Вот и вы сейчас выслушаете по долгу службы и откажете.Его перебила Доброхотова:– Николай Иванович, жизнь у нас обоих непутевая была. И годы пролетели, их теперь не вернешь. И он и я хотим, чтобы прошлое осталось в прошлом. Потому что осознали, что не жизнь с нами, а мы с жизнью по глупости своей фокусы откалывали. Может быть, я грубо говорю, но верно. Не отказывайте ему в прописке. – Она встала и шагнула вперед, словно пытаясь загородить собой мужа. – Что станет с нашей любовью, если мы врозь будем? Мы ведь тоже хотим счастливой жизни. Может, это у нас единственная возможность поддержать друг друга…Арсентьев промолчал и начал читать заявление, к которому были аккуратно подшиты справки, выписки, характеристики…«Участвовал в общественной жизни… Когда начальник колонии вывел меня за ворота зоны и говорил напутственные слова, у меня комок под горло подкатывался… помогите мне устроить мою жизнь, если вас это не затруднит…»– Характеристики не поддельные, гражданин начальник, настоящие. Я их трудом заработал, – он протянул перед собой тяжелые ладони. – Что мне кража и судимость дали? Морщины на лице, седину на голову да ушедшую радость!Арсентьев заметил, как Доброхотова дернула своего мужа за полу пиджака.– Вы насчет сердоболия не давите, – оторвался Арсентьев от бумаг, – все мы чувствительные. И закон чувствителен тоже. Жаль, что, когда на преступление шли, вы про это забыли. Посмотрите, сколько у вас в приговоре потерпевших указано. Послушали бы их мнение.– Понимаю – судимость не Почетная грамота. Но жить-то надо. Мне бы только работу здесь по специальности подобрать. Слесарем-сборщиком…– Работа найдется. Район промышленный. Вы после освобождения где работали?– На комбинате. Сначала грузчиком, потом электриком.– И что же?– Через полгода уволился.– Зарплата не устраивала?– По собственному желанию… Зарплата устраивала.– Тогда чего же…– Не мое, начальника желание было. Не согласился я с ним…Арсентьев убористым почерком написал на заявлении: «Прописку разрешаю».– Николай Иванович! Никогда не думала, что в милиции я могу быть такой счастливой, – почти прокричала Доброхотова.Часы пробили половину шестого. В кабинете жарко. Мучает жажда. Арсентьев выпил уже стакан воды. Очень хочется курить, но у него твердое правило: во время приема граждан – ни одной сигареты. А посетителям, казалось, не будет конца. В кабинете появилась немолодая интеллигентного вида женщина. Арсентьев узнал ее сразу – его бывшая учительница географии. Он вышел из-за стола к ней навстречу.– Здравствуйте, Клавдия Дмитриевна!– Здравствуй, Коля! – Взглянув на столик, уставленный телефонами, она серьезно проговорила: – Вот ты теперь какой важный. Поздравляю! Я рада, что милиция пополняется образованными, отзывчивыми людьми.Арсентьев смущенно улыбнулся.– Не скромничай… Как дома?– Спасибо, Клавдия Дмитриевна. Вы-то как?– Годы летят, но на здоровье не жалуюсь. Но, видно, скоро буду. Соседи заставят.– Что случилось, Клавдия Дмитриевна?– Понимаешь, Николай, – сказала она, вздохнув, – это может показаться пустяком. А для меня – серьезно… Монахова, соседка моя, ведет себя, мягко говоря, плохо. Даже на мою Альму ополчилась.– Это на собаку, что ли?– Да! Не люблю о людях дурно говорить, тебе это известно. Но о ней и хорошего ничего не скажешь. Злой человек. Жестокий даже. Вчера ее ребята на пустыре набросились на Альму. Камни и палки в ход пустили. Собака старая, убежать не может. К земле прижалась, дрожит вся. Хорошо, что я подоспела вовремя, – забили бы.– Зрелище, конечно, отвратительное…– А Монахова высунулась в окно, хохочет. Кричит на весь двор: «Ты, старый нафталин, лучше бы детей завела вовремя, а не с собакой возилась. На моих ребят не смей голос поднимать. А собаку твою все равно изведем».«Да, у каждого свои проблемы, – подумал Арсентьев. – Для старого, одинокого человека это, может быть, и трагедия».– Ну а в остальном-то она как? Нормальный человек? – спросил Арсентьев.– А что ты хочешь узнать? Я пыталась с ней говорить. Но в ответ – неприязнь.– Хочу понять, в чем дело. Вы рассказали, как она в окно высунулась и кричала. А я хочу знать, какая она дома, когда окна закрыты.Клавдия Дмитриевна усмехнулась.– Зачем тебе это?Арсентьева смутил вопрос, и, наверное, от этого он заговорил с необычной горячностью:– Да как же еще спасти вашу собаку, Клавдия Дмитриевна? Чтобы поговорить с Монаховой, надо понять ее. Может, жизнь у нее нелегкая?Учительница задумалась и ответила:– Нелегкая. Это правда. Сначала проводником на железной дороге. Потом маляром. Без мужа двоих ребят растит. Но такая жестокость…– И никто не помогал ей?