Качество супер, приятный магазин
Простите великодушно. После похищения Эйхмана некоторых просто замучил комплекс преследования. Но, э… — он налил стопочку Фаусону, — Prosit, Herr Diablo.
— Prosit, Herr Frankenstein!
— Вот уж не думал, что Центр вспомнит обо мне на старости лет. Честно говоря, направить меня, потомка одного из древнейших родов, на службу к этому австрийскому парвеню — идея не из лучших. За сутки до Ночи длинных ножей я лично пытался дозвониться до Люцифера и убедить его, что ничего хорошего для нас из их затеи не выйдет. Это были психи, не то что мы, порядочные, тяжко работающие функционеры Зла. Не правда ли? — не ожидая ответа, он продолжал: Не спорю, иногда их посещали удачные мысли, но их доктринерство, неумеренность, наконец, неумение проигрывать! Ну и кошмарное зазнайство. Знаете ли вы, что их главный мазила вначале с удовольствием пользовался нашими услугами, потом стал игнорировать указания связных и под конец перестал даже верить в Ад! Чудовищно! Простите, мы тут болтаем, а вы еще не отведали горячего.
В тот же момент раскрылась дверь и вошел Мигель. Пододвинул к нарам Фаусона столик, укрепленный на лафете, накрыл его салфеткой из парашютного шелка, изящно промереженного очередями из ручного пулемета. Из-под серебристой чаши каски извлек тарелку дымящегося мяса с тошнотворно-приторным ароматом.
— Что за блюдо? — поинтересовался Фаусон.
— Обезьяна, но вкус, как у человечинки, — похвалил барон. — Сам я не ем, но надобно верить гурманам.
Мефф почувствовал, как маленький язычок, обычно висящий над глоткой, с отвращением скрылся где-то в Евстахиевой трубе. Он даже не поморщился, чтобы не обидеть хозяина, а просто наложил себе солидную порцию салата.
— Сразу видно знатока, — обрадовался Франкенштейн. — Крабов-трупоедов мне доставляют для салата с самых элитных пляжей Бразилии. На десерт я бы предложил яйца колибри и паука-птицееда всырую.
Неведомо, как бы крупный специалист по рекламе пережил этот обед, если б не то, что разговорившийся хозяин не замечал, куда исчезают предлагаемые блюда. А исчезали они в карманах гостя; Барон разворачивал перед Меффом фрески своих давнишних деяний, пересыпая их нареканиями на однообразное существование здесь, в Южной Америке, где туземцы вместо того, чтобы слушать Вагнера, отплясывают на улицах самбы, ламбады и кариоки. То и дело он усиленно допытывался о своем задании. Его интересовало, что является цель операции и в чем будет состоять его участие. Лично он может пойти на передовую линию, хотя, правду говоря, он гораздо сильнее по части резервов.
Однако Мефф не поддался на расспросы — впрочем, как известно, он и сам не знал, что к чему. Барон все узнает в свое время. Дело чрезвычайно серьезное, не позже чем через несколько дней будет дан условный сигнал, который передадут средства массовой информации всего мира. Это определит начало установления контакта. Тут Посланец некоторое время сыпал подробностями. Под конец трапезы он принял от хозяина, как положено, присягу в верности, запил мутной жидкостью, происхождения которой предпочитал не уточнять, после чего задал вопрос, имеет ли Организация какое-то влияние на Республику Кортезию. Ненадолго наступила тишина.
— Вы, mein liber Herr , собираетесь отправиться в Кортезию? — прошептал Франкенштейн.
— Надо. А чему вы так удивлены?
— Кортезия, mein liber Herr, это место, в котором даже дьявол будет чувствовать себя неуютно!
