— заметил граф.
Нет, ваше сиятельство, дверь железная; теперь нам нечего их бояться; но дайте мне пойти вперед; я осмотрю окрестности с крепостного вала.
Все поспешно последовали за Людовико и нашли своих мулов, щипавших траву у ворот; как они ни прислушивались, не слышно было ни малейшего звука, кроме разве рева потока внизу и шелеста предрассветной бризы среди ветвей старого дуба, посреди двора; и как же обрадовались наши путники, заметив первый отблеск занимавшейся зари на вершинах гор! Все сели на мулов и Людовико, вызвавшись быть их проводником, повел их вниз в долину другим, менее трудным спуском.
— Нам надо избегать этой лощины к востоку, ваше сиятельство, — сказал он, — иначе мы непременно встретим разбойников; вчера утром они выступили именно в ту сторону.
Путники вскоре вышли из ложбины и очутились в узком ущелье, тянувшемся к северо-западу. Рассвет быстро разливался по горам, и постепенно обнаруживались зеленые холмики у подножия утесов, поросшие кудрявыми пробковыми деревьями и вечнозелеными дубами. Грозовые тучи рассеялись, небо было ясно и безоблачно; Бланш оживляла свежая бриза и вид яркой зелени, спрыснутой недавним дождем. Вскоре взошло солнце и при лучах его засверкали влажные утесы, кусты, увенчивавшие их вершины, и зеленеющие склоны. В конце ущелья виднелись клубы тумана; но свежий ветерок разгонял его перед путниками и под лучами солнца туман скоро поднялся к вершинам гор. Путники прошли уже с милю, но вот Сент Фуа стал жаловаться на сильное головокружение, и они принуждены были остановиться, чтобы дать ему оправиться и, кстати, дать отдых носильщикам. Людовико захватил с собою из крепости несколько фляг доброго испанского вина, которое оказалось теперь укрепляющим лекарством не только для Сент Фуа, но и для всей партии; раненому вино принесло лишь мгновенное облегчение, но затем еще усилило лихорадку, разлитую в его жилах; он не в силах был скрыть на лице своем мучения, которые он испытывал, и несколько раз повторил желание поскорее достигнуть постоялого двора, того самого, куда они направлялись накануне вечером.
Пока они расположились на отдых под тенью темно-зеленых сосен; граф попросил Людовико вкратце объяснить ему, какими путями он исчез из северных апартаментов его замка, как очутился во власти бандитов и каким образом ему удалось оказать такие существенные услуги ему и его семейству: ведь никто другой, а он, освободил их из рук разбойников. Людовико приготовился рассказывать, как вдруг они услышали эхо пистолетного выстрела с той стороны, откуда они пришли, и в тревоге вскочили, чтобы скорее продолжать путь.
ГЛАВА LI
Ах, отчего Судьбой ты обречен
Скитаться по пути житейских бурь
Вдали от радостей семьи, друзей…
Беатти
Тем временем Эмилия продолжала мучиться неизвестностью о судьбе Валанкура; Тереза нашла наконец надежного человека, которому могла доверить свое поручение к графскому управляющему, и уведомила свою барышню, что ее посланный вернется завтра. Эмилия обещала сама посетить ее избушку, так как у Терезы болели ноги и ей трудно было бы придти к ней в большой дом.
Вечером Эмилия одна пустилась в путь к избушке Терезы, полная самых мрачных предчувствий; вечерняя тьма еще более способствовала угнетенному состоянию ее духа. Был пасмурный, ненастный вечер, уже в конце осени; тяжелые туманы стлались в горах, холодный ветер завывал между березовыми рощами, усеивая ее путь последними желтыми листьями. Эти листья; крутясь по ветру и предвещая кончину года, создавали в ее воображении печальные картины и рисовали ей смерть Валанкура.
Эта смерть так живо представлялась ей, что она не раз готова была вернуться домой, не имея сил долее бороться со своим отчаянием; но через силу она все-таки овладела своими чувствами и продолжала путь.
Печально поглядывая на густые клубы тумана и наблюдая ласточек, носимых ветром и то исчезавших среди грозных туч, то опять появлявшихся на мгновение в более спокойных сферах воздуха, Эмилия видела в полете быстрокрылых птичек как бы олицетворение своей собственной судьбы за последнее время, со всеми ее превратностями, со всеми огорчениями: ведь точно так же ее носило на бурном море невзгод, и только изредка выпадали ей на долю просветы спокойствия, но того спокойствия, которое может быть названо лишь отсрочкой горя. А теперь, когда она спаслась от стольких опасностей, когда она свергла зависимость от своих притеснителей и очутилась обладательницей крупного состояния, теперь, когда она естественно могла ждать счастья, — она убедилась, что оно так же далеко от нее, как и прежде. Она упрекнула бы самое себя в слабости и неблагодарности за то, что все эти щедрые блага судьбы пропадают для нее даром, в то время как она поглощена единственным своим несчастьем, если бы только это несчастье касалось ее одной: когда она оплакивала живого Валанкура, оплакивала существо, унизившее себя пороком и, следовательно, впавшее в несчастье, рассудок и человеколюбие оправдывали эти слезы, и твердость духа еще не научила ее отделять их от слез любви. Но в настоящую минуту ее угнетала уже не уверенность в его порочности, но опасения, что он умер (себя самое она считала хотя и невольной, но все-таки отчасти виновницей его смерти). Страх за него усиливался по мере того, как приближалась возможность удостовериться в печальной истине! Но вот вдали показалась избушка Терезы, и Эмилия почувствовала такое смятение, такую слабость, что она не имела сил идти дальше, и опустилась на скамью у дорожки; ее расстроенному воображению представлялось, что ветер, завывавший над ее головою в высоких ветвях деревьев, доносит какие-то далекие жалобы, слабые стоны… Внимательно прислушавшись, она убедилась, что это одна игра воображения; между тем, начинало темнеть, собирались темные тучи, — это побудило ее идти дальше, и колеблющейся походкой она направилась к избушке. Сквозь окно она увидала веселое пламя очага; Тереза, заметившая приближающуюся Эмилию, вышла за дверь встретить ее.
— Вечер выдался холодный, барышня, — проговорила старуха, — наступает осеннее ненастье. Я подумала, что вам приятно будет погреться у камелька. Пожалуйте сюда, сядьте к огню.
Эмилия, поблагодарив, села у очага и, взглянув на лицо Терезы при свете пламени, была поражена его выражением, — не имея сил произнести ни слова, она откинулась на спинку стула и на чертах ее отразилась такая безысходная скорбь, что Тереза поняла причину ее, но тоже молчала.
— Ах, — промолвила, наконец, Эмилия, — нет надобности спрашивать о результате твоих справок — твое молчание и твое лицо достаточно красноречивы — он умер!
— Увы! бедная моя, дорогая барышня! — отвечала Тереза, и глаза ее налились слезами, — свет весь создан из несчастья: на долю богатых его выпадает столько же, сколько и на долю бедняков! Но мы должны твердо выносить испытания, которые нам посылает небо…
— Итак, он умер!… — прервала ее Эмилия, — Валанкур умер!
— О, Господи! Боюсь я, что это так, — отвечала Тереза.
— Ты боишься? только боишься?
— Увы, да, сударыня, боюсь, что его уже нет в живых! Ни управляющий и никто из семьи в Этювьере не имели от него весточки с той самой поры, как он уехал из Лангедока, и граф в большом огорчении из-за него — он всегда так аккуратно писал, но с тех пор, как он уехал, от него ни строки… он рассчитывал быть дома уже три недели тому назад, но вот все не приезжает и сколько времени не пишет: дома опасаются, не случилось ли с ним какого несчастья. Господи! думала ли я, что мне суждено будет оплакивать его смерть! Я старуха и если бы умерла, никто бы даже и не заметил! А он…
Эмилия почувствовала себя дурно и попросила воды. Тереза, испуганная ее ослабевшим голосом, поспешила к ней на помощь и, поднося воду к ее губам, сама все успокаивала ее:
— Ну, милая, ну, дорогая, не принимайте этого так к сердцу! Авось шевалье еще жив и здоров; будем надеяться на самое лучшее!
— Ах, нет, не могу я надеяться! — проговорила Эмилия, — я знаю многое такое, что не позволяет мне надеяться… Теперь мне лучше и я в состоянии выслушать все, что ты имеешь еще сказать. Сообщи мне, ради Бога, все подробности, какие знаешь.
— Погодим немножко, пока вы оправитесь; вид у вас измученный, барышня!
— Ради Бога, Тереза, не скрывай от меня ничего, пока я в силах слушать, скажи мне все, умоляю тебя!
— Хорошо, барышня, пусть будет по-вашему. Но ведь управляющий немного и сказал; Ричард уверяет, будто он неохотно говорил про мосье Валанкура; кое-что Ричард успел выпытать от Габриэля, а тот слыхал это от графского камердинера…
— Что же такое он слышал? — спросила Эмилия.
— Дело в том, сударыня, что у Ричарда память-то куриная, половину он перезабыл, и если бы я сама не засыпала его вопросами, то так бы ничего и не выведала; он говорит, видите ли, что и Габриэль и все прочие слуги в ужасном беспокойстве за мосье Валанкура: он всегда был такой добрый молодой барин, все в нем души не чаяли, — и как подумаешь, вдруг с ним несчастье приключилось! Такой был ласковый со всеми, обходительный, и если кто, бывало, провинится, так мосье Валанкур всеща первый заступался за него перед графом. А если какая-нибудь семья попадала в беду, опять же Валанкур спешил бедным людям на выручку; а ведь другие-то, небось, и побогаче его, да ничего не делают… Габриэль рассказывает, что хотя вид у него благородный, чисто барский, — а чтобы на кого крикнуть, или обойтись свысока, как другие знатные молодые господа, — это Боже сохрани! и мы от этого ничуть не меньше уважали его. Даже больше, говорит Габриэль, и за него готовы были в огонь и в воду, — да, и гораздо больше боялись не угодить ему, чем другим господам, которые грубо обращались с ними.
Эмилия, уже не считая более опасным для себя выслушивать похвалы Валанкуру, не пыталась прерывать Терезу, а внимательно слушала ее слова, хотя изнемогала от горя.
— Граф сильно тужит по мосье Валанкуру, — продолжала Тереза, — тем более тужит, что он обходался с ним, говорят, очень сурово за последнее время. Габриэль слыхал от камердинера самого графа, что мосье Валанкур больно кутил в Париже и потратил много денег, а граф очень прижимист на деньги, гораздо больше мосье Валанкура, которого сбили с толку злые люди. Говорят, будто бы по этой самой причине мосье Валанкура засадили в тюрьму в Париже, а граф не захотел его выручить и сказал, — дескать, поделом ему, — пусть помучится. Когда старый дворецкий Грегуар услышал об этом, он тотчас же заказал себе дорожный посох и собрался посетить своего молодого господина в Париже. Вдруг, слышим мы, говорит все тот же Габриэль, — едет к нам мосье Валанкур. То-то мы обрадовались все, когда он вернулся домой! Но приехал он сильно изменившийся, и граф встретил его холодно, а он, бедняжка, был грустный-прегрустный… Вскоре после того он опять уехал — на этот раз в Лангедок, и с тех пор мы больше не видали его.
Тереза остановилась; Эмилия, глубоко вздыхая, сидела молча, потупив глаза в землю. После долгой паузы, она осведомилась: не слыхала ли Тереза еще чего-нибудь?
— Впрочем, зачем спрашивать? — прибавила она, — и того, что ты сказала, уже слишком достаточно. — О, Валанкур! Где ты? куда ты скрылся? Вероятно, мы простились с тобой навеки… Ведь это я убила тебя!..
Эти слова и лицо ее, полное отчаяния, встревожили Терезу; она стала бояться, уж не подействовало ли только что испытанное потрясение на рассудок Эмилии.
— Милая моя молодая госпожа, успокойтесь, — молвила она, — не произносите таких страшных слов! Вы убили мосье Валанкура!.. Да что вы, Господь с вами!
Эмилия отвечала тяжелым вздохом.
— Дорогая моя, у меня сердце разрывается, на вас глядючи! Сидите, глазки потупивши в землю, и такая бледная, убитая; мне, право, боязно за вас…
Эмилия все молчала и как будто даже не слышала, что ей говорила старуха.
— Да и то сказать, — продолжала Тереза, — может быть, мосье Валанкур живехонек и здоровехонек… кто знает?..
При этом имени Эмилия подняла глаза и устремила растерянный взор на Терезу, точно силилась понять, что такое она говорит.
— Ну да, правда, милая барышня, — продолжала Тереза, — не поняв значения этого пытливого взгляда, — мосье Валанкур, может быть, жив и весел…
Услыхав опять те же слова, Эмилия уразумела наконец их смысл, но вместо того, чтобы произвести желаемое действие, они только усилили ее муку. Она поспешно вскочила со стула, стала ходить взад и вперед по тесной комнатке, порою вздыхая, вздрагивая и ломая себе руки.
Между тем Тереза, с безыскусственной, искренней преданностью, старалась всячески угодить ей: она подложила огня в очаг, разворошила его, так что вспыхнуло яркое пламя, подмела очаг, переставила стул, с которого встала Эмилия, на более удобное, теплое место, затем вынула из шкапа фляжку вина.
— Ночь бурная, барышня, — сказала она, — на дворе дует холодный ветер; подвиньтесь-ка поближе к огню и выпейте стаканчик этого вина: оно оживит, подкрепит вас, — мне оно часто помогало, — ведь такого вина не каждый день найдешь: это доброе лангедокское вино — последние шесть бутылок прислал мне мосье Валанкур накануне своего отъезда из Гаскони в Париж. Вино это все время служило мне вместо лекарства; и всякий раз, как я пью его, так и вспоминаю своего благодетеля и слова, которые он сказал мне: «Тереза, — говорит, — вы уж не молоденькая, вам нужен стакан доброго вина от времени до времени. Я пришлю вам несколько бутылок; пейте себе на здоровье, да вспоминайте меня, вашего друга». — Да, именно, это были его собственные слова — «меня, вашего друга!»
Эмилия все ходила по комнате, как будто не слыша, что говорит Тереза.
— И я часто-таки вспоминаю о нем, бедном юноше: ведь это он доставил мне кров и кусок хлеба… Ах, он теперь на небе, вместе с праведником, старым моим барином!…
Голос Терезы прервался; она заплакала и поставила бутылку на стол, не имея сил налить вина. Ее горе как будто заставило Эмилию очнуться из забытья; она подошла к ней, остановилась и, пристально поглядев на нее, молча отвернулась, как бы удрученная мыслью, что Тереза сокрушается тоже о Валанкуре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58