— Нашли что-нибудь? — без особой надежды спросил он Фробена.
— Можешь себе представить, как тщательно мои ребята «просеяли» ту комнату и вообще весь дом. Отпечатков уйма, но как ты знаешь, много отпечатков — все равно что ни одного. Если дашь отпечатки, взятые у трупа, сможем сравнить для окончательной идентификации. Нашли волосы на кресле, и даже если они, вполне возможно, принадлежат Йосиде…
— Волосы бесспорно принадлежат Йосиде. И покойник — вне всякого сомнения он, — прервал его Юло.
— Почему ты так уверен?
— Прежде чем продолжать разговор, тебе стоит, наверное, посмотреть кое-что.
— Что?
Юло откинулся на спинку кресла.
— Садись и держись крепче.
Затем обратился к инспектору.
— Морелли, прокрути, пожалуйста, пленку сначала.
Инспектор включил магнитофон, и на экране вновь началась мрачная пляска человека убивающего вокруг человека умирающего. Его кинжал, словно игла, расшивал смертью одежду Йосиды — красный от крови наряд для адского карнавала. Фробен вытаращил глаза. Когда видеозапись завершилась издевательским поклоном человека в черном, Фробену понадобилось некоторое время, чтобы обрести дар речи.
— Боже милостивый, но это же не на земле происходит… Так и хочется перекреститься… Что же это за человек такой?
— Безумный человек, обладающий всеми талантами злодея: хладнокровием, умом и хитростью. Но при этом ни малейшего намека на жалость.
Фрэнк выносил свой приговор — точно так же, как убийца, которого они видели перед собой на экране. Никто из них не мог остановиться. Один будет продолжать убивать, пока другой не пригвоздит его к стене. И чтобы достичь этого, Фрэнку следовало отбросить свой рациональный подход и тоже надеть черный костюм.
— Фробен, что скажешь о кассетах, найденных у Йосиды?
Фрэнк резко перешел от одной темы к другой, не меняя однако тона.
Поначалу показалось, будто комиссар даже доволен, что разговор принял иной оборот. В глазах этого американца он видел какой-то свет, который пугал его. А голос всякий раз звучал так, словно тот произносил волшебные заклинания, вызывавшие призраков. Фробен, скривившись, указал на экран.
— Что-то похожее. Кровь стынет в жилах. Мы начали расследование и посмотрим, куда оно приведет. Там есть такое… В общем я начинаю думать, покойный мистер Йосида был в жизни ненамного лучше своего убийцы. Такое, что утрачиваешь последние остатки веры в человека. Повторяю: по-моему, этот садист-ублюдок получил конец, которого заслужил.
Юло, все время молчавший, наконец заговорил.
— Я только одного не могу понять. Зачем ему понадобилось, чтобы мы увидели эту кассету?
Фрэнк прошел к окну, прислонился к мраморному подоконнику, посмотрел на улицу, не видя ее.
— Он сделал это не для нас.
— Как это понимать — не для нас?
— В конце пленки есть место, где он, прежде чем выключить аппаратуру, остановился. Вот тут он подумал о нас. Тогда повернулся и поклонился. Нет, кассету он записывал не для нас…
— А для кого же тогда?
Фробен обернулся к окну, но увидел только затылок и спину американца.
— Он сделал это для Йосиды.
— Для Йосиды?
Фрэнк медленно вернулся к столу.
— Конечно. Вы видели — он орудовал кинжалом так, что ни одно ранение само по себе не было смертельным. Йосида умер от того, что медленно истек кровью. Как видите, злодеяние иногда совершается с гомеопатической дозировкой. Тот, кто убил Йосиду, показал ему на кассете его собственную смерть.
ПЯТЫЙ КАРНАВАЛ
Он возвращается к себе домой.
Старательно задраивает герметичную дверь в своей комнате с железными стенами. Молчаливый и одинокий, как всегда. Теперь он снова отгорожен от мира, точно так же, как и мир отгорожен от него снаружи.
Он улыбается, аккуратно ставя на деревянный стол у стены рюкзак из темной ткани. На этот раз уверен, что не допустил никаких ошибок. Садится и торжественным ритуальным жестом включает настольную лампу. Отстегивает пружинные замки на рюкзаке и открывает его такими же церемониальными движениями достает из него черную коробку из вощеного картона. Ставит на стол и некоторое время смотрит на нее, словно на подарок, — хочется потянуть предстоящее удовольствие, прежде чем открыть и посмотреть, что же там такое.
Ночь прошла не напрасно. Время милостиво уступило ему. Покорился еще один бесполезный человек и отдал то, что ему было нужно. Музыка свободна. Теперь в его голове вновь звучит триумфальный марш победы.
Он открывает коробку и осторожно запускает в нее руки. Настольная лампа освещает лицо Алена Йосиды, когда он вынимает его из картонного футляра. Несколько капель крови падают, присоединяясь к тем, что остались на дне коробки. Улыбается еще шире. На этот раз он был очень аккуратен. Использовал в качестве подставки для своего трофея легкую пластмассовую болванку вроде тех, на какие парикмахеры надевают шиньоны.