VII
С высоты птичьего полета, если б какая-нибудь пичуга решилась нарушить воздушное пространство Кортезии, республика напоминает трапецию, откуда и пошло название, данное ей в XIX веке французским пиратом Полем Ледонтье — «Сан-Трапез», которое до сих пор удерживается на картах некоторых консервативных географов. С одной стороны ее омывает усеянное рифами море, с другой — обрамляет неприступная гряда вулканов во главе с горой св. Троицы, переименованной позже в пик Кортеса, с остальных двух сторон тянутся болота и озера. От них прилегающие провинции получили названия «Mosquitos» и «Aligatores». Так что достаточно быть среднеразвитым студентом геополитики, дабы понять, насколько это труднодоступный район, тем более, что сильный собственный воздушный флот и международная ситуация защищают страну от нападения сверху.
Единственный проход в эту страну-бункер образует залив, названный самим Колумбом «Dios Gracias» , что было не столько выражением благодарности Всевышнему, сколько, пожалуй, констатацией того, что в таком опасном районе может появиться нечто столь спокойное и красочное.
Над бирюзовым заливом раскинулся Пунта Либертад, ранее — Сьюдад Мортес, именуемый не столь жемчужиной, сколь тигриным глазом южных морей. Упоминавшийся выше Христофор Колумб открыл злосчастный кусок суши первого апреля во время одного из своих последних плаваний и намеревался даже дать ему название «Prima Aprilis», но первые же контакты с воинственными туземцами заставили его отказаться от своего намерения. Часть экипажа, оставленная в Сьюдад Мортес, была выбита до последнего человека и съедена, прежде чем свершился следующий визит испанцев. Впрочем, учитывая густую сеть рифов, окружающих побережье, подобные приключения случались со многими потерпевшими катастрофу завоевателями систематически в течение двух следующих столетий. Земля здесь не была богата золотом, так что не привлекала ни конкистадоров, ни искателей приключений. Ее время от времени навещали корсары, пираты и флибустьеры. Сир Фрэнсис Дрейк вел в устье бухты «Dios Gracias» бой с тремя испанскими талионами, а Морган даже продал испанскую княгиню местному кацику, который, вероятно, в связи с отсутствием описания по обслуживанию, съел ее незамедлительно вместо того, чтобы черпать удовольствия иного рода. Здесь добавим, что по данным статистики отцов иезуитов и доминиканцев по количеству съедаемых в год миссионеров Трапезия побивала все рекорды, опережая Меланезию и Черную Африку. В кругах Бронзовых Врат даже ходил анекдот, что-де, священник, собирающийся нести слово божие в несчастную страну, должен перед отплытием поселиться и поперчиться, дабы сэкономить время местным поварам. Однако в половине XVIII века кто-то из бюрократов вице-королевства Новой Испании вспомнил о болотах Трапезии. Возрастал спрос на сахарный тростник.
Мушкеты Алонсо де Ибальдио и пищали, стоящих у берегов бухты «Dios Gracias» «Санты Клары» и «Санты Тересы», выбили из туземных голов все мысли о независимости. Самих туземцев перебили за следующую четверть столетия, доставив на их место «эбеновую» рабочую силу. Болота превратили в плантации, на террасах древних храмов воздвигли позднебарочные церкви.
Ввиду недостатка времени мы оставляем в стороне историю девятнадцатого и начала двадцатого столетий. Отделившись от испанцев в ходе всеамериканской революции и после провала концепции федерации, малюсенькое государство пережило шестьдесят семь государственных переворотов и шестьдесят восемь президентов (шестьдесят восьмой скончался без посторонней помощи только потому, что его хватил удар во время церемонии принятия присяги, прежде чем кто-либо из покушающихся успел сориентироваться в наличии новой цели для стрельбы). Со временем покушения становились все драматичнее, особенно когда в Трапезии стали добывать каучук, обнаружили бокситы, серебро и нефть.
В тридцатые годы основное влияние в стране перешло к семейству Гонзалесов, богатых плантаторов с Юга. Но и эта династия не принесла вожделенного мира республике, где смерть от старости была величайшей редкостью, а количество казненных трапезийцев конкурировало с количеством погибших в братоубийственных стычках. Три очередных президента, из которых первый — Алонсо, был националистом, впрочем, его свергла Национальная Гвардия, второй — Марио, фашистом, что не помешало ему в 1945 году объявить войну государствам «Оси», третий — Педро, консервативным либералом (он запретил пытки и публичные казни, удовольствовавшись повешением наказуемого в присутствии лишь близких родственников), властвовали в сумме двадцать лет. Некоторые трапезианцы считали такую продолжительность событием необъяснимым, равным, пожалуй, только повторному явлению Пернатого Змея.
