Душа, залитая самогонкой, ублаженная салом, требовала скорости. И летал ДТ-75 с моста в реку, «Беларусь» брал на таран сельский клуб, «Кировец» прореживал столбы на улице.
Заканчивайся этим список грехов пьяных, было бы полбеды. Однако сало, водка и приключения тракторные не в дугу Равилю, если жену не погоняет.
Будь она из Петровых или Смирновых, еще туда-сюда. А тут, с какого бока ни возьми, Муслима без всяких примесей. Единоверка. Но Равиль, как подопьет, с порога: «Богомать!..» — и далее в режиме ненормативной лексики. Хотя и исключительно русской. После чего включается рукоприкладство.
И несется Муслима по селу, дети в охапке, где бы переночевать, переждать бурю.
Так и жили.
В тот переломный день Равиль не на кочерге пришел домой, а чуть губы помазавши. Но хотелось кочерги. Начал просить на бутылку. И тут впервые Муслима заявила:
— Я тебя отравлю!
— Сам повешусь, елки зеленая, раз не даешь на пузырь! Дашь?
— Туда тебе и дорога, — не испугалась самоубийственных угроз супруга. — Не придется руки марать!
Ах так! Равиль отложил на время проблему кочерги и полез на сеновал. Набил комбинезон сеном, лямки поверх куртки пропустил, в которую тоже сена напихал. Для полного правдоподобия сапоги приделал. На голенища гачи натянул, штрипки на подошвы вывел. И так приспособил двойника под навесом, что полная иллюзия — Равиль повесился. Один к одному похоже на страшную трагедию.
Что самоубийца без головы, сразу не разберешь. В полу сеновала был лаз. Равиль куклу приделал таким образом, что как бы петля и голова бедолаги остались внутри, а тулово, начиная с плеч, из лаза свешивается. Лестницу отбросил. Сумерки вечерние на руку правдоподобию. Под навесом и того темнее. Поди сразу разбери — трагедия висит или фарс, в нее переодетый?
Полюбовался Равиль сотворенным. Даже слегка не по себе стало от искусной имитации личного самоубийства.
«Как бы, елки зеленая, инфаркт Муслиму не долбанул, — подумал сердобольно и тут же отбросил сантименты. — Ёе, пожалуй, долбанет! А пореветь полезно».
И пошел догонять себя к состоянию, которое именуется «пришел на кочерге».
Часа через два возвращается на ней самой, слышит шум, крики, у дома народ толпится.
— Что за дермантин? — интересуется тусовкой.
— Равиль повесился!
— Какой?
— Ой, батюшки, да вот же он! А там кто?
Погонял Равиль, как водится, Муслиму в тот вечер, наутро она похмельному говорит:
— Отравлю!
— Че болтаешь, дура? — у Равиля и без того голова трещит по швам, тут еще бабской болтовней загружают. — Тебя посадят! А детей на кого?
— За детей он раскудахтался! А когда пьешь в два горла, совесть твоя о них вспоминает? Иллюминаторы бесстыжие зальешь и герой над нами изгаляться! Че дети хорошего видят?! Морду твою пьяную… Вчера о них думал? Опять на всю деревню осрамил! Как людям в глаза глядеть? Отравлю! Сколько можно по селу от кулаков твоих прятаться?
Костерит Муслима, Равиль нехотя отбрехивается. Не впервой.
— Отравлю! — рубит сплеча Муслима.
Равиля на арапа не возьмешь.
— Дура. Накрутят срок, елки зеленая, будешь на зоне трусы мужские лет восемь шить…
— Не буду!
— Куда ты денешься?
— Шито-крыто устрою!
— Че в печке меня по деталям сожжешь? — смеется сквозь головную боль Равиль.
— Делать мне нечего возиться. Похороню и все.
— В больнице быстро определят отравление. И готовьте, гражданка, ручки для наручников.
