Спустился на землю и, как человек, ходить стал. Лечил, чудеса разные творил, ну и слова говорил всякие, злых ругал. А люди взяли, озлились на правдивые слова, да и убили его. Ну, богу что, он обратно вернулся. А добрые люди, как о том узнали, сами теперь по свету ходят и то, что бог им заповедал, делать стараются. Или просто на месте остаются, никуда не ходят: известное дело — дом, семья, дети, но по правде той живут, что бог завещал. Да только правду, сам видишь, каждый ее по-своему, что оглобли, развернуть норовит, — грустно закончил Рейо. — Вот и все, что знаю. Понял что?
— Ага, — кивнул Мирко, где здесь было не понять: добро делай, а зла не делай. Так и надо жить. Действительно, и чего дядя таился?
— А тот старик, — завершал Рейо свой рассказ, — Неупокою еще свиток подарил, в котором много про ту веру написано было, да только по-арголидски. Уж не знаю, как Неупокой свиток тот читал. Видать, языку тому выучился?
— Да, говорит он по-арголидски, — подтвердил Мирко. — А меня вот не научил…
— Надобность настанет — выучишься, — философски заметил Рейо. — Хорошо, что все ж он жив остался да оружие в руках твердо держит. Я ж с тобой не о том говорить думал, — вернулся с небесных высот дед. — Давай-ка с лошадей сойдем да посидим немного. Тебе в седле, смотрю, как на сене, а мне на земле привычнее. Ездить, верно, сам учился?
— Сам, — отвечал правду Мирко. Уж этим-то он мог гордиться.
Они отпустили коней, а сами устроились на лужайке, в тени.
— Я тебя долго не задержу, — сказал Рейо, вытянув ноги в полосатых своих портах. — Я про Неупокоя говорил, что он — как дерево под ветром. Так я вот о чем тебя спросить желаю: про ветер, против которого он встал. Не знаю, в чем там вера его, а его самого знаю — не охотник он легкого да окольного пути искать. Верно ли говорят, будто нечисть на севере встает, от которой люди на юг подались?
— Верно, — отвечал Мирко. — Иные подались, иные остались…
— А иные и вовсе не почесались, — добавил дед. — Так? Так.
— Так, — согласился Мирко. — Я о том с дядей говорил. С того разговора мой путь и начался. Не след мне в Холминках оставаться — дядя так сказал. А уж куда да как идти, что уметь — это все потом решилось.
— А ну, еще расскажи, что это Неупокой говорил тебе? Я вот чую что-то, а высказать не могу. Чую, что худо, а в чем, помочь как — не знаю. Может, он знает? — попросил Рейо.
— Вот и он так же говорил, — отвечал Мирко. — Только он еще мне сказал, когда я пытался было с ним спорить, что лучше мне дома остаться с нечистью воевать, что, дескать, нет толку без разума бороть то, что и богам не всегда под силу.
— Ага, — кивнул дед. — Выходит, наш-то Антеро знал, куда идет?
— Знал, — отвечал Мирко. Теперь был не сход, и запираться было незачем. — И не боялся. Дядя мне еще сказал, что у каждого человека место должно быть, где ему жить подходяще. Антеро говорил, что бусина ему в Мякищах такое место указала. Вот он и решил, что лучше на своем месте с лихом, чем в другом, маяться.
— Бусина! — усмехнулся дед. — Смотрел я туда, ничего не видел, только глаза заслезились. А ты-то сам видел что, коли так бусине веришь?
— Видел, — отвечал Мирко. И он рассказал Рейо Суолайнену о том, что показала ему бусина, когда дважды он в нее заглядывал. Сейчас казалось, что это было очень давно, хотя и двух дней еще не минуло.
Старик выслушал его внимательно, почесал в бороде и сказал:
— Да, тебе-то врать незачем. Пусть уж боги меня простят, а что Тойво, что Йорма, что Антеро — как не от мира сего. Свои родовичи им не больно доверяли, а уж что про других говорить. Выходит, и вправду…
— Рейо Парвович, а ты не знаешь, есть ли где край такой, что в бусине был?
