Окончив есть, Уго поспешно встал и потребовал своего мула. Эмилия узнала, что он должен вернуться в Удольфский замок, а Бертран останется в хижине; это обстоятельство не удивило ее, тем не менее сильно встревожило.
Когда Уго уехал, Эмилия собралась было погулять в соседнем лесу; но ей объявили, что она не может уходить из хижины иначе, как в сопровождении Бертрана, и она отказалась от своего намерения и ушла в свою спаленку. Глаза ее устремились на гряду высоких Апеннин, громоздящихся вдали, и она вспомнила дикие местности в этих горах и все страхи, испытанные ею прошлой ночью, особенно в тот момент, когда Бертран проговорился, что он убийца. Эти воспоминания пробудили рад образов, хоть немного отвлекавших ее от непосредственных забот о своей участи, и она сложила их в следующие строки, радуясь, что нашла невинное средство скоротать часы навзгоды.
ПИЛИГРИМ
Чрез Апеннины тихо окровавленными стопами
Благочестивый странник держит одинокий путь.
Несет он к алтарю Лоретской святой Девы
Лепту скромную, собранную усердными трудами.
На высях гор потух холодный луч вечерний,
И, погрузившись в полумрак, уснула вся долина.
И вот последняя златая полоса
На западе печально догорает.
Над головой его тоскливо стонут сосны.
Когда проносится вверху ночная бриза.
Внизу поток бурлит и в скалы ударяет.
Остановился пилигрим над бездною крутою,
Затем в долину вниз шаги свои он направляет.
Вот смутно крест отшельника виднеется вдали
На выеоте скалы: там странник может отдохнуть,
Прилечь в пещере у святого старца.
Уснуть на ложе из сухих ветвей и листьев.
Несчастный! не чует он предательской судьбы!
Тут за скалой разбойник притаился.
Идет вперед наш пилигрим и тихо псалм поет.
Одним прыжком кидается злодей на богомольца.
Несчастный кровью истекает, уже глаза его померкли,
Но кроткий дух не знает мести,
И умирает он с молитвой на устах за своего убийцу.
Предпочитая уединение своей комнатки разговорам с обитателями нижнего этажа, Эмилия отобедала одна. Маделине позволили ей прислуживать; из ее немудрой беседы Эмилия узнала, что крестьянин и его жена давно живут в этой хижине, приобретенной для них синьором Монтони в награду за какую-то важную услугу, оказанную ему много лет тому назад Марко, который был близким родственником старого Карло, управляющего замком.
— С тех пор прошло так много лет, — говорила Маделина, — что я ничего об этом не знаю, но видно, мой отец сделал для синьора что-то очень хорошее, по крайней мере, матушка говорит, что за эту услугу мало заплатить избушкой.
Эти замечания Эмилия выслушала с каким-то жутким интересом, так как они придавали мрачную окраску характеру этого Марко, — несомненно, что эта услуга, оказанная им синьору Монтони, была преступного свойства. А если так, то Эмилия имела полное основание думать, что она была прислана сюда и отдана в руки этого человека с каким-нибудь отчаянным умыслом.
— Не слыхала ли ты, сколько лет тому назад все это случилось? — спросила Эмилия, вспоминая об исчезновении синьоры Лаурентини из Удольфского замка. — Как давно отец твой оказал синьору услугу, о которой ты говорила?
— Это было незадолго перед тем, как мы переселились в этот дом, синьора, — отвечала Маделина, — значит, лет восемнадцать тому назад.
Это почти совпадало с тем временем, когда синьора Лаурентини, как ей рассказывали, исчезла из замка; Эмилии пришло в голову, что Марко был сообщником в этом таинственном деле, а может быть, даже действовал в качестве убийцы! Это ужасное предположение заставило ее так глубоко задуматься, что она не заметила, как Маделина вышла из комнаты. Некоторое время Эмилия как будто не сознавала ничего, что происходило кругом. Наконец слезы принесли ей облегчение; поплакав, она почувствовала некоторое успокоение духа и перестала трепетать от предчувствия бед, которых, может быть, никогда и не случится; она нашла в себе достаточно решимости, чтобы забыть на время свои заботы. Вспомнив о нескольких книгах, которые она, даже второпях отъезда из Удольфского замка, успела сунуть в свой маленький чемодан, она выбрала одну из них и села у своего веселого оконца; глаза ее попеременно переносились от страниц книги к волшебному ландшафту и красота окружающей природы скоро навеяла на нее тихую меланхолию.
Так она просидела в одиночестве весь вечер, наблюдая, как солнце склонилось к западу, бросая роскошные снопы света на далекие горы и сверкая на отдаленном океане и ходячих парусах, перед тем как погрузиться в волны. Затем в задумчивый час сумерек ее мысли с нежностью вернулись к Валанкуру; опять она припомнила все подробности, относящиеся к полночной музыке, и все, что дало ей повод догадываться о заточении Валанкура в замке; и придя к уверенности, что слышанный ею голос был его голосом, она мысленно оглянулась на его мрачное место заточения с чувством горя и жалости.