— Какая больница? По нашим законам в день смерти хоронят. Это раньше в район возили на вскрытие. А сейчас кому надо? Ты известный пьянчужка. Мало вас в последнее время, нажравшись гадости, откинулось?.. Кто будет возиться с алкашом?..
Логика, конечно, есть. И хотя Равиль был на все сто уверен, Муслима стращает, задался вопросом: «Сильно убивалась, как меня висячего обнаружила, или нет?»
Спросил у соседки Тоньки Перегудиной. Та одной из первых прибежала на самоубийцу.
— Ага! Прямо руки себе заламывала за спину, — сказала Тонька. — Головой о поленницу как начала, сердешная, биться! «Ненаглядный мой, — кричит, — на кого меня такой-разэтакий покинул? Как без тебя, кормильца сытного, поильца вкусного, жизнь доламывать? За кого теперь в беде ухватиться, в горе облокотиться?» И давай волосы на себе клоками рвать, пучками выдергивать. Еле удержала. Останется, думаю, лысой, как столб. Никто замуж не возьмет.
— Ты какая-то бесчувственная, Тонька, — укорил соседку Равиль. — Муж в петле находится, елки зеленая, горе у людей, а ты жену за нового мужика сватать готова. Непутевая ты.
— Ага, ты распутевый! То-то Муслима обрадовалась, когда тебя в петле застала. «Ой, — говорит, — какое счастье подвернулось! Поживу без битья и синяков».
— Да ну тебя, дермантин всякий собираешь!
Тоньку, конечно, только задень. Наворотит с добрый зарод. То у нее убивалась Муслима, то радовалась безостановочно.
Неудовлетворенный Тонькой, Равиль продолжил опрос односельчан. Никто версию, что Муслима от вида руки на себя наложившего супруга хлопала в ладоши и скакала от восторга, не подтвердил. В то же время ни один из очевидцев потоков слез, битья головой о близлежащие предметы и крики по покойнику не зафиксировал.
— Плакала, а как же, — рассказывал дед Илья, сосед по огороду, — муж родной себя порешил. Конечно, убивалась. Шутка ли — такое сотворил… Честно говоря, я не видел. Почти перед тобой пришел. До меня все слезы выплакала…
Однако Равиль ни одного настоящего свидетеля, кто хотя бы слезинку застал в глазах у Муслимы под трупом супруга, не нашел.
«Ничего себе дермантин!» — подумал.
Он слышал: есть два способа введения яда в организм. Можно одной дозой свалить в гроб намеченный объект, а можно подмешивать отраву в пищу понемногу. Она копится-копится в органах, а потом хлоп — готово дело, заказывайте место на кладбище. Или в мази, которыми пациент натирает разные места, подмешивать. Мазью Равиль пользовался только сапожной. «Через сапоги отравление не должно действовать, — подумал. — Да и чищу их редко».
Тогда как ел Равиль каждый день.
«Надо всем рассказать, что Муслима хочет извести меня», — решил.
И тут же отказался от открывающейся перспективы: «Засмеют, елки зеленая! Скажут — допился Равиль до дермантина в голове, пора в сумасшедший дом определять».
Кусок в горло лезть перестал.
Никогда на аппетит в части его отсутствия не сетовал. В поле тем более. Как раз время пахоты началось. На свежем воздухе только подавай. К обеду не то что есть — жрать хочется. Волчий голод нападает. Вылезет Равиль из трактора, достанет котомку и первым делом сало ищет. Такой у него диетический распорядок. Кто-то непременно салат должен употребить на старте трапезы или стакан сока, Равилю для разгона сало подавай. А как раскочегарится, салом темп поддерживает и точку финишную им же ставит. Поэтому, приступая к еде, для начала полшмата умнет, первый голод утолить, а уж потом к остальным блюдам переходит, заедая каждое все тем же немусульманским деликатесом…
Все привычки прахом пошли после убийственной угрозы. Стоит занести в поле нетерпеливый нож над вожделенным куском, мысль резанет: «А вдруг яд?»