— Вот ты о чем, — понял дед. — Тоже место свое ищешь? Сразу так не скажу, сам таких не видел. Пожалуй, близ западного моря это может быть. Ругии рассказывали. Ежели я их так понял, то там. Да путь туда не близок.
— Знакомец мой один из Мякищей за Камень ушел. А я на юг подался.
— Прямая-то дорога не всегда близкая, — поучительно сказал дед, перестав теребить бороду и гладя теперь собаку, улегшуюся тут же. Пес жмурился и шевелил острыми ушами. — За Камнем места вроде и с нашими схожи, а совсем чужие. И народ другой. Из нашей глухомани в те города каменные не вдруг переберешься. Да и говорить по-нашему не им придется учиться, а тебе по-ихнему. Так что, выходит, Неупокой тебе верно присоветовал: в Радослав, на Вольные Поля придешь, там со всяких стран народ съезжается — посмотришь, себя держать поучишься. А там и решать будешь, что лучше: за Камень топать, невесть чего искать, или наши леса больше по сердцу покажутся. Да это ладно все, — спохватился дед. — Ты мне поведай, что еще Неупокой про лихо скверное говорил?
— Да больше ничего, пожалуй. Еще сказал, что погань лезет из мякищенского человека, какой прежде и не видывали. На разбой сетовал. А еще, хоть и вера у него иная, и с кудесниками он не в ладах, хоть и не в ссоре, говорил, что в том лиха много, что богов отцовских не почитают. А коли и кланяются им и требы носят, так больше криводушно или за выгодой…
— Ну, это он хватил, — перебил дед. — Те, кто веру эту отстаивает, они другие веры не больно уважают, у всех изъян находят. Но что правда, то правда, — вздохнул дед. — Неупокой, видно, решил доброй верой зло побеждать. Не знаю, прав ли он. Его зло не возьмет, а других перекорчит, они же его и убьют, как ни ловок он мечом размахивать, со света сживут. Да, маловато ты мне сказать сумел.
— Еще, Рейо Парвович, к северу от Мякищей люди оленные живут. Знаешь?
— Знаю, как не знать, — оживился дед. — Мы, хиитола, с ними одного корня. Корень тот, однако, потерялся. Сам с ними встречался, когда к Соленой Воде торговать ездил.
— Так вот, — продолжил Мирко. — Любят они басни всякие сказывать, и басни эти иной раз правдивее всякой правды выходят. Есть среди них старик один, Веральденом звать, он однажды обмолвился, будто это всадник какой-то сызнова на севере объявился, и тень его они зимой видят даже. Я, сколь ни смотрел на полночь зимой, ничего не разглядел. Значит, это еще дальше идти надо, чтобы увидеть. А звать всадника того Ротой. Это я только один раз слышал. Сам Веральден про то говорить боится.
— Всадник, говоришь. — Рейо опять принялся теребить бороду. — Нет, не знаю ни про какого всадника, ни про Роту, ни про тень. Видно, по своему разумению жить придется… Ну, да это не впервой. Всегда так жили. А боги, что ж, они тем только способствуют, кто по правде живет, — почти повторил он недавние слова Кулана. — Не буду более держать тебя, молодец, Мирко Вилкович. Спасибо тебе за вести добрые, за почтение, за то, что перед сходом стоять не побоялся, поклепу на Антеро хода не дал. Прощаться станем.
— Станем. — Мирко поднялся. — Я вот тебя, Рейо Парвович, прежде чем идти, попросить хочу. За Хилкой пригляди, коли сможешь. Тревожно мне за нее.
— Что, глянулась девка? — Дед Рейо тоже встал и озорно глянул на Мирко. — Как приглядеть? С парнями гулять не давать или еще что?