– Не знаю…– Хорошо, приглашу я ее, побеседую…– Очень прошу тебя, Николай, сам разберись. И не наказывай ее. Наверное, ты прав – и с озлобленным человеком надо искать общий язык.– А разве вы нас наказывали, Клавдия Дмитриевна?…От разговора с полной женщиной и ее белобрысым сыном остался неприятный осадок. Беседа с ними оказалась короткой.Парень вернулся из колонии. Комиссия по делам несовершеннолетних направила его в пятое автохозяйство. Но там в приеме на работу отказали. Начальник отдела кадров заявил, что без среднего образования в ученики автослесаря не возьмет.«Ну и бюрократ же этот Долбилов, – думал Арсентьев. – А ведь знает, что творит беззаконие. Знает, но творит. Не за дело, за свое спокойствие борется. Видно, хорошо усвоил, что нередко личная его работа оценивается не количеством добрых дел, а процентом нарушений трудовой дисциплины, увольняемости, текучести кадров…»Арсентьев вспомнил, как этот Долбилов на районной комсомольской конференции говорил о важности воспитания подрастающего поколения, о профилактике правонарушений. Под аплодисменты зала он раскритиковал тогда руководителей предприятий, учреждений, ДЭЗов, которые закрыли на замки пустующие помещения, залы, красные уголки, спортивные площадки. Добрался и до директоров клубов, которые, по его словам, больше всего заботились о выполнении финансовых планов.В этот раз досталось и Арсентьеву за то, что его оперативники слабо поддерживают контакты с заводами и фабриками, их общественными организациями. Он тогда не оправдывался и согласился с Долбиловым. Его критика в целом была правильной. Только вот на деле он сам оказался разглагольствующим демагогом, а его выступление – враньем. Призывать, а самому не делать – безнравственно. Чтобы устранить недостатки, заботиться о детях, мало говорить об этом, обвинять и разносить других. И подумал, что Долбилов, пожалуй, из того типа администраторов, которые, научившись рассуждать о важных вещах, быстро забыли о том, что они служат для людей, а не люди для них.Арсентьев выдернул из календаря листок, размашисто написал номер телефона и протянул его парню.– Завтра после двенадцати позвонишь. Скажу, что делать и к кому подойти.Проводив их, Арсентьев вспомнил, что осенью этот Долбилов не принял девушку, которая судилась за подделку листка нетрудоспособности, а потом и парня, отбывшего наказание за драку. Девушке отказал умело. Сказал, что оклад у машинисток в автохозяйстве небольшой. Посоветовал пойти на завод железобетонных конструкций – там платят больше. Даже позвонил туда. Заботливым представился. В таких, как Долбилов, не разберешься сразу и на чистую воду не выведешь.В кабинет вошла круглолицая невысокая девица в модных очках на аккуратном носике. Ей было около двадцати.– По вопросу прописки к вам? – деловито спросила она и с любопытством оглядела кабинет. – Я так долго ждала… Можно стакан воды? У вас даже напиться негде.Арсентьев протянул стакан.– Благодарю… Скажите, вы гуманный человек? – Она нисколько не волновалась, чувствовала себя уверенно.– Вы же не за интервью пришли. Изложите причину прихода?– У меня личных просьб нет. Я о тетке. Она больна. Практически недвижима. Ей далеко за семьдесят…– И что же?– Она живой человек. Рассудок ясный. Горда по-своему. Но варят кашу и чай ей подают чужие люди. Они же и убирают… Представляете!– Вас это смущает?– Скорее возмущает. Это не тот случай, когда несчастье облагораживает людей.Арсентьев не торопил ее. Он терпеливо выслушивал пылкие слова девушки.– Я не хочу говорить о людях плохо, – продолжала она. – Но это даже не чудачество. Простой расчет. Уверена – соседям нужна теткина комната, а не ее здоровье. Их забота – пустая видимость.– А вы не предполагаете, что их помощь бескорыстна?– Да их трое в одной комнате! А здесь возможность…– Вы-то сами что хотите?– Ухаживать за теткой. – Она смотрела ясными глазами. – Я думаю установить опеку и прописаться. По закону…– Забота о тетке такой формальности не требует.– А разве опека не дает права на прописку?– Вам-то она зачем? Тем более прописка – это еще не право на площадь.Последовала пауза.– Об этом я не знала. – Девица была явно разочарована, пожалуй, даже немного смущена. – Я подумаю и, наверное, приду к вам еще.– Пожалуйста, но ответ будет тот же.Он с грустной улыбкой смотрел ей вслед…Кто-то осторожно постучал в дверь и, слегка приоткрыв ее, попросил разрешения войти. Это был сухонький, небольшого роста, стремительный мужчина лет пятидесяти пяти. По его виду Арсентьев сразу понял, что в милицию этого посетителя привели какие-то тяжкие переживания.– Здравствуйте. Моя фамилия Матвеев, – еще с порога басовито представился сухонький мужчина.