Педро был самым прытким из всей родни, он даже окончил элитарную школу профессиональных унтер-офицеров в близлежащей Этании, республике, главенствующей в тамошних регионах. Царствование, иначе трудно назвать правление президента Педро Гонзалеса, несомненно, наиболее выпукло проявило синдром Трапезии. Педро вступил в президентство после того, как собственноручно прирезал брата и расстрелял весь Тайный Совет, за исключением министра полиции, соавтора заговора, который погиб лишь через год, уже будучи вице-президентом, при катастрофе спортивного самолетика. Гонзалес, понимая не абсолютную легальность своей власти, стремился сохранить максимум видимости демократии. Он призвал этанских советников, открыл университет и запретил смертную казнь за проезд зайцем в трамваях, создал три партии: либерально-консервативную, социально-сдерживающую и тотально-демократическую. Почетным председателем всех трех был он сам. Он даже организовал выборы, которые, как показал подсчет бюллетеней, выиграл, набрав сто восемьдесят и две десятых процента всех поданных голосов.
Результаты столь радикальных перемен не замедлили сказаться. У людей, привыкших к тому, что рот можно раскрывать только у зубного врача, возник сумбур в голове. Первым бунтарем стал поэт Монтинес, сын торговки предметами религиозного культа и сотрудника полиции, изнасиловавшего ее во время допроса, имевшего целью выяснить, почему Христос на продаваемых ею иконках имеет явно антигосударственное выражение лица? Монтинес входил в ту немногочисленную группу людей, которым дали возможность три месяца обучаться за границей. Однако он отплатил своим добродеям черной неблагодарностью: не только отказался написать цикл Сонетов «Когда я мыслю о нашем Законодателе», но накарябал и прочел публично (в семейном кругу, однако, все же!..) пасквиль под названием «Три глотка свободы», воспевающий прелести Парижа, Лондона и Рима, которые он посетил в порядке творческой стипендии. В ту же ночь три доноса (слушателей импровизированного авторского вечера было четверо, но дядюшка Хорхе не умел писать) легли на стол районного комиссара полиции. Намек был виден невооруженным глазом. Монтинеса арестовали. Но вместо того, чтобы расстрелять, четвертовать или хотя бы в порядке чрезвычайной милости отправить пожизненно в каменоломни имени святого Хосе Работяги ему по непонятному капризу el Presidente выдали паспорт, дали лодку и приказали сматываться.
Пример оказался заразительным. Каждый день стали появляться молодые поэты, художники, да что там — инженеры, провозглашавшие идеи, мягко говоря, анархистские в надежде на то, что и им достанется своя лодка.
Гонзалес разобрался в «ляпе» только тогда, когда стало не хватать плавсредств. Он незамедлительно спустил с цепи трех вице-министров полиции, и кровь снова потекла по канализационным каналам в синие глубины бухты «Dios Gracias». Перебили значительную часть молодой интеллигенции, раздавили дорожными катками демонстрацию разгоряченных студентов университета имени Законодателя, и все указывало на то, что наконец-то воцарится мир, порядок, покой, но тут заговорило общественное мнение сопредельной Этании.
«Это кому же мы выделяем помощь и кредиты?» — гавкали многотиражные газеты. Толпы сожгли консульство Трапезии, закидали яйцами фольклорный коллектив, совершающий турне (кстати, из всего коллектива в страну вернулись только дирижер и шофер), пытались даже освистать представителя республики в Организации Объединенных Наций.