— Не на то намекаешь, Рейо Парвович, — осадил деда мякша. — Я о том, чтобы жить ей дали, как человеку свободному, а не как в рабстве. А то, не ровен час, опять на колодезный сруб встанет, и не Антеро тому причиной будет. Да не он и был. А я того не желаю. А глянулась, не глянулась — я ведь сюда вряд ли вернусь.
— Знаю, о чем ты, — сказал старик уже серьезно. — Шила в мешке не утаишь. Ристо с Нежданой девку замаяли, от того и беда. Пригляжу, сколь смогу. А ты, если домой вернешься да Неупокой Лютович жив еще будет, поклон ему передай от Рейо Суолайнена. Сам-то я уж не сподоблюсь куда-либо поехать. Стар стал, да и Сааримяки не оставить ни на день.
Они сели на лошадей, собака вертелась вокруг деда.
— Прощай, Рейо Парвович, — поклонился Мирко. — Спасибо за участие. Не поминай лихом. Поклон, коли сам жив буду, дядюшке непременно передам.
— Прощай и ты, Мирко, — ответно поклонился дед. — Не серчай на нас за сход глупый. А то возвращайся сюда, в Сааримяки. Место у нас, как ни дуй с севера ветер, доброе. И красиво: где еще такой холм с озером отыщешь.
— Красивое, — согласился Мирко. — Может, и вернусь, зарекаться не стану. А теперь ехать надо. Прощай.
Они уже развернули коней и разъехались саженей на полсотни, как вдруг дед Рейо, будто вспомнил что-то, припустил коня обратно.
— Постой, Мирко Вилкович, чуть не запамятовал, дурень старый. Собака вот у меня, — он указал на пса так, будто здесь была целая псарня. — Возьми в дорогу с собой. Кормить его много не надо, он и сам пищу обучен добывать, а сторожа надежней в дороге не бывает. Возьми.
Мирко поглядел на пса. Тот, поняв, что говорят о нем, и не просто так, а решают его судьбу, сел, поводя мордой то в сторону деда, то к Мирко, блестя умными большими глазами.
«А что, — подумал парень, — собака — не дите малое, прокормить нетрудно. А сторож в местах незнакомых и правда пригодится. Это пока безлюдно было, а дальше, за Хойрой, все по-иному. Возьму».
— Уговорил, Рейо Парвович, — улыбнулся Мирко. — Беру пса. Как кличут его, скажи. А то спросить надо, пойдет ли за мной.
— Пойдет, — успокоил дед. — Он пес благовоспитанный. А за тобой кони вон как по струнке ходят. И собака пойдет — завсегда за человеком ходила. Пори его звать. Покличь попробуй. Да он уж и сам чует, что его впереди ждет.
— Пори, ко мне! — приказал Мирко.
Пес поднялся на все четыре лапы, наклонил недоверчиво свою большую голову и, не дожидаясь повторной команды, сначала нехотя, а потом уже по-настоящему, на совесть исполняя приказ, затрусил к Мирко и занял место супротив него, ничуть не смущаясь неприветливым фырканьем Белого.
— Ну и славно! — заулыбался дед. — Вот тебе и спутник неразлучный. Что ж, теперь прощай, Мирко.
И, не выслушав даже ответа, дед развернул свою чалую и помчался галопом вниз по тропе не оглядываясь. Вскоре стук копыт затих в ольховнике.
Мирко остался один.
Натягивать звенящий лук,
Мечом сверкающим играть,
На башне у окна стоять
И ждать грозу, в ночную мглу
Скакать в дозор не довелось,
Но древним лукам удалось
Без промаха послать стрелу…
Стрелу, горящую огнем
Пожаров взятых городов,
Последних клятв, проклятых слов,
Что мы назад уж не возьмем…
Но вновь прожить я осужден
Всю боль и зло былых времен,
За мертвый день зеленым днем
Платить, не требуя взамен…
Лишь черный след лесных дорог
На липком снеге зябко лег
Ползти змеей до теплых стен,
Где пусть не ждут, один огонь
Мне равной долей даст в ладонь
Тепла… И меты перемен,
Ослепнув сумраком каверн,
Сквозь копоть стен прочтя, узнать:
Всегда сводила счеты знать
И красоту топтала чернь,
А равно и наоборот…
Лишь память — горький дым — плывет
И жалит совесть — в новый день…
VIII. РЕКЛОЗНАТЕЦ
Дорога, лошадь, собака. Лошадь, собака, дорога. А верна ли твоя дорога? Лошадь и собака не ведают сомнений в том, что путь их верен. Они служат тебе, их дорога в их служении. А ты? Знаешь ли, куда идешь? Кто дал тебе право идти этой дорогой? Есть дорога, значит, было и пристанище. Хотя бы одно, первое. У птиц есть гнезда, у зверей — норы, и только сын человечий не знает, где преклонить голову. Правдивы старые слова, а коли правдивы, то так и должно быть. И это не хорошо и не худо — это так. Но нет радости в вечном пути. Сменяют друг друга лица, народы и страны. Не оскудевает земная красота. Но что тебе красота, когда нет радости. А радость бывает, когда каждый сделанный шаг приближает тебя к тому, что ты избрал. Или хотя бы к тому, что тебе назначено. Неизвестность прекрасна и чудесна, недосказанность манит, туман скрывает полные тайн вершины и долы, но это может обернуться обманной пустотой. Только приближение к концу радует человека в пути. Пусть за этим концом тянутся одна за другой еще многие тысячи верст, радость достижения приносит отдых, вдыхает новые силы. А кто даст тебе знание конца пути, кто поставит цель? Вот для того и нужно пристанище. Не в одном месте, так в другом найдется тот, кто укажет дорогу, которая станет верной. Потому уже верной, что она — твоя. Но чтобы она стала твоей, нужен тот, кто подарит тебе право на нее.
Подарит и передаст, потому что когда-то не смог одолеть ее сам.
Отступила ольха, сошли на нет черемуховые стены, и снова сосна и можжевельник, выросшие на красноземе, провожали зелеными своими взглядами редкого здесь человека. Но теперь под седлом Мирко резвой и ровной рысью шел красавец Белый, а сзади, потряхивая шелковистыми гривами, следовали гнедой и вороной. Рядом, то обгоняя всадника, то отставая зачем-то, скрываясь за деревьями и кустами то слева, то справа, бежал серый с черной холкой пес, лаем предупреждая нового хозяина о всякой встречной мелочи: белке на ветке, малиновке в кустах, зайце, затаившемся в траве, — вдруг не заметят. В сосновом бору цвел лилово-розовый тимьян, а также желтоватая полынь, и привычный ее горьковатый, навевающий воспоминания запах перебивал даже смоляной аромат сосны. Но Мирко пока не вспоминались ни Юкка Виипунен, ни Ахти, ни Хилка, ни песни над Черным ручьем — не пришло еще время. Он думал о дальнем береге западного моря, каменной богине древнего святилища и Риите, не пытаясь даже понять, что их связывало. Кроме таинственного знака в бусине, у них не было ничего общего. Приходилось рассчитывать только на удачу да на то, что, может, остались где-то на западе те люди из вольков, или, как сказал дед Рейо, авернов, которые хоть расскажут, что ему делать с этим знаком, к чему он станет ключом и есть ли еще та дверь, которую этот ключ может отомкнуть.
Местность то стелилась ровно, поднимаясь незаметно, то ощутимо забиралась на крутой взгорок. Где-то слева, совсем недалеко, бежал-разговаривал Черный ручей в зарослях ракиты и ежевики. К закату Мирко добрался до очередного подъема и, осилив его, понял, что сегодня ему на гребне не стоять. «Небольшой», по словам дяди, холм карабкался и карабкался в небо, как хорошая гора. «Идти лучше повдоль Черного ручья, — советовал ему Юкка. — К самому берегу не лезь с конями — там, бывает, после дождей земля оседает. В овраг сорвешься — не обрадуешься. Как к истоку выйдешь, там скала будет красная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64