Он внимательно смотрит на мрачную маску, и его улыбка приобретает новый смысл. Ничто не изменилось, думает он: нет никакой разницы между этим глупым человеческим манекеном и неподвижным пластиковым.
Осторожно гладит натянутую кожу, проводит рукой по волосам, которых смерть лишила блеска, проверяет, нет ли повреждений не коже и на волосистой части головы. Никаких порезов, никаких царапин, глазные отверстия вырезаны ровно. Губы, самое трудное, полные и мясистые. Лишь несколько капель крови омрачают красоту этого лица.
Отличная работа. Он ненадолго расслабляется, откинувшись на спинку и положив руки на затылок. Выгибает спину, напрягая шейные мышцы.
Он устал. Ночь была плодотворной, но чрезвычайно трудной. Напряжение постепенно проходит и требует расплаты.
Он зевает, но еще не время отдыхать. Сначала он должен закончить свою работу. Он поднимается, достает из шкафа пачку бумажных салфеток и флакон с дезинфицирующей жидкостью, садится за стол и осторожно очищает маску от пятен крови.
Теперь музыка в его голове звучит спокойными мелодиями new-age, певуче и выразительно покачиваясь на красивом контрапункте. Какой-то этнический инструмент, возможно, флейта Пана, нежит его сознание таким же легким прикосновением, с каким он ласкает то, что было прежде человеческим лицом.
Теперь он все закончил. На столе возле маски лежат несколько бумажных салфеток, испачканных кровью. Он любуется, сощурившись, своим шедевром.
С самого возвращения он не произвел практически ни малейшего шума, но все равно раздается голос, полный озабоченности.
Это ты, Вибо?
Он поднимает голову и смотрит в открытую дверь рядом со столом, за которым сидит.
— Да, это я, Пасо.
Отчего ты так задержался? Мне было очень одиноко тут в темноте.
Раздражается, но это не заметно по его голосу. Поворачивается к дверному проему в полумраке от слева от него.
— Я не развлекался, Пасо. То, что я делал, я делал для тебя…
В его словах слышится легкий упрек, который сразу же вызывает уступчивый ответ.
Знаю, Вибо, знаю. Прости меня. Только, когда ты уходишь, время тянется бесконечно долго.
Он ощущает прилив нежности. Легкая вспышка гнева утихает. Внезапно он превращается во льва, вспоминающего детские игры со львятами. В волка, защищающего и оберегающего самых слабых в своей стае.
— Все в порядке, Пасо. Теперь посплю здесь, у тебя. А кроме того я принес тебе подарок.
Голос звучит удивленно. Голос звучит нетерпеливо.
Что же это, Вибо?
Он опять улыбается. Укладывает скальп в коробку, закрывает крышку и гасит настольную лампу. На этот раз все будет превосходно. Все так же улыбаясь, берет коробку и направляется к двери. За ней — мрак и голос.
Он локтем нажимает на выключатель слева.
— Нечто такое, что тебе понравится, вот увидишь…
Он входит в комнату. Это голое помещение с металлическими стенами, окрашенными в серо-свинцовый цвет. Справа стоит железная прямо-таки спартанская кровать, рядом такая же простая деревянная тумбочка, на ней лампа с абажуром, и больше ничего. Одеяло застелено безупречно, без единой морщинки. Подушка и часть простыни, откинутой поверх одеяла, идеально чистые.
На середине комнаты примерно в метре от кровати стоит на деревянных козлах — на таких же, что и стол в соседней комнате — стеклянный саркофаг длиной метра два. Из отверстия в его дне тянется резиновая трубка на муфте, которая ведет к небольшой машине, стоящей на полу, между передними ножками козел, ближе к двери. От машины провод идет к электрической розетке.
В стеклянном саркофаге лежит мумифицированное тело. Это труп мужчины ростом примерно метр восемьдесят, совершенно обнаженный. Иссохший, с пожелтевшей усохшей кожей, обтягивающей ребра и суставы, он позволяет судить о телосложении, которое было видимо, таким же могучим, как и у того, кто принес скальп.
Он подходит к саркофагу и кладет руку на стекло. Оно идеально чистое и от теплого прикосновения слегка запотевает. Он улыбается еще шире. Поднимает коробку и держит ее над трупом, над его ссохшимся лицом.
Ну, давай же, Вибо, скажи, что это такое?
Он с любовью смотрит на лежащее перед ним тело. Оглядывает голову, с которой кто-то с хирургическим мастерством полностью снял кожу и волосы. Загадочно улыбается в ответ на улыбку трупа, ищет глазами его потухший взгляд, с тревогой следит, не изменилось ли выражение, — словно уловил какую-то перемену в высохшей мускулатуре цвета серого воска.
— Увидишь, увидишь. Хочешь послушать музыку?
Да. Нет. Нет, потом, сначала покажи, что там у тебя. Покажи, что принес мне.
Он отступает на шаг, словно играя с ребенком, нетерпение которого нужно сдерживать.
— Нет, сейчас важный момент, Пасо. Нужно немного музыки. Подожди, сейчас вернусь.
Нет, Вибо, потом, а сейчас покажи…
— Я мигом, подожди.
Он ставит коробку на складной деревянный стул возле саркофага.
Исчезает за дверью. Труп остается в одиночестве, недвижный в своей вечности, и смотрит в потолок. Вскоре из соседней комнаты доносится печальное гитарное соло — выступление Джимми Хендрикса на Вудстоке. Американский гимн, исполненный на зафуззованной гитаре, утратил всякий оттенок ликования. Нет ни героев, ни знамен. Осталось лишь сожаление о тех, кто отправился на глупую войну, и слезы тех, кто из-за этой глупой войны никогда больше их не увидит.
Свет в соседней комнате гаснет, и он вновь появляется в темном дверном проеме.
— Нравится музыка, Пасо?
Конечно, ты же знаешь, я всегда любил ее. Но теперь давай, покажи, что ты принес мне…
Он подходит к коробке, лежащей на стуле. Улыбка так и не сходит с его лица. Торжественным жестом поднимает крышку и кладет ее на пол возле стула. Берет коробку и ставит ее на стеклянный футляр над грудью лежащего в нем тела.
— Вот увидишь, тебе понравится. Уверен, прекрасно подойдет тебе.
Осторожными движениями извлекает из коробки лицо Аллена Йосиды, натянутое на болванку, словно пластиковая маска. Волосы при этом слегка шевелятся, будто еще живые, будто их ворошит ветер, который сюда, под землю, никогда не залетит.
— Вот, Пасо. Смотри.
Ох, Вибо, какое красивое. Это для меня?
— Конечно, для тебя. И сейчас надену.
Держа маску в одной руке, он другой нажимает кнопку в верхней части футляра. Слышно легкое шипение воздуха, заполняющего прозрачный гроб. Теперь он может приподнять крышку, она откидывается на петлях.
Он берет маску обеими руками и аккуратно прикладывает ее к лицу трупа, осторожно перемещая, пока глазницы не совпадают с остекленевшими глазами покойника, нос с носом, рот со ртом. Наконец с величайшей осторожностью подсовывает руку под голову трупа и, приподняв ее, соединяет на затылке края скальпа так, чтобы не было складок.
Голос звучит нетерпеливо и в то же время робко.
Ну как, подходит, Вибо? Покажи мне?
Он отступает немного и изучает результат своей работы.
— Подожди, подожди минутку. Не хватает кое-чего…
Идет к тумбочке и достает из ящика расческу и зеркальце. Подходит к изголовью покойного с волнением художника, возвращающегося к незаконченному полотну, на котором не достает лишь последнего, завершающего мазка, чтобы получился шедевр.
Он аккуратно расчесывает волосы маски, уже матовые, без блеска, словно хочет придать им облик ушедшей жизни.
В эту минуту он — и отец, и мать. Воплощение самозабвенной безграничной преданности, не имеющей пределов и во времени. Его движения исполнены нежности и бесконечной любви, словно жизни и тепла в нем хватает на них обоих, как если бы кровь в его венах и воздух в его легких делились поровну между ним и телом, лежащим в стеклянном гробу.
С торжествующим видом подносит зеркало к лицу мертвеца.
— Вот, готово!
Минута поразительной тишины. Зафуззованная гитара Джимми Хендрикса рисует поле битвы, раны всех войн и поиск смысла гибели тех, кто пал за пустые ценности.
От волнения он роняет слезу на труп, на его маску, и кажется, будто это слезы радости покойного.
Вибо, я теперь тоже красивый. У меня такое же, как у всех, лицо.
— Да, Пасо, ты действительно очень красив, красивее всех.
Не знаю, как и благодарить тебя, Вибо. Не знаю, что бы я без тебя делал. Раньше…
В голосе слышится волнение. В нем звучат сожаление и благодарность. В нем те же любовь и преданность, что и в глазах того, к кому он обращается.
Сначала ты освободил меня от зла, а теперь подарил мне…. Подарил мне это, новое лицо, прекраснейшее лицо. Разве я смогу когда-нибудь отблагодарить тебя?
— Ты не должен даже говорить об этом, понял? Никогда не должен говорить так. Я сделал это для тебя, для нас, потому что другие у нас в долгу и должны вернуть нам все, что отняли у нас. Я сделаю все, чтобы вознаградить тебя за твои страдания, обещаю.
Словно в подтверждение угрозы, скрытой в этом обещании, музыка внезапно сменяется энергичной «Purple Haze», рука Хендрикса терзает металлические струны в оглушительном беге к свободе и самоуничтожению.
Он закрывает крышку, бесшумно опускающуюся на резиновую прокладку. Подходит к компрессору на полу, и нажимает кнопку. Машина начинает с шумом откачивать воздух из гроба. В образующемся вакууме маска еще плотнее прилегает к лицу покойника, при этом сбоку возникает небольшая складка, отчего кажется, будто он довольно улыбается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72