Обеспокоенный задержанием кредитов Гонзалес сместил трех вице-министров, создал новое правительство, в котором оказался даже один профессор (латыни), а Монтинесу присудил Государственную премию. Поэт предпочел за ней не приезжать. Впрочем, спустя два года его нашли с оперенной стрелой в спине на собственной вилле в Беверли Хиллс. Президент также наложил запрет на аресты за отказ слушать правительственное радио. Рабочим, протрубившим на предприятии двадцать лет, разрешил по их желанию менять место работы, крестьянам снизил налог с девяноста до восьмидесяти процентов и даже позволил свершать обряды погребения жертв репрессий.
С тех пор каждые два-три года разражались пароксизмы террора, позже смягчаемого маслом цивилизации. Однако мы прекрасно знаем, куда ведет такая непоследовательность. Педро Гонзалеса собственными ляжками удавила его последняя любовница, как оказалось, содержанка возмутителя спокойствия в эмиграции. Недолгое безвластие, во время которого армия заняла президентский дворец и аэродром, а полиция и Национальная Гвардия — банк и порт, окончилось компромиссом благодаря вмешательству посла Этании. Новым президентом стал Эстебан Амарильо, тот самый несчастный профессор латыни, которого даже близкие называли «Недотепой». Он предложил постепенный переход к демократии, то есть выборы через десять лет и паспорта для всех — через двадцать. Но не успел.
В тот день, когда умер последний из Гонзалесов, учитель физкультуры из провинции «Aligatores», Хуан Бандальеро-и-Фуэго, закончил работу над тоненькой брошюркой, озаглавленной «Основы Кортезианизма». Бандальеро не блистал избытком интеллекта, однако обладал чувством практицизма, с малых лет умел произносить речи, а когда возникала нужда, то и бить по морде своих противников.
Основным тезисом его работы было:
«Эрнан Кортес проявил себя освободителем американских народов из-под ига Монтесумы, принес прогресс, образование и Святую Веру. По сути дела, он был новым, истинным воплощением Пернатого Змея. Поэтому необходим Новый Кортес, который повергнет теперешних Монтесум с их кровавыми жертвоприношениями и несправедливостью. Он объединит народ в единый организм и сумеет так направить его, что падут поработители и наступит царствие благоденствия, отдохновения для континента».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Prosit, Herr Frankenstein!
— Вот уж не думал, что Центр вспомнит обо мне на старости лет. Честно говоря, направить меня, потомка одного из древнейших родов, на службу к этому австрийскому парвеню — идея не из лучших. За сутки до Ночи длинных ножей я лично пытался дозвониться до Люцифера и убедить его, что ничего хорошего для нас из их затеи не выйдет. Это были психи, не то что мы, порядочные, тяжко работающие функционеры Зла. Не правда ли? — не ожидая ответа, он продолжал: Не спорю, иногда их посещали удачные мысли, но их доктринерство, неумеренность, наконец, неумение проигрывать! Ну и кошмарное зазнайство. Знаете ли вы, что их главный мазила вначале с удовольствием пользовался нашими услугами, потом стал игнорировать указания связных и под конец перестал даже верить в Ад! Чудовищно! Простите, мы тут болтаем, а вы еще не отведали горячего.
В тот же момент раскрылась дверь и вошел Мигель. Пододвинул к нарам Фаусона столик, укрепленный на лафете, накрыл его салфеткой из парашютного шелка, изящно промереженного очередями из ручного пулемета. Из-под серебристой чаши каски извлек тарелку дымящегося мяса с тошнотворно-приторным ароматом.
— Что за блюдо? — поинтересовался Фаусон.
— Обезьяна, но вкус, как у человечинки, — похвалил барон. — Сам я не ем, но надобно верить гурманам.
Мефф почувствовал, как маленький язычок, обычно висящий над глоткой, с отвращением скрылся где-то в Евстахиевой трубе. Он даже не поморщился, чтобы не обидеть хозяина, а просто наложил себе солидную порцию салата.
— Сразу видно знатока, — обрадовался Франкенштейн. — Крабов-трупоедов мне доставляют для салата с самых элитных пляжей Бразилии. На десерт я бы предложил яйца колибри и паука-птицееда всырую.
