..
Доротея умолкла; но потом, когда они шли по галерее, она прибавила, говоря об Эмилии:
— Вот эта молодая девица иногда напоминает мне покойную маркизу: я помню время, когда та была такой же цветущей, и очень походила на эту барышню, когда смеялась. Бедная госпожа! То-то она была веселая, как в первый раз приехала в замок!
— А разве после она не была веселой? — спросила Бланш.
Доротея покачала головой; Эмилия жадно наблюдала ее: видно было, что эта история возбудила в ней жгучий интерес.
— Сядем здесь, — сказала Бланш, дойдя до противоположного конца галереи, — и пожалуйста, Доротея, если вам не слишком тяжело, расскажите нам что-нибудь про маркизу: я желала бы заглянуть в то зеркало, о котором вы говорили, и увидеть все то, что вы сами в нем видите…
— Ох, если бы вы знали, ваше сиятельство, то, что я знаю, вы бы не пожелали этого, — отвечала Доротея, — вы увидели бы мрачную картину. Мне часто хочется отогнать ее, да не могу… Я вижу мою дорогую госпожу на смертном одре— вижу ее взгляд, ее лицо, помню все, что она говорила; страшная это была сцена!
— Почему же такая страшная? — спросила растроганная Эмилия.
— Ах, дорогая барышня, смерть всегда страшна!
На другие расспросы Бланш Доротея упорно молчала, и Эмилия, заметив слезы на ее глазах, воздержалась от дальнейших приставаний и старалась обратить внимание своего молодого друга на посторонние предметы. Скоро в саду показались граф с графиней и мосье Дюпон; увидав их, девицы сошли вниз.
Граф вышел навстречу к Эмилии и представил ее графине с утонченной любезностью, живо напомнившей Эмилии ее покойного отца. Она почувствовала к нему благодарность и даже не смутилась перед графиней; та, впрочем, приняла ее с обворожительной улыбкой, — капризный нрав не мешал ей быть иногда обворожительной, а теперь это настроение являлось следствием ее разговора с графом по поводу Эмилии. Что бы они ни говорили между собой и каково бы ни было содержание беседы графа с настоятельницей монастыря, которую он только что посетил, лицо его и обращение с Эмилией выражали глубокое уважение и доброжелательность. Эмилия испытывала то сладкое волнение, какое проистекает от сознания одобрения со стороны хороших людей; к графу она почувствовала доверие почти с первой минуты, как увидела его.
Прежде чем она успела выразить свою благодарность за оказанное гостеприимство и упомянуть о своем намерении немедленно переселиться в монастырь, ее прервали любезным приглашением погостить подольше в замке; граф и графиня убедительно просили ее об этом, по-видимому, с такой дружеской искренностью, что хотя Эмилии очень хотелось повидаться со своими старыми друзьями в монастыре и поплакать над могилой отца, но она согласилась провести несколько дней в замке.
К аббатисе она, однако, немедленно написала, извещая о своем прибытии в Лангедок и о желании найти приют в монастыре, в качестве временной жилицы. Она также послала письма гг. Кенелю и Валанкуру, которого просто уведомляла о своем возвращении во Францию, а так как она не знала места его теперешней стоянки, то адресовала свое письмо прямо в поместье его брата, в Гасконь.
Вечером Бланш и мосье Дюпон сопровождали Эмилию в домик Лавуазена, к которому она теперь приближалась уже не с отчаянием, а с какой-то меланхолической отрадой: время смягчило ее печаль о кончине отца, хотя и не могло изгладить ее совершенно, и она находила грустное утешение, отдаваясь воспоминаниям, пробуждаемым этими знакомыми местами. Лавуазен был еще жив и, казалось, наслаждался по-прежнему спокойным закатом своей безупречной жизни. Он сидел на пороге своей хижины и наблюдал, как играют на траве его внуки, по временам поощрял их состязания и забавы смехом или каким-нибудь ласковым словечком. Он сразу узнал Эмилию и очень обрадовался ей. Она тоже была рада услышать, что с тех пор, как они расстались, он не потерял никого из членов своей семьи.
— Да, так-то, барышня, — проговорил старик, — все мы, слава Богу, живем себе да поживаем и горя не знаем. Кажется, во всем Лангедоке не найдется другой такой счастливой семьи!
Эмилия не решилась войти в ту комнатку, где скончался Сент Обер, и, побеседовав с полчаса с Лавуазеном и его семьей, оставила гостеприимный домик.
За эти первые дни ее пребывания в замке Ле-Блан, ее часто огорчали глубокие, печальные взгляды, бросаемые на нее Дюпоном; Эмилия, скорбя о тех иллюзиях, которые лишали его мужества уехать, решила сама удалиться от замка поскорее, насколько позволяла деликатность по отношению к графу и графине де Вильфор. Угнетенное состояние его друга скоро встревожило графа; Дюпон доверил ему наконец тайну своей безнадежной привязанности. Граф мог только пожалеть его, однако в душе решил замолвить за него слово, если представится удобный случай. Принимая в расчет щекотливое положение Дюпона, он лишь слабо удерживал его, когда тот изъявил намерение на другой день уехать из замка Ле-Блан, но взял с него обещание посетить его, когда ему можно будет приехать, не подвергая опасности своего покоя.