Освеженная прохладным благоухающим воздухом, успокоенная и убаюканная до состоянии тихой меланхолии нежным журчаньем ручья внизу и шепотом леса, она замешкалась у окошка долго после заката солнца, наблюдая, как тьма расстилается по долине и как все погружается в мрак — только общие очертания гор еще виднелись на горизонте. Но вслед за тем наступила ясная лунная ночь и придала всему ландшафту то, что дает время картинам былой жизни, когда оно стушевывает все их грубые штрихи и бросает на все смягчающую тень. Сцены жизни в «Долине» на рассвете ее юности, когда ее охраняли горячо любимые родители, являлись в воспоминании Эмилии очаровательно прекрасными и возбуждали горькие сравнения с ее теперешней судьбой. Не желая подвергаться грубому обращению крестьянки, Эмилия осталась в своей комнатке без ужина, и опять много плакала, думая о своем одиноком, опасном положении. Эти размышления лишили ее последней твердости: у нее явилось желание поскорее освободиться от тяжкого бремени жизни, так долго угнетавшего ее, — она молила Бога, как милости, поскорее прибрать ее…
Истомленная слезами, она наконец легла на свой тюфяк и погрузилась в сон, но скоро была разбужена стуком в дверь; вскочив в ужасе, она услыхала чей-то голос, зовущий ее. Образ Бертрана со стилетом в руке тотчас предстал в ее воображении; она не отворяла двери и даже не отвечала на зов, но прислушивалась в глубоком молчании; наконец тот же голос повторил потихоньку ее имя и она спросила, кто там.
— Это я, синьора, — отвечал голос, — принадлежавший, как теперь оказалось, Маделине. — Пожалуйста, отоприте. Не пугайтесь, это я.
— Что привело тебя сюда в такой поздний час, Маделина? — спросила Эмилия, впустив девушку.
— Тсс… синьора, Бога ради, тише! Если нас услышат, мне несдобровать… Отец, и мать, и Бертран — все спят, — продолжала Маделина, тихонько затворив дверь и подойдя ближе, — а я принесла вам поужинать: ведь вы ничего не кушали. Вот немного винограду и фиг и полстакана вина…
Эмилия поблагодарила ее, но выразила опасение, чтобы ее добрый поступок не навлек на нее гнева Дорины, когда там хватится этих фруктов.
— Отнеси все это назад; Маделина, прибавила Эмилия, — я буду меньше страдать, если поголодаю, чем страдала бы, если б за свое доброе сердце ты подверглась неудовольствию матери.
— О, синьора, этого нечего бояться; мать ничего не узнает, потому что я принесла вам свою порцию ужина. Вы меня огорчите, если не захотите покушать.
Эмилия была тронута великодушием доброй девушки и от слез долго не в силах была произнести ни слова. Маделина молча наблюдала ее; наконец, не поняв причины ее волнения, сказала:
— Не плачьте, синьора! Правда, мать иногда брюзжит, потом все сейчас проходит, и вы не принимайте очень-то близко к сердцу ее воркотню. Она и меня часто бранит, но я научилась сносить ее придирки. Когда она кончит, я убегаю в лес, играю на своем sticcado и все сейчас забываю.
Эмилия, улыбаясь сквозь слезы, сказала Маделине, что она добрая девушка, и приняла ее подношение. Ей хотелось узнать, не говорили ли Бертран и Дорина про себя о Монтони, или о его планах на ее счет в присутствии Маделины, но ей претило наталкивать молоденькую девочку на такой низкий поступок, как передачу интимных разговоров ее родителей. На прощанье Эмилия просила ее приходить к ней, когда ей только будет можно, не возбуждая гнева матери; Маделина, пообещав, потихоньку прошмыгнула в свою каморку.
Так прошло несколько дней. Эмилия безвыходно сидела в своей комнате; Маделина приходила к ней прислуживать за столом; кроткое личико и скромные манеры ее оказывали на Эмилию необыкновенно успокоительное действие. Свою веселенькую, как беседка, комнатку Эмилия очень полюбила и соединяла с ней представление о безопасности, какое мы обыкновенно соединяем со своим домом. В этот период времени настроение ее духа, не тревожимое никакими неприятностями, настолько успокоилось, что позволяло ей наслаждаться книгами, среди которых она нашла несколько неоконченных пейзажей и несколько чистых листов бумаги, вместе с рисовальными принадлежностями.
Таким бразом она получила возможность развлекаться рисованием: выбрав из окна какой-нибудь из прелестных уголков ландшафта, она компоновала целые сцены и дополняла их своей причудливой фантазией. В этих маленьких набросках она обыкновенно помещала какие-нибудь интересные, характерные группы и часто сочиняла по этому поводу какую-нибудь простую, трогательную историю; порою из глаз ее выкатывалась слеза, вызванная вымышленными горестями, и она забывала на минуту о своих действительных заботах и страданиях. Вот так-то она и коротала в невинных занятиях тяжелый часы невзгод и с кротким терпением ожидала, что будет дальше.