Неведомо, как бы крупный специалист по рекламе пережил этот обед, если б не то, что разговорившийся хозяин не замечал, куда исчезают предлагаемые блюда. А исчезали они в карманах гостя; Барон разворачивал перед Меффом фрески своих давнишних деяний, пересыпая их нареканиями на однообразное существование здесь, в Южной Америке, где туземцы вместо того, чтобы слушать Вагнера, отплясывают на улицах самбы, ламбады и кариоки. То и дело он усиленно допытывался о своем задании. Его интересовало, что является цель операции и в чем будет состоять его участие. Лично он может пойти на передовую линию, хотя, правду говоря, он гораздо сильнее по части резервов.
Однако Мефф не поддался на расспросы — впрочем, как известно, он и сам не знал, что к чему. Барон все узнает в свое время. Дело чрезвычайно серьезное, не позже чем через несколько дней будет дан условный сигнал, который передадут средства массовой информации всего мира. Это определит начало установления контакта. Тут Посланец некоторое время сыпал подробностями. Под конец трапезы он принял от хозяина, как положено, присягу в верности, запил мутной жидкостью, происхождения которой предпочитал не уточнять, после чего задал вопрос, имеет ли Организация какое-то влияние на Республику Кортезию. Ненадолго наступила тишина.
— Вы, mein liber Herr , собираетесь отправиться в Кортезию? — прошептал Франкенштейн.
— Надо. А чему вы так удивлены?
— Кортезия, mein liber Herr, это место, в котором даже дьявол будет чувствовать себя неуютно!
VII
С высоты птичьего полета, если б какая-нибудь пичуга решилась нарушить воздушное пространство Кортезии, республика напоминает трапецию, откуда и пошло название, данное ей в XIX веке французским пиратом Полем Ледонтье — «Сан-Трапез», которое до сих пор удерживается на картах некоторых консервативных географов. С одной стороны ее омывает усеянное рифами море, с другой — обрамляет неприступная гряда вулканов во главе с горой св. Троицы, переименованной позже в пик Кортеса, с остальных двух сторон тянутся болота и озера. От них прилегающие провинции получили названия «Mosquitos» и «Aligatores». Так что достаточно быть среднеразвитым студентом геополитики, дабы понять, насколько это труднодоступный район, тем более, что сильный собственный воздушный флот и международная ситуация защищают страну от нападения сверху.
Единственный проход в эту страну-бункер образует залив, названный самим Колумбом «Dios Gracias» , что было не столько выражением благодарности Всевышнему, сколько, пожалуй, констатацией того, что в таком опасном районе может появиться нечто столь спокойное и красочное.
Над бирюзовым заливом раскинулся Пунта Либертад, ранее — Сьюдад Мортес, именуемый не столь жемчужиной, сколь тигриным глазом южных морей. Упоминавшийся выше Христофор Колумб открыл злосчастный кусок суши первого апреля во время одного из своих последних плаваний и намеревался даже дать ему название «Prima Aprilis», но первые же контакты с воинственными туземцами заставили его отказаться от своего намерения. Часть экипажа, оставленная в Сьюдад Мортес, была выбита до последнего человека и съедена, прежде чем свершился следующий визит испанцев. Впрочем, учитывая густую сеть рифов, окружающих побережье, подобные приключения случались со многими потерпевшими катастрофу завоевателями систематически в течение двух следующих столетий. Земля здесь не была богата золотом, так что не привлекала ни конкистадоров, ни искателей приключений. Ее время от времени навещали корсары, пираты и флибустьеры. Сир Фрэнсис Дрейк вел в устье бухты «Dios Gracias» бой с тремя испанскими талионами, а Морган даже продал испанскую княгиню местному кацику, который, вероятно, в связи с отсутствием описания по обслуживанию, съел ее незамедлительно вместо того, чтобы черпать удовольствия иного рода. Здесь добавим, что по данным статистики отцов иезуитов и доминиканцев по количеству съедаемых в год миссионеров Трапезия побивала все рекорды, опережая Меланезию и Черную Африку. В кругах Бронзовых Врат даже ходил анекдот, что-де, священник, собирающийся нести слово божие в несчастную страну, должен перед отплытием поселиться и поперчиться, дабы сэкономить время местным поварам. Однако в половине XVIII века кто-то из бюрократов вице-королевства Новой Испании вспомнил о болотах Трапезии. Возрастал спрос на сахарный тростник.