«Как сало можно отравить? — сам себе удивится и тут же поставит крест на сомнениях. — В надрезы для чеснока пипеткой залить, яд впитается, следов не найдешь…»
Как есть после таких предположений? Забросит шмат подальше в кусты.
Собаку привлекал на экспертизу. Пес Прибой всегда вязался с хозяином в поля выезжать. Прежде Равиль не баловал его прогулками. Тут каждый день брать стал. Добрый кусок сала отрежет, бросит и ждет, когда сдыхать начнет. Прибой сожрет и только хвостом виляет: дай еще.
Равиль обрадуется: «Нет яда!». Но сделает жадный надкус и тут же выплюнет. Вдруг Муслима избрала вариант постепенного отравления?
Летит сало в сторону от обеда на радость Прибою.
Суп борщ, данные в поле, сразу выбрасывал. В жидкое тем более добавить яду раз — плюнуть.
Раньше яйца вареные на дух не переносил. С голодухи начал пожирать в больших количествах. Вот уж, считал со злорадством, что нельзя отравить, так яйца. Гарантия железобетонная. Но однажды, после того как, давясь всухомятку, зажевал четыре штуки, остолбенел: можно шприцом закачать какой-нибудь мышьяк или кураре.
Бросил трактор в борозде, побежал скорлупу собирать, отверстия искать. Так и сяк обсмотрел каждый кусочек. Вроде нет ничего. Но глазам уже доверяй да проверяй. Дальнозоркость подступила. Очки, конечно, с этой пьянкой завести некогда. Принялся на продутие скорлупу проверять. К губам вплотную поднесет и пыжится — дует.
Не успел докончить исследования, живот будто ножами изнутри резануло… Ложись и помирай. «Ну, сволочь, елки зеленая! Ну, гадина! — начал крыть Муслиму. — Отравила!»
И давай из себя изгонять съеденное.
Дома тоже не еда. Муслима, как суп разливать, норовит собой кастрюлю загородить. Не уследишь, подсыпала чего или нет в тарелку? Одна надежда, дети не доедят, тогда Равиль подчищает за ними.
— Папка жадный, — малыши говорят, — свое не ест, а наше.
Будешь жадным.
Бывало, Муслиму попросит:
— Поешь со мной.
По молодости часто из одной тарелки хлебали.
— Делать мне нечего, рассиживаться с тобой! Ты что ли корову доить будешь?
Молоко Равиль пил. Когда-то в детстве с сестрой белены объелись, молоком их отпоили. С того времени на своей шкуре знал — продукт противоядный. И с той же поры воротило от него. А тут начал употреблять. Чуть сердце кольнуло, печень вякнула, в животе заурчало, в ухе стрельнуло, в глазу зачесалось — смертным потом обольется: «НАЧАЛОСЬ!» — и бежит молоком наливаться, пока обратно не пойдет.
Как назло, калыма не было. Готов был работать за тарелку супа. Но никто не звал. И голодное время на дворе. Летом где грибы в лесу, где огурцы в огороде. Можно зазевавшегося гуся за селом поймать. А тут весна, не будешь ведь кору березовую жевать!
Отощал Равиль, ветром шатает. И состояние угнетенное — смурной ходит.
— Заболел? — мужики спрашивают. — Не знаешь, чем лечатся от всех болезней?
Лучше вас знает. Организм волком воет, просит лекарства ударную дозу: бутылку одну-другую употребить. Да жить больше хочется. В пьяном виде, без бдительности, проще пареной репы яд съесть.
Неделю Равиль в рот самогонки и другой сивухосодержащей продукции не берет, вторую… Вот уже месяц ни в одном глазу, второй…
Однажды не выдержал, спросил Муслиму:
— Неужели рука не дрогнет отравить? Пятнадцать лет вместе. Четверо детей.