В один прекрасный вечер, сменивший знойный душный день, Эмилия наконец решилась пойти гулять, хотя знала, что Бертран непременно будет сопровождать ее; вместе с Маделиной она вышла из хижины. Бертран пошел за ними, но позволил ей выбрать направление прогулки. Пора была прохладная, тихая; Эмилия с восхищением оглядывала красивую местность. Как прелестна была яркая синева небес! Окрашивая верхние слои воздуха, она постепенно бледнела книзу и наконец сливалась с шафранным сиянием на горизонте. Не менее прелестны были разнообразные, теплые тона Апеннин в то время, как солнце кидало свои пламенные лучи на изрытую поверхность.
Эмилия держалась течения реки и шла под тенью деревьев, нависших над ее зеленеющими берегами. На противопололсных берегах пастибща оживлялись стадами скота чудного сливочного цвета, а за пастбищами виднелись апельсинные и лимонные рощи, густо усеянные золотистыми плодами. Эмилия шла, направляясь к морю, отражавшему, горячее сияние заката; скалы и утесы, возвышавшиеся на его берегах, были окрашены пурпуром последних солнечных лучей. Долина заканчивалась справа высоким мысом, вершина которого, господствующая над волнами, была увенчана развалинами древней башни, служившей теперь для береговых сигналов; ее полуразрушенные зубцы и распростертые крылья какой-то морской птицы, кружившейся над нею, все еще озарялись отраженными лучами солнца, хотя диск его уже опустился за горизонт, между тем как нижняя часть руин и скала, на которую она опиралась, потонули в серых сумеречных тенях.
Достигнув этого мыса, Эмилия с каким-то восторженным наслаждением смотрела на утесы, тянувшиеся по обе стороны пустынных берегов; некоторые были покрыты рощами сосен, а другие представляли обнаженные кручи голого сероватого мрамора, лишь местами поросшего миртой и ароматическими травами. Море словно уснуло в безмятежном покое; ровная зыбь с тихим ропотом замирала на береговом песке, а в гладкой поверхности моря отражались в смягченной красе румяные облачка заката.
Эмилия, глядя на океан, вспоминала о Франции, о былых временах и желала, — о! как горячо, как тщетно желала! — чтобы волны эти унесли ее к далекой родной отчизне!
«Ах, этот корабль, — думала она, — что так величественно скользит мимо с его высокими парусами, отражаюхцимися в воде, — быть может, он плывет во Францию! Счастливое, счастливое судно!»
Она пристально следила за ним с умиленным чувством, пока серые сумерки не затуманили даль и не скрыли его из виду. Меланхолический плеск волн у ног ее еще более разнежил ее сердце и вызвал у нее слезы; плеск волн был единственный звук, нарушавший тишину вечернего часа.
Но вот, пройдя немного по извилистой береговой полосе, она вдруг услышала хор голосов, пронесшийся в воздухе. Эмилия остановилась послушать, однако не желая, чтобы поющие ее увидели, и впервые обернулась назад на Бертрана, своего сторожа, который следовал за нею на некотором расстоянии в сопровождении еще какого-то лица. Успокоенная этим обстоятельством, она пошла дальше по направлению звуков, которые как будто неслись из скалистого мыса, вдававшегося в береговую полосу.
Эмилия ускорила шаги и, обойдя скалу, увидела в обширной бухте внизу, осененной лесом от самого края береговой полосы до вершины скал, две группы крестьян: одна разместилась под тенью дверевьев, а другая стояла у самой воды вокруг поющей девушки, которая держала в руках гирлянду цветов, как будто сбираясь бросить ее в волны.
Эмилия, нимательно прислушавшись, услыхала следующую песню-воззвание на чистом, изящном тосканском наречии с аккомпанементом нескольких музыкальных инструментов:
К МОРСКОЙ НИМФЕ
О нимфа! любишь ты качаться на волне золеной,
Когда Нептун затихнет в час ночной,
Уснув под звуки музыки печальной,
Восстань! о нимфа, из своей лазоревой пещеры.
Уж Геспер засиял в час сумерек вечерний
И затрепещет Цинтия в волнах,
Заденет луч ее суровые утесы
И разольется в воздухе ночная тишина.
Тогда пусть нежный голос твой раздастся в отдаленье,
Рассыплется он вдоль пустынных берегов,
И песнь волшебная твоя пусть сердце успокоит.
Восстань, о нимфа, из своей лазоревой пещеры.
(Хор): Восстань! восстань!
Последние слова были подхвачены хором, гирлянду цветов бросили в волны, и хор, постепенно замирая, наконец умолк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58