Мушкеты Алонсо де Ибальдио и пищали, стоящих у берегов бухты «Dios Gracias» «Санты Клары» и «Санты Тересы», выбили из туземных голов все мысли о независимости. Самих туземцев перебили за следующую четверть столетия, доставив на их место «эбеновую» рабочую силу. Болота превратили в плантации, на террасах древних храмов воздвигли позднебарочные церкви.
Ввиду недостатка времени мы оставляем в стороне историю девятнадцатого и начала двадцатого столетий. Отделившись от испанцев в ходе всеамериканской революции и после провала концепции федерации, малюсенькое государство пережило шестьдесят семь государственных переворотов и шестьдесят восемь президентов (шестьдесят восьмой скончался без посторонней помощи только потому, что его хватил удар во время церемонии принятия присяги, прежде чем кто-либо из покушающихся успел сориентироваться в наличии новой цели для стрельбы). Со временем покушения становились все драматичнее, особенно когда в Трапезии стали добывать каучук, обнаружили бокситы, серебро и нефть.
В тридцатые годы основное влияние в стране перешло к семейству Гонзалесов, богатых плантаторов с Юга. Но и эта династия не принесла вожделенного мира республике, где смерть от старости была величайшей редкостью, а количество казненных трапезийцев конкурировало с количеством погибших в братоубийственных стычках. Три очередных президента, из которых первый — Алонсо, был националистом, впрочем, его свергла Национальная Гвардия, второй — Марио, фашистом, что не помешало ему в 1945 году объявить войну государствам «Оси», третий — Педро, консервативным либералом (он запретил пытки и публичные казни, удовольствовавшись повешением наказуемого в присутствии лишь близких родственников), властвовали в сумме двадцать лет. Некоторые трапезианцы считали такую продолжительность событием необъяснимым, равным, пожалуй, только повторному явлению Пернатого Змея.
Педро был самым прытким из всей родни, он даже окончил элитарную школу профессиональных унтер-офицеров в близлежащей Этании, республике, главенствующей в тамошних регионах. Царствование, иначе трудно назвать правление президента Педро Гонзалеса, несомненно, наиболее выпукло проявило синдром Трапезии. Педро вступил в президентство после того, как собственноручно прирезал брата и расстрелял весь Тайный Совет, за исключением министра полиции, соавтора заговора, который погиб лишь через год, уже будучи вице-президентом, при катастрофе спортивного самолетика. Гонзалес, понимая не абсолютную легальность своей власти, стремился сохранить максимум видимости демократии. Он призвал этанских советников, открыл университет и запретил смертную казнь за проезд зайцем в трамваях, создал три партии: либерально-консервативную, социально-сдерживающую и тотально-демократическую. Почетным председателем всех трех был он сам. Он даже организовал выборы, которые, как показал подсчет бюллетеней, выиграл, набрав сто восемьдесят и две десятых процента всех поданных голосов.
Результаты столь радикальных перемен не замедлили сказаться. У людей, привыкших к тому, что рот можно раскрывать только у зубного врача, возник сумбур в голове. Первым бунтарем стал поэт Монтинес, сын торговки предметами религиозного культа и сотрудника полиции, изнасиловавшего ее во время допроса, имевшего целью выяснить, почему Христос на продаваемых ею иконках имеет явно антигосударственное выражение лица? Монтинес входил в ту немногочисленную группу людей, которым дали возможность три месяца обучаться за границей. Однако он отплатил своим добродеям черной неблагодарностью: не только отказался написать цикл Сонетов «Когда я мыслю о нашем Законодателе», но накарябал и прочел публично (в семейном кругу, однако, все же!..) пасквиль под названием «Три глотка свободы», воспевающий прелести Парижа, Лондона и Рима, которые он посетил в порядке творческой стипендии. В ту же ночь три доноса (слушателей импровизированного авторского вечера было четверо, но дядюшка Хорхе не умел писать) легли на стол районного комиссара полиции. Намек был виден невооруженным глазом. Монтинеса арестовали. Но вместо того, чтобы расстрелять, четвертовать или хотя бы в порядке чрезвычайной милости отправить пожизненно в каменоломни имени святого Хосе Работяги ему по непонятному капризу el Presidente выдали паспорт, дали лодку и приказали сматываться.
