— Как тебе будет угодно, — отозвалась Джесс, как только Кирсти вышла из комнаты. — А как ты? Что вообще собираешься делать?
Джесс чувствовала себя очень неуютно, задавая этот вопрос.
— Еще слишком рано, — сказала она перед ужином Гвин и Катрионе. — Нельзя торопить Викторию с ее планами на будущее. Людям порой нужны месяцы, даже годы, чтобы оправиться от подобного потрясения.
— Ты говоришь так, будто Виктория — вдова, — возразила Гвиннет.
— Ну-у-у… — задумалась Джесс. — Так она и есть вдова, разве не так? Даже больше.
— Мы должны, — поддержала Джесс Катриона. — У нас совсем немного времени. Мы пробудем здесь столько, сколько сочтет нужным Виктория, а это будет недолго. В конце концов, мы можем просто попытаться и немного встряхнуть ее, заставить снова думать.
На вопрос Джесс Виктория приподняла изящную бровь.
Джесс показалось, что все они вновь вернулись в Твайнхем — настолько было очевидно превосходство Виктории над ней, Гвин и Катрионой.
— У меня здесь куча дел. — Виктория помолчала. — А вам-то что за забота?
— Ты вернешься в газету? — упорствовала Джесс.
Виктория полила мясо мятным соусом из серебряного кувшинчика в античном стиле.
— Не думаю. Сомневаюсь, чтобы они там жаждали моего возвращения. Я с ними поссорилась.
— Почему?
— Мне больше не нужна газета, — не стала объяснять Виктория. — Все это уже не важно.
— Конечно, у тебя сейчас такое состояние, — посочувствовала Гвиннет. — Но не можешь же ты оставаться здесь вечно.
— Почему бы и нет? Здесь мой дом.
— Но — одна?
— Вовсе не одна — Кирсти тоже остается.
— Да, но…
— И я буду слишком занята, чтобы иметь время интересоваться людьми. Я намерена составить каталог всей библиотеки. Знаете, мать так и не смогла закончить эту работу.
А тут ее — на годы.
«Вам нужно увезти отсюда Викторию куда угодно…» — настойчиво просил доктор Макнаб.
Джесс посмотрела на сидевшую во главе стола Викторию и представила себе лицо подруги через несколько лет: запавшие глаза, паутина глубоких морщин, опутавшая узкогубый рот; с годами Виктория станет еще более эксцентричной и нелюдимой, без конца горюющей об утраченной любви, сосредоточенно разглядывающей пыльные порнографические альбомы из библиотеки Скарсдейла.
Джесс отвела взгляд.
— Ну что ж, это — твоя жизнь.
— Благодарю. Я рада, что ты так же смотришь на сей предмет.
«Да, здесь дом Виктории, — размышляла Катриона, — и никто не вправе забрать ее отсюда силой… Но она не должна оставаться в одиночестве, да и Кирсти не вечна».
Словно в поисках совета, Катриона принялась блуждать взглядом по комнате: большая голова лося над камином, высокие окна в глубоких нишах, почерневшие балки потолка, два комплекта рыцарских доспехов, охраняющие арочную дверь, ведущую в холл и, наконец, два выцветших стяга над этой дверью — ