А раз так, нечистое там место. Вот с тех пор и забросили баню.
«Да уж, — мелькнула у Мирко мысль, — ну и село: одна — в колодец, другая — в озеро». Вслух же спросил:
— А сам говорил, купались там. Это как же?
— Купался. Известное дело, с ребятами друг дружку подзадорили да и пошли, и ночью даже. Ничего, правду сказать, страшного не видали, но в одиночку туда никто не наведывался. А уж по осени об этом и вовсе речи нет.
Мирко знал, как жгуче холодна водица по осени, в листопаде-месяце, и по весне, когда сойдет лед, доводилось окунуться. Знал, как жутко бывает плыть безликой ночью в новолуние, когда не видно ни верха, ни низа, будто в непроглядной пустоте висишь. Но, видно, плохо чтил он дедовскую веру — не мерещились ему ни русалки, ни духи лесные, тем паче не являлись. То есть они были, конечно, — как иначе? — но будто где-то в другом воздухе, другой воде, другом лесу, недоступном глазу и чувству человека, и являлись в мир только по крайней надобности. Приключившееся с ним в последние два дня еще раз напомнило, что лешие да водяные есть, и нет в том ничего удивительного. Но ум Мирко все равно всему искал обыкновенное, людское истолкование, и ничего нельзя было с этим поделать. Или дядя его так воспитал?
— Только у нас случай иной, — продолжал разговорившийся Ахти. — Нельзя, думаю, два дня, не очистившись, ходить.
— Нельзя. А далече ли озеро?
— До заката часок останется, как дойдем. Потому работать быстро придется.
— В бане, поди, все паутиной заросло за столько лет?
— Нет, — отвечал Ахти. — Деревня за баней ухаживает. Колдун пусть и помер, но банник-то живет там, негоже его сердить.
Мирко кивнул.
Они продолжили путь по лесу. Изредка встречались кусты можжевельника и бересклета, краснели кисти толокнянки, лиловел вереск да болтались по ветру метелки колоска и тимофеевки. Рядом с ними шли красавцы-кони. Тонконогого белого скакуна оседлал Мирко. За ним выступал вороной — коренастый, злой, но выносливый конек степняка. Ахти ехал на стройном вороном жеребце из-под белогорца и вел в поводу могучего гнедого, носившего воина в тяжелых доспехах. Остальные кони были не хуже и послушно шли следом за новыми хозяевами.
Мирко же нашел себе новый предмет для раздумий — смерть колдуна на озере. Он готов был принять, что причиной смерти стали русалочьи чары, но колдовство, по его понятиям, никак не могло явиться сюда, в четские леса, вот так, запросто. Какое дело было колдуну-хиитола до невесть когда утопившейся в озере девицы? Что было утопленнице до колдуна, почти старика? Русалки, насколько разумел Мирко, должны интересоваться молодыми, пригожими парнями. Выходит, колдун — хоть и был простецким своим мужиком, что не слишком обычно для колдуна, совершил в жизни что-то такое, от чего будто окошко открылось в невидимой стене, разделяющей, разводящей людей и нелюдей, обитающих пусть и на одном месте, а обособленно. Вот как раз в такое окошко и скользнула серебрящаяся в лунных лучах соблазнительница-русалка. И захлопнула окно только смерть колдуна!
Эта мысль ожгла Мирко тяжкой плетью. Это что ж получается? Значит, и он, Мирко, как-то, чем-то, может, и не ведая того, невзначай, распахнул свое окно! И как! — четырнадцать оружных на конях без труда в него проскакали. Но когда? Когда нашел бусину? Когда заглянул в нее? Когда не отдал Антеро? Или когда целовал в уста каменную богиню? Или когда подростком подглядывал за колдунами хиитола на холме? Или, может статься, когда еще в детстве услышал, как старый Веральден обронил то странное и темное слово — «Рота»?
Лишь минет летняя жара,
Я встану ото сна.
Лишь серебром зальет холмы
Охотничья луна,
Лишь только ветер унесет
На юг последний лист,
Пока не слышен за окном
Злой зимней бури свист,
Покуда зелена трава,
Хоть иней по утрам,
И ночь приходит на ночлег
К пастушеским кострам,
И шерсть овечья на плечах
Не заменяет плед, —
Кто понял нечто о холмах,
Отыщет здесь мой след.
На белый известняк камней
Коль сможешь ты взглянуть
Так, чтобы вспомнить в небесах
Молочный звездный путь,
Коль вереска лиловый плащ
Напомнит вдруг привет,
Которым красит горизонт
Закраинный рассвет,
Коль трещин прихотливых вязь
На каменных столбах
Навеет памяти слова
О давних временах,
И не страшит тебя ничуть
Тоскливый волчий вой, —
В холмах услышишь иногда
Далекий голос мой.
Когда не вспыхнет твой клинок,
Услышав слово «враг»,
Когда не сможет отогреть
И дать покой очаг,
Когда журчание ручья
И дикий мох камней,
Узорный папоротника лист
Окажутся милей,
Чем песня девичья, и смех,
И пряжа тонких рук,
Дыханья легкого тепло,
Шагов летящих звук,
Когда нет радости надеть
На палец ей кольцо, —
Придя в холмы, ты, может быть,
Узришь мое лицо.
Я старше кланов, и мечей,
И боевых знамен,
Я старше слов, хотя теперь
Моих не счесть имен,
Моим годам неведом счет,
И все ж я краше тех,
Кому лета и красота
Беспечный дарят смех,
И я светлей любви твоей,
Хотя и свет она,
И, как ни бело полотно,
Я чище полотна.
Меня увидев только раз,
Ты снова станешь петь,
Любить и жить, чтоб этим дом
И сердце отогреть.
Но каждый год, едва взойдет
Охотничья луна,
Ты вновь придешь бродить в холмах
Без отдыха и сна.
Искать того, о чем один
Мечтал в ночи весной —
Тот самый холм, тот самый лог
Где встретился со мной.
И, может быть, в конце концов
В бессонном этом сне,
Раскрыв все хитрости холмов,
Ты путь найдешь ко мне.
Кто знает, вдруг средь всех, кому
Нельзя меня забыть,
Ты обретешь меня навек.
Кто знает? Может быть…
V. РИИТА
Никто не знает, как было брошено в пустоту первозданности первое слово. Никто не знает, каким оно было. Никто и не хочет знать — зачем? После были другие, и мир, прежде безымянный, стал говорить: рокотал прибой, глухо бормотали холмы, звенело поле, пели грозные скалы. Потом пришли деревья, птицы, люди и дали всему новые имена и новый язык. Слова врастали в землю, приживались, как молодые побеги, накрывали друг друга, как новая опавшая листва ложится на прошлогоднюю, сплетались, как корни и ветви.
Но куда ушло то, первое, — ведь ему, одинокому в пустоте, и прилепиться было не к чему? Летело оно, как пущенная стрела, не встретившая цели, не знающая цели, туда, где нет ничего. Но, пронзенное стрелой ничто переставало быть ничем и обращалось в путь стрелы, в черту, следуя которой шествует мир вещей и имен.
Но что есть черта? Абстракция, символ, знак. Никто не хочет знать, каким было первое слово, никто не знает, каков начерченный им знак. А жаль, ибо тот, кому этот знак откроется, пойдет путем изначального слова, одной дорогой с миром и богом.
Банька вышла на славу. Казалось, вся скверна человекоубийства, приставшая к душе, утекла вместе с грязной водой и развеялась с паром. Какое наслаждение — смыть пыль и пот нескольких дней далекого пути и отстирать полотняные вещи, испачканные дорогой в лесу и битвой. Баннику они оставили веник и лохань с чистой водой, прибрав как следует за собой, — пусть старик порадуется.
Сложив наскоро шалаш, искупав и стреножив коней, путники устроились наконец на ночлег.
— А колдун-то ваш толк в бане знал, — уважительно молвил Мирко, потягиваясь на рогоже, брошенной поверх толстой подстилки из лапника.
— Да, славный пар, — согласился Ахти.
— И вода в озере хороша. То-то русалке там приглянулось, — засмеялся Мирко, всем телом ощущая блаженство от чистоты.
— Хороша вода, — кивнул Ахти. — Ты о русалке все же поменее говорил бы. А то ведь не ровен час пожалует на огонек.
Костер почти что прогорел, но угли давали щедрый жар, и в них пеклись съедобные луковицы озерных растений.
— Жаль, ежевика уже отошла, — вздохнул Ахти. — Ее бы сейчас.
Они посидели еще, глядя на угли, и каждому виделись в них разные, странные и величественные картины остывающего красного мира.
Ахти представлялись бескрайние дикие чащобы, где на фоне пылающего заревом неба стояли темно-багровые причудливые деревья. Блестящей слюдой лежали непроглядной глубины озёра, и золотисто-огненные трясины открывали жадный зев. Бродили по тем лесам и вовсе уж диковинные огромные звери, а по ветвям мелькали рыжие белки да перелетали пышные огнехвостые куры. И древние красные скалы вздымались над кровавого цвета рекой.
Мирко же виделось что-то совсем дикое — будто на огромном черном скакуне едет по малиновой траве пламенеющий всадник-великан, а за ним целое войско подобных великанов ростом пониже, но все равно со скалу вышиной каждый. А сзади, за огненным этим воинством, встают злые и острые черные вершины, и одна, двурогая, тянется к самому небосводу. А движется великанская конница ко крутому холму, поросшему красным сосняком. Навстречу великанам на золотистых конях уже выступали прекрасные воины в алмазных чешуях, сверкая шлемами и мечами в лучах солнца. Близилась великая сеча, и сердце грустило, оттого что великанам суждено было победить, а светлым воинам пасть под тяжелыми палицами и молотами.
Мирко встряхнулся, отгоняя тревожное видение.
— Давай, что ли, вечерять станем, — предложил Ахти. Ему, видно, тоже показалось напоследок что-то смутное.
— И стану я тебе сказывать, зачем это мне Антеро понадобился.
— Время ли? — усомнился Мирко.
— Время, — отвечал Ахти. — Теперь можно.
— Что ж, сказывай.
Кряхтя, как старый дед, Мирко подсел к костру и обломанной веткой стал разгребать золу, выкатывая наружу печеные клубни и корни рогоза.
— Начну вот с чего, — неторопливо повел речь хиитола. — Антеро я помню, сколь и себя. Дома у нас через один стоят. Он меня на пять годов постарше. На улице вместе играли. На озеро это тоже вместе ходили, и в лес. Только на болото меня не брали. Антеро, может, и взял бы, а вот дед его, Тойво, и отец, Йорма, ни в какую. Секрет такой у них был родовой — болотные тропы да травы. От болота вся их странность, верно, и взялась — откуда ж еще? А как он ту бусину нашел — и вовсе как не от мира сего стал. Холмы, говорит, дескать, вижу, сосны, людей — туда жить подамся. И деда Тойво туда ж потянуло — что молодой, что старый, а два сапога — пара. Деду все тростники какие-то мерещились да камни огромные.
«Значит, правду молвил Антеро», — подумал Мирко.
— А это верно, что с дедом Тойво мудрец один из полянинов — лекарь вроде — на острова хаживал да и пропал там?
— Деды говорят, правда. Меня тогда еще на свете не было. Только кто его знает: может, и ушел тот лекарь, а может, и в трясине канул — кто ж проверял?
— А сам ты в бусину глядел?
— Глядел, а то как же, — хмыкнул Ахти. — Антеро, даром что молчун, полдеревне уши прожужжал со своей игрушкой. Что и говорить, занятная вещь, и сделана из чего-то диковинного. На ушко для стрелы такой камешек добыть бы — в самый раз. Тени какие-то видел невнятные, видения будто всякие. Только если на огонь долго смотреть, поинтереснее будет. А там… Ну, считай, лежишь на сене, голову задравши, и в небо плюешь. Но это ладно. Антеро после этого и вовсе умом тронулся. В том понятии, конечно, что ко всем деревенским да прохожим-проезжим приставать стал: дескать, где же земля такая, что ему в бусине кажется? Ну и втолковал ему, наконец, один странник, из ругиев, — он с Вольных Полей за Камень возвращался, — что это не иначе, как твои Мякищи будут, что на севере от Чети. Антеро, чудак, и засобирался.
— Ну так что? — не понимал Мирко. — И что такого?
— Погоди, — остановил его хиитола. — Я вот как раз до дела дошел. Хилка мне и вправду сестра. Вернее сказать, как сестра. У матери моей брат есть — дядя мой. А жена у него хворать сильно стала, слегла и умерла, молодая совсем. От чего — никто, даже колдуны, уразуметь не смог. Дядька, как год миновал, опять женился, тяжело бобылем бытовать. Взял вдову — у нее мужа волки зимой в лесу загрызли. Голодный зверь, известное дело, лютый. Может, и наш соратник там был — теперь не спросишь. А та уж непраздная была. Дядя и рассудил: коли дитя способна выносить — хороша жена будет. В общем сказать, не прогадал. Так Хилка мне сестрой и стала. Вернее, я ей братом стал через год.
Ахти перевел дух, глотнул воды.
— А дальше? — спросил внимательно слушавший Мирко.
— Дальше просто, — вздохнул хиитола. — Антеро — он такой, за словом в карман не полезет, истории знает всякие занятные, побасенки, да и собой пригож. И руки у него дело знают. Точно приворожил ее. Он как на дядин двор приходил, она аж дышать не могла. А как ушел он…
— Постой, — осадил Мирко. — Ишь, заторопился! Ты мне вот что скажи: сам Антеро про то знал? Да и тебе откуда все ведомо? А коли знал, он что, ей обещался в чем? И что тебя за ним понесло?
— Что-что! — огрызнулся потерявший на мгновение свою невозмутимость Ахти. — Знал, как не знать. Да про то вся деревня говорила! Обещал ли что, того не ведаю, врать не буду. Только в деревне такого не утаишь. Последнее лето они частенько вместе ночью гуляли. Антеро ее и в поле водил, и в лес, и на болото даже — все истории свои рассказывал. И в дорогу она его собирала. Ни слезинки не пролила. И ушел он. Тихо ушел, никому не сказавшись. Все равно все знали, что уходит. Чего хоронился? День, другой — все спокойно, только Хилка как в воду опущенная ходила. А на третий чуть свет прибегает на двор дядька. Бледный, от злости трясется и кричит: «Хилка на себя руки наложить хотела!» Оказалось, вышел он поутру на двор и слышит, вроде скрипнуло что у колодца. «Что это, — думает, — в такую-то рань?» И туда. Глядит: Хилка на срубе стоит, прямая — в струну вытянулась, белая как смерть, и на север смотрит, да так, будто прощается с кем. Он скорее к ней, а она услыхала и — боги, знать, уберегли — растерялась: не сразу шаг в колодец сделала — ей крыша над срубом помешала, — а приседать стала. Тут дядя ее и ухватил. А она и не вырывалась, пала без чувств.
Потом матери, моя да ее, прибежали, отходили Хилку. «Зачем, — спрашивают, — такое творишь?» А она в ответ: «Не знаю, — дескать, — худо стало, словно что внутри оборвалось, да так, что жить стало невмочь». Она и пошла к колодцу. Женщины, понятное дело, ей верить не больно стали, а сразу про Антеро подумали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64