— Ты-то все пятнадцать уразу справляешь, а я как прокаженная? Света белого не вижу!
— Ладно врать, елки зеленая, скажи попугать решила с отравлением?
Муслима нырнула в сени, вернулась с пузырьком, на которой рукописная этикетка «Яд».
— О! Я тоже могу так накарябать, — сделал веселое лицо Равиль, — и череп с костями пририсовать для страху!
— Плеснуть в чаек!
— Ты че! — испуганно накрыл чашку. — Вылей сейчас же в помойное ведро, чтобы духу в доме не было! Еще дети найдут.
— Не найдут, — снова унырнула в сени Муслима.
Равиль по-прежнему не пьет и время от времени столбом застывает: «Неужто взаправду сможет отравить?»
…А Муслима и сама не знает.
АБРИКОСЫ В «ТАЁЖНОМ"
На похоронах Геннадия Крючкова, воина пожарной службы, в процессе поминок изрядно выпивший пожарный Иван Троян поколотил не более трезвого следователя Николая Мещерякова.
— Крючков всю дорогу издевался над тобой, — нелестно об умершем отозвался следователь.
— Шутил Генаха, — защитил дружка Иван. — Любил, царствие небесное, это дело. Веселый, стервец, был. Не ныл, как ты всю дорогу: «Жена-поганка, денег нет, гнием в этой дыре». Жил весело и помер — не стонал, не охал. А ведь знал, что недолго протянет.
— Ага, шутил, особенно когда ты яйца в бочку засунул. И сидел дураком набитым.
После этого Троян поколотил следователя. Омрачил под окнами дома умершего поминки. Крепко поколотил. Два зуба выбил.
На следующий день на кладбище винился перед Крючковым: «Прости, Генаха, не сдержался».
Перед Мещеряковым пришлось принародно извиняться. До начальства дошла информация о драке… Мещеряков, похоже, и настучал. Крупными неприятностями запахло…
Парочка Крючков и Троян была сладкая, с перцем. Перец доставался Ивану. Лет десять они в пожарной части районного села Большой Улуй не разлей вода корешковали. Крючков не поднялся по служебной лестнице выше старшего сержанта, Троян носил погоны со звездочками. Махонькими. По чуть-чуть увеличивая созвездие.
Несмотря на разрыв в звании, Крючков не переставал разыгрывать Трояна. Большой был мастак по части шуток. Голова постоянно переваривала задачу, как бы повеселиться за счет дружка.
Прав был побитый на похоронах: к разряду безобидных шутки не относились.
В те времена, откуда берет начало наше повествование, пожарные дежурили в милиции. Подсобляли правоохранительным сотрудникам, с которыми состояли в одном ведомстве, в борьбе с преступностью. Последняя, естественно, присутствовала в селе, но не в таких размерах, чтобы пожарным приходилось постоянно активно включаться в единоборство. Чаще на дежурствах сидели и спали в резерве главного командования. Генаха разнообразил сидение и лежание.
Как-то ночью Иван расположился подремать на столе, намереваясь с наибольшей личной выгодой использовать служебное время. Уснул крепко, без сновидений. Генаха не стал тратить ночь впустую. Че зря спать, когда можно веселуху устроить. Вооружился иголкой, ниткой и тихонько принялся за первый этап развлекательного мероприятия. Вначале пришил одну штанину Ивана к другой. Осознавал, что данное рукоделие небезопасно. Если спросонья пришиваемый лягнется, то можно в глаз сапогом получить. Иван на посту спал в полном обмундировании.
«Спи, Ваня, спи», — шептал Крючков, орудуя иглой. Рукава кителя тоже добросовестно к бортам присобачил. Ложился покемарить Иван с одной степенью свободы конечностей, а, разоспавшись, оказался без всяких степеней.
Глубокая ночь. Тишина в районном отделении внутренних дел. В единоборстве преступности с органами обе стороны взяли паузу. Иван безмятежно заполнял перерыв сном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18