Пример оказался заразительным. Каждый день стали появляться молодые поэты, художники, да что там — инженеры, провозглашавшие идеи, мягко говоря, анархистские в надежде на то, что и им достанется своя лодка.
Гонзалес разобрался в «ляпе» только тогда, когда стало не хватать плавсредств. Он незамедлительно спустил с цепи трех вице-министров полиции, и кровь снова потекла по канализационным каналам в синие глубины бухты «Dios Gracias». Перебили значительную часть молодой интеллигенции, раздавили дорожными катками демонстрацию разгоряченных студентов университета имени Законодателя, и все указывало на то, что наконец-то воцарится мир, порядок, покой, но тут заговорило общественное мнение сопредельной Этании.
«Это кому же мы выделяем помощь и кредиты?» — гавкали многотиражные газеты. Толпы сожгли консульство Трапезии, закидали яйцами фольклорный коллектив, совершающий турне (кстати, из всего коллектива в страну вернулись только дирижер и шофер), пытались даже освистать представителя республики в Организации Объединенных Наций.
Обеспокоенный задержанием кредитов Гонзалес сместил трех вице-министров, создал новое правительство, в котором оказался даже один профессор (латыни), а Монтинесу присудил Государственную премию. Поэт предпочел за ней не приезжать. Впрочем, спустя два года его нашли с оперенной стрелой в спине на собственной вилле в Беверли Хиллс. Президент также наложил запрет на аресты за отказ слушать правительственное радио. Рабочим, протрубившим на предприятии двадцать лет, разрешил по их желанию менять место работы, крестьянам снизил налог с девяноста до восьмидесяти процентов и даже позволил свершать обряды погребения жертв репрессий.
С тех пор каждые два-три года разражались пароксизмы террора, позже смягчаемого маслом цивилизации. Однако мы прекрасно знаем, куда ведет такая непоследовательность. Педро Гонзалеса собственными ляжками удавила его последняя любовница, как оказалось, содержанка возмутителя спокойствия в эмиграции. Недолгое безвластие, во время которого армия заняла президентский дворец и аэродром, а полиция и Национальная Гвардия — банк и порт, окончилось компромиссом благодаря вмешательству посла Этании. Новым президентом стал Эстебан Амарильо, тот самый несчастный профессор латыни, которого даже близкие называли «Недотепой». Он предложил постепенный переход к демократии, то есть выборы через десять лет и паспорта для всех — через двадцать. Но не успел.
В тот день, когда умер последний из Гонзалесов, учитель физкультуры из провинции «Aligatores», Хуан Бандальеро-и-Фуэго, закончил работу над тоненькой брошюркой, озаглавленной «Основы Кортезианизма». Бандальеро не блистал избытком интеллекта, однако обладал чувством практицизма, с малых лет умел произносить речи, а когда возникала нужда, то и бить по морде своих противников.
Основным тезисом его работы было:
«Эрнан Кортес проявил себя освободителем американских народов из-под ига Монтесумы, принес прогресс, образование и Святую Веру. По сути дела, он был новым, истинным воплощением Пернатого Змея. Поэтому необходим Новый Кортес, который повергнет теперешних Монтесум с их кровавыми жертвоприношениями и несправедливостью. Он объединит народ в единый организм и сумеет так направить его, что падут поработители и наступит царствие благоденствия, отдохновения для континента».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35