– Здравствуйте. – Арсентьев с любопытством посмотрел на него и подумал: сам с вершок, а на версту голосок.Сняв поношенную шапку-пирожок из черной цигейки, Матвеев поспешно опустился на стул. Может, от волнения, а может, по привычке он с силой сжал ладони, отчего пальцы его рук сразу же покраснели.– Я к вам по необычному вопросу. Он меня мучает несколько дней. – Матвеев говорил оживленно, изредка подергивая правым плечом вперед, левым назад. – Не всякий человек может чувствовать себя самым настоящим простофилей.Арсентьев улыбнулся.– Что так? – спросил он, стараясь сразу же вывести Матвеева на открытый разговор.– Чтоб было понятно – начну сначала. Сын у меня бесшабашный вырос. В двадцать шесть лет с пути сбился. От жены ушел, потом запил, работу бросил. Затянула его зеленая змея. С этого времени горе стало спутником нашей семьи. Сначала у матери по полтора рубля в день выпрашивал, но, видно, совестно стало – перестал. – Глаза Матвеева лихорадочно блестели. Он говорил торопливо, время от времени посматривая на Арсентьева. – А потом случилось то, что и должно было случиться… Совершил кражу, теперь в колонии. На три года. Срок большой. Неужели у людей страха нет перед водкой? Чтоб дружки его захлебнулись.– Он что украл?– Магнитофон из незапертой автомашины и сумку с продуктами.– Выходит, водка верх взяла, – сказал Арсентьев.– Выходит, – согласился Матвеев. – А ведь хорошим парнем был. Фотографией увлекался, плаванием, в кружок рационализаторов на заводе записался. Он радиотехником работал. Мы так гордились им. – Он вздохнул и, кивая угловатой головой в такт своим словам, продолжил уже еле слышно: – Жалко! Не вышло из него ничего путного. За все брался, ничего не достиг и не создал. Даже семьи. Только сейчас об этом говорить уже поздно. Помогите разобраться с другим вопросом… Полагаю, что объегорили меня. Поэтому и сказал, что простофиля.– Что случилось?Матвеев ссутулился и замер. От этого он казался еще ниже, чем был на самом деле.– Дней десять назад, а если точно – двадцать второго февраля, заявился к нам мужчина. – Матвеев вытянул шею и оглянулся на дверь, словно опасаясь, что его рассказ станет достоянием других.Арсентьев сдержал улыбку.– «Здравствуйте, – говорит, – граждане». Хоть и одет прилично, а я сразу понял: из колонии. Сказал – от сына нашего. Жена, конечно, за стол приглашать стала. Только не сел – сказал, что за билетами на поезд торопится. Я понял из его слов, что вроде бы в командировке он: за станком для колонии приезжал. О сыне разговор зашел. Сказал, что болеет. На сердце жалуется и на ревматизм. Просил лекарства к завтрашнему дню, если успеем, приготовить. Поверили мы. У Юрки и правда с детства сердце слабое. Договорились, что к вечеру заедет. – Матвеев, словно вспомнив что-то важное, потер большим пальцем лоб. – Забегали мы с хозяйкой. Лекарство нужное, конечно, достали. Чесноку, лимонов купили. Свояк где-то икры красной раздобыл и коробку шоколадного ассорти.Арсентьев кивками подтверждал, что слушает внимательно.– Конечно, стриженый явился. На этот раз поужинал с нами. – Голос у Матвеева слегка дрожал. – Выложили мы наши покупки. Стриженый посмотрел на них и говорит: «Правильно! Все лучшее теперь – детям. Но неплохо было бы копченой колбасы и денег послать». А где ее достанешь? Посоветовался я с хозяйкой, и из того, что есть, решили дослать сто рублей. Взял он их, конечно, только вроде бы нехотя, как одолжение сделал, посмотрел на нас осуждающе. Я еще спросил: «Разве мало денег дали?» Он ответил, что это ему безразлично. Чем меньше, тем легче передать. Но добавил: «На эти деньги Юрка в ларьке ничего дельного не купит. Ларек – не гастроном. Ему для поправки здоровья через людей продукты доставать придется и лекарства тоже». Насчет лекарства я засомневался. Я летом ездил к Юрке в колонию. Интересовался. Там в санчасти все необходимое есть. Сказал об этом стриженому. Он запросто так ответил: «Без хороших таблеток Юрку быстро скрутит. Ему нужно особое лекарство». Жена, конечно, в слезы. – Матвеев достал из кармана блокнот, выудил из него аккуратно сложенную бумажку и протянул ее Арсентьеву. – Интеркордин называется.– Это стриженый написал?– Нет, я, – Матвеев помолчал и тихо добавил: – Пристыдил он нас, и получилось вроде, мы на сына больного денег жалеем. Жена плачет. Вторую сотню достала. А он настырный такой: давай, мать, еще полсотни, я ему теплое куплю от ревматизма. – Теперь-то я понимаю – он просто деньги выманивал.Матвеев рассказывал так темпераментно, что и без его быстрых и широких жестов было ясно, что и как происходило во время прихода стриженого.– Ну и что, дали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34