Сама Эмилия, хотя и не могла отвечать взаимностью на его привязанность, однако уважала его за его добрые качества и за услуги, которые он оказал ей, и теперь встретила известие о его отъезде из замка с чувством грусти и сожаления; а когда он прощался с нею, лицо его дышало таким глубоким горем, такой страстной любовью, что граф был тронут и проникся еще большим сочувствием к нему.
Через несколько дней Эмилия тоже покинула замок, но перед тем граф с графиней взяли с нее обещание посетить их снова в самом непродолжительном времени. Аббатиса встретила и приветствовала Эмилию с тою же материнской нежностью, какую проявляла раньше, а монахини с тем же уважением и лаской. Знакомые места вызвали у нее много грустных размышлений; но к ним примешивались и другие, более отрадные мысли: она благодарила Бога за избавление от опасностей, преследовавших ее после того, как она рассталась с монастырем, и за все то хорошее, что еще сохранилось у нее; и хотя она опять проливала слезы над могилой отца, но горе ее смягчилось и уже утратило прежнюю остроту.
Спустя некоторое время после возвращения ее в монастырь она получила письмо от своего дяди г.Кенеля, в ответ на свое извещение о приезде во Францию и на ее вопросы относительно ее дел, которыми он взялся управлять за время ее отсутствия, особенно о сроке отдачи внаймы «Долины». Эмилия в своем письме выражала желание поселиться там, если позволит ее доход. Ответ г.Кенеля был холоден и официален, как она, впрочем, и ожидала; он не выражал ни участия по поводу вынесенных ею бедствий, ни удовольствия по случаю ее счастливого избавления от них. Он не пропустил случая укорить ее за то, что она отвергла графа Морано, которого до сих пор он считает человеком порядочным и богачом; мимоходом он бранил Монтони, хотя до сих пор всегда чувствовал над собой его превосходство. Относительно денежных интересов Эмилии он не слишком распространялся, однако он извещал ее, что срок отдачи внаймы «Долины» почти уже истек; но, не приглашая Эмилию в свой собственный дом, он прибавлял, что средства ее отнюдь не позволят ей жить в своем имении, поэтому он советует ей оставаться пока в монастыре св.Клары. На ее расспросы о бедной Терезе, служанке ее покойного отца, Кенель не писал ни слова. В постскриптуме своего письма он упоминал о г.Мотвиле, в руки которого Сент Обер доверил большую часть своего личного состояния, и говорил, что Мотвилю, вероятно, удастся хорошо устроить свои дела и почти сполна удовлетворить своих кредиторов, так что Эмилия получит гораздо больше, чем она ожидала. К письму приложен был чек на небольшую сумму денег, которую Эмилия получит через одного нарбонского купца. Спокойствие, царившее в монастыре, свобода, которой она пользовалась, бродя по лесам и по морскому берегу в этой чудной провинции, постепенно успокоили ее дух и укрепили нервы. Одно только угнетало ее — тоска по Валанкуру, все усиливавшаяся по мере того, как приближался срок, когда она могла ждать от него ответа на свое письмо.
ГЛАВА XXXVIII
Когда под темной тучею волна на судно налетает,
Вся палуба покрыта пеной; свищет ветер
И завывает бурно между мачт.
Трепещут бледные, усталые матросы
И смерть мгновенная глядит из каждой пенистой волны.
Гомер, Пона
Между тем Бланш, часто остававшаяся одна, стала с нетерпением ждать к себе в гости новую подругу, с которой ей хотелось поделиться своим восхищением по поводу окружающей живописной природы. Теперь около нее никого не было, кому она могла бы выражать свой восторг и с кем могла бы делиться своими приятными впечатлениями; ничей взор не загорался от ее улыбки, ничьи черты не отражали ее счастья; она стала вяла и задумчива. Граф, заметив ее уныние, охотно уступил ее просьбам и напомнил Эмилии об обещанном ею посещении. Но молчание Валанкура, затянувшееся гораздо дольше того срока, когда ответное письмо его могло быть получено из Этювьера, сильно тревожило Эмилию; она была не расположена видеть посторонних людей и охотно отложила бы свой визит до тех пор, пока не успокоится душа ее. Однако граф и его семья убедительно настаивали на своем приглашении, а так как им нельзя было разъяснить причину ее желания уединиться, то, конечно, ее отказ мог быть приписан простому капризу, и нельзя было на нем настаивать, не обидев друзей, расположением которых она дорожила.
