Пенсильвании.
В Нью-Йорке прошли забастовки против высокой платы за жилье и «мясные» бунты. Домохозяйки вышли на демонстрации против дороговизны продуктов питания; они пикетировали продовольственные лавки, обливали керосином непомерно дорогое мясо. Двадцать тысяч белошвеек объявили забастовку, требуя повышения заработной платы и улучшения условий труда.
– Они работают по семьдесят часов в неделю, а получают меньше пяти долларов. Мне противно носить эту блузку в стиле девушки Гибсона, – заявила Хенни, дергая белый кружевной гофрированный воротник. – Ты знаешь, Дэн, что у них из зарплаты вычитают за стулья, на которых они сидят, нитки и иголки, которыми они пользуются, за личные шкафчики в рабочих помещениях; вдобавок им приходится мириться с… приставаниями мужчин.
– Хо-хо, – хохотнул Дэн. – Приставаниями, говоришь?
– Что тут смешного? Это же возмутительно. Ну-ка, помоги мне расстегнуть это. Каким образом, по их мнению, женщина может снять или надеть такую вот блузку со всеми этими многочисленными скользкими маленькими пуговичками на спине? Если, конечно, у нее нет горничной или мужа.
В зеркале отразилось лицо Дэна, склонившегося над застежкой.
– Негодование делает тебя краше, – сказал он и поцеловал ее в шею.
– Ах, Дэн, это задевает меня за живое, больше, чем что бы то ни было. Это личное. Я ведь знаю многих из этих девушек. Они приходят в благотворительный центр, такие юные, одинокие, не успевшие еще освоиться в чужой для них стране. За последний год-два появилось много иммигранток из Италии.
Дэн вдруг посерьезнел.
– Им необходимо вступить в профсоюз.
– Я знаю. Но все они надеются выйти замуж и уйти с работы, так что профсоюзным организаторам трудно бывает преодолеть их пассивность. И еще я думаю об Ольге. Она нездорова. Боюсь, это… – она помолчала, размышляя. – Знаешь, я должна что-то сделать.
– Ты? Что ты можешь сделать?
– Я могу участвовать в пикетировании. Хотя бы это.
Шел второй месяц забастовки. Девушки пикетировали фабрику. Они ходили по двое, держа в руках плакаты, призывающие к борьбе, распевая песни протеста на итальянском и идише. Если одна выбывала из строя по болезни или из-за малодушия, двое вставали на ее место.
О, какой же стоял холод, а резкие порывы январского ветра едва не сбивали с ног. Раз за разом проходили они расстояние примерно в полквартала – от здания фабрики до угла улицы – и поворачивали обратно.
Хенни приходила каждый день, когда Фредди был в школе. По возможности она старалась держаться рядом с Ольгой Зареткиной.
– Возьми мое пальто, – предложила она однажды. – Оно теплее твоего. Ты же насквозь продрогла.
Ольга придерживала воротник у шеи, стараясь запахнуть его поплотнее, а руки, вылезая из коротких рукавов, не доходивших до перчаток, оставались голыми.
– Это еще зачем? – негодующе воскликнула она. – Чего ради тебе это делать? Я не нуждаюсь в… – приступ кашля не дал ей договорить.
– Ольга, я не хотела смутить или обидеть тебя. Давай не будем ходить вокруг да около. Твое пальто тонкое как бумага, а ты больна.
Ответа не последовало. Они медленно шли вперед, хлюпая по грязному растоптанному снегу. Ветер раскачивал плакаты, прикрепленные к тонким длинным палкам, пытаясь вырвать их из онемевших рук. Какой-то водитель умышленно вырулил автомобиль поближе к тротуару. Девушки, взвизгнув, отскочили, чтобы не попасть под летевшую из-под колес грязь, а водитель презрительно рассмеялся. Зато рабочий, сидевший в кузове грузовика, выехавшего из-за угла как раз в тот момент, когда к нему подошли первые пары небольшой колонны, приветственно поднес руку к фуражке.
– Ольга, – настаивала Хенни, – тебе вообще не следует здесь находиться. Тебе надо пойти к врачу.
– Какая мне польза от врача, если я не могу заработать себе на жизнь? Нет, забастовка сейчас на первом месте. – Ольга говорила с легким акцентом, не более заметным, чем акцент какой-нибудь русской графини, изучавшей английский с гувернанткой. – А потом я и так знаю, что со мной.
Она была права. Даже человеку, не разбирающемуся в медицине, нетрудно было догадаться, что Ольга больна туберкулезом, с полным основанием считавшимся убийцей номер один жителей Ист-сайда. Лихорадочный румянец, необычайно яркий блеск глаз были такими же типичными признаками заболевания, как и кашель.
– Да, я знаю, что ты плохо чувствуешь себя последнее время. Ты мне говорила.
– Не надо, Хенни. Давай называть вещи своими именами.
– Но… заранее ведь ни в чем нельзя быть уверенной. Возможно, врач…
– Что, врач? Как ты сама недавно сказала, не будем ходить вокруг да около.
Она умрет, так же как и ее муж. Она сама знает это. Через несколько месяцев она уже не сможет вставать с постели. Она будет поворачиваться набок и сплевывать сгустки крови. Ее постоянно будет лихорадить. Смерть будет приближаться медленно, если только она не схватит воспаление легких на этом холоде. Тогда конец будет более быстрым и безболезненным.
В молчании они дошли до конца квартала. Хенни, наклонив голову, взглянула на подругу – Ольга была намного ниже ее, как, впрочем, и большинство женщин. Однако шла она в ногу с Хенни – раз-два, раз-два, до угла и обратно, и так час, второй, третий. Зачем она это делает? Ей ведь наверняка не придется воспользоваться плодами забастовки, даже если бастующим удастся чего-то добиться. Для нее было бы куда проще примкнуть к горстке запуганных, сломленных душевно женщин, ставших штрейкбрехерами, которые под охраной здоровенных полицейских каждое утро поспешно проскальзывали в здание фабрики.
– Я так беспокоюсь за Лию, – сказала Ольга, но ветер отнес ее слова в сторону, и Хенни, не уверенная, что расслышала правильно, попросила подругу повторить.
– Я беспокоюсь за Лию. Ей всего восемь с половиной.
– И у вас здесь совсем нет родных? – спросила Хенни, хотя ответ был ей известен.
– Ни здесь, ни там. Те, кто остались там, были убиты, когда подожгли наш дом.
Воображение тут же нарисовало Хенни картину: оранжевое пламя, черные фигуры разбегающихся людей; их догоняют и ударами валят на землю. Она словно наяву услышала выстрелы, крики, вслед за которыми, когда все было кончено, наступила полная, мертвая, тишина. По молчанию Ольги она угадала, что та тоже вспоминает пережитое. Необходимо было что-то сказать, отвлечь ее от невыносимых воспоминаний.
– Я уже так давно не видела Лию… – Хенни стало стыдно. Она корила себя за то, что за многочисленными делами забыла о подруге.
– Как бы я хотела, чтобы у нас была своя квартира. Для Лии плохо жить с чужими людьми, хотя они и порядочные люди. У них самих пятеро детей, но они не сдаются, выкручиваются как могут. Шьют всей семьей брюки, даже дети помогают. Ах, – воскликнула с болью Ольга, – что же станет с Лией?
Она посмотрела Хенни прямо в лицо. Ее вопрос словно повис в холодном воздухе. На него не было ответа, приходилось отворачиваться от этого ужаса, этой муки.
– Она умница, хорошо считает, – продолжала Ольга. – Я думаю, она смогла бы стать кассиром, когда подрастет. Их берут на работу с двенадцати лет, платят доллар семьдесят пять центов в неделю при шестнадцатичасовом рабочем дне… Она будет хорошенькой, и это лишний повод для беспокойства. Не думай, я не дура и говорю так не потому, что она моя дочь. Ты бы поняла, что я имею в виду, если бы увидела ее. Не смотри на меня, она совсем на меня не похожа.
– Ты и сама не уродка, – мягко сказала Хенни. Ольга сложила губы в подобие улыбки. Улыбка была полна горечи, она как бы говорила: какое неуместное замечание. Оно не имеет никакого отношения к теме разговора, и ты поступаешь глупо, пытаясь утешить меня таким образом. Я говорю о жизни и смерти, неужели ты не понимаешь? Хенни поняла смысл этой горькой улыбки и приняла заключенный в ней упрек.
– Не знаю, что тебе сказать, Ольга, – честно призналась она. – Видит Бог, мне хочется помочь, но ничего разумного не приходит в голову. Единственное, что я могу тебе обещать – я буду за ней приглядывать.
Буду за ней приглядывать. Много ли смысла в этом банальном расплывчатом обещании.
– В данный момент мне нечем тебя подбодрить, – продолжала Хенни. – Может, если мы победим в этой забастовке, что-то изменится, вам станут больше платить, улучшатся условия труда. Тогда появится хоть какая-то надежда на будущее.
Только вот какая польза будет от этого ребенку, который останется сиротой?
– Это произойдет не скоро, – возразила Ольга. – Законы принимаются не в один день. А скэбы…
Хенни перебила ее, испытывая облегчение от того, что можно сменить тему и не продолжать разговор о дочери Ольги.
– Их уже неделю не видно.
Она посмотрела на здание фабрики. Грязные окна, похожие на безжизненные глаза. Тюрьма. Серая каменная скала. Дом смерти. Хенни вздрогнула и тряхнула головой, отгоняя мрачные образы. Затем оживленно проговорила:
– Возможно, это хороший признак, что они не пытаются больше использовать штрейкбрехеров. Видно, это для них не выход. Может, они собираются пойти на уступки, ну хотя бы частичные… встретиться и обсудить… организуется профсоюз.
Они в очередной раз повернули за угол. Квартал словно растягивался с каждым проходившим часом. Сколько времени осталось до того, как их сменят? Хенни было лень снимать перчатки и вытаскивать на холоде часы. Да и не так это важно. Придет время, она об этом узнает.
На улице было тихо. Женщинам стало казаться, что звук их собственных хлюпающих шагов и шум проходящего транспорта доносятся откуда-то издалека. Они постепенно впадали в своего рода оцепенение. Двигались они механически, дыхание стало прерывистым от холода. Пение и разговоры смолкли. Разговоры только отнимают силы, необходимые для того, чтобы продолжать двигаться, переставлять ноги. Один шаг, другой, поворот и снова идти, пусть волоча ноги, шаркая и спотыкаясь, но идти. День тянулся и тянулся, длинный, серый, однообразный.
И вдруг эта монотонность взорвалась и разлетелась тысячей осколков. Узкая колонна как раз дошла до угла и двинулась в обратный путь, когда это случилось. Женщины, даже не успев ничего разглядеть, сразу поняли, что на них обрушилось. Они уже сталкивались с этим.
Из-за угла с дикими нечеловеческими криками, рассчитанными, видно, на то, чтобы нагнать побольше страху – и эта цель была достигнута – вылетело около дюжины мужчин. Это были уличные громилы, которые часто околачиваются в различных злачных местах. Широкоплечие парни в куртках и свитерах. Они набросились на женщин, толкали их, били кулаками, ругались.
Потом стали выхватывать из замерзших рук самодельные плакаты. Некоторые женщины, потеряв равновесие, упали на землю. Другие, несмотря на то, что мужчины были значительно выше и сильнее их, принялись отчаянно отбиваться, выражая свой справедливый гнев криками на итальянском, идише, английском. Они колотили хулиганов маленькими кулачками, лягались, царапались; пошли в ход и тоненькие палки, к которым были прикреплены плакаты с начертанными на них требованиями справедливости.
Улица ожила. Окна в домах на противоположной стороне, не подававших до этого никаких признаков жизни, открылись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65