Итак она наконец отправилась в замок Ле-Блан. Дружеское отношение к ней графа Вильфора побудило Эмилию рассказать ему о своих затруднениях по поводу поместьев покойной тетки и просить его совета, как ей поступить, чтобы вернуть их. Граф почти не сомневался, что закон решит дело в ее пользу, и посоветовал ей обратиться к суду, предложив предварительно написать к одному адвокату в Авиньон, на мнение которого можно положиться. Эта любезность была принята Эмилией с благодарностью. Вообще она видела вокруг себя так много доброты и ласки, что была бы вполне счастлива, если бы была уверена, что Валанкур здоров, невредим и не изменился к ней. Уже около недели пробыла она в замке и все еще не получила от него известий. Положим, она знала, что если его нет в усадьбе брата, то ее письмо едва ли могло дойти до него, но все-таки она волновалась сомнениями и страхами, нарушавшими ее покой. Опять она начинала обдумывать все, что могло случиться с ним за тот долгий период времени, пока она находилась в Удольфском замке, и порою душа ее так переполнялась горем и опасениями, что Валанкура уже нет на свете или что он разлюбил ее, что даже общество Бланш становилось ей нестерпимо тягостным. В такие минуты она подолгу просиживала одна в своей спальне, если только представлялась к этому возможность, не обижая гостеприимных хозяев.
Однажды в часы одиночества она отперла шкатулку, содержавшую несколько писем Валанкура и кое-какие рисунки, набросанные ею в Тоскане; последние уже не представляли для нее интереса; но по письмам ей хотелось снова проследить ту нежность, которая так часто, бывало, успокаивала ее в горе, так что она на мгновение переставала сознавать расстояние, отделявшее ее от друга. Но теперь эти письма оказывали на нее уже иное действие: любовь, которой они дышали, так сильно волновала ее собственное сердце, особенно когда она думала, что любовь Валанкура, может быть, уже исчезла под влиянием времени и разлуки, да и самый почерк возлюбленного вызывал так много тяжелых воспоминаний, что она была не силах прочесть до конца даже первое из вынутых писем. И вот она сидела в раздумье, подперев щеку рукою и со слезами на глазах, как вдруг вошла старая Доротея с извещением, что сегодня обед будет подан часом раньше обыкновенного. Увидев ее, Эмилия вздрогнула и поспешно собрала разбросанные листки, но Доротея успела-таки заметить ее волнение и ее слезы.
— Ах, барышня, — начала она, — какая вы молодая, а уже имеете причины грустить?
Эмилия старалась улыбнуться, но не могла выговорить ни слова.
— Увы, дорогая барышня! когда вы доживете до моих лет, то не будете плакать по пустякам. Ведь нет же у вас никакого серьезного горя?
— Нет, Доротея, ничего особенного, — отвечала Эмилия.
Но вдруг Доротея, нагнувшись поднять что-то выпавшее из бумаг, воскликнула: «Пресвятая Дева Мария! что это такое?» и затем, вся дрожа, опустилась на стоявший рядом стул.
— Что с вами? — спросила Эмилия, встревожившись ее испугом.
— Да ведь это она сама! — проговорила Доротея. — Точь-в-точь какой она была незадолго до своей смерти!
Эмилии пришло в голову, уж не помешалась ли старуха. Она умоляла ее объясниться.
— Этот портрет!… — молвила Доротея. — Откуда он у вас, скажите? Ведь это моя покойная госпожа!
С этими словами она положила на стол миниатюру, когда-то найденную Эмилией между бумагами, оставленными отцом ее и над которыми она однажды видела его проливающим горькие слезы. Вспомнила она различные странности в его поведении, казавшиеся ей необъяснимыми в то время, и все это довело ее волнение до такой степени, что она сидела как окаменелая и боялась даже задавать вопросы, чтобы не услышать какого-нибудь страшного ответа… Одно только она могла спросить: наверное ли Доротея знает, что портрет похож на покойную маркизу?
— Ах, — отвечала та, — разве он поразил бы меня так сильно, если бы это не было изображением моей дорогой барыни? Вот, — продолжала она, взяв в руки миниатюру, — вот ее голубые глаза, такие кроткие, такие добрые! Вот и то выражение, какое я часто, бывало, наблюдала на ее лице, когда она сидела в задумчивости и когда слезы струились по ее щекам! Но она никогда не жаловалась! Вот этот-то самый кроткий, покорный взгляд, бывало, разрывал мне сердце и наполнял его такой любовью к ней!..
— Доротея! — торжественно произнесла Эмилия, — я заинтересована в причине этого горя, быть может, гораздо больше, чем вы думаете; умоляю вас, не отказывайтесь отвечать на мои вопросы, клянусь, это не простое любопытство…
Сказав это, Эмилия вспомнила про те бумаги, между которыми был найден ее портрет, и она почти не сомневалась, что они касались маркизы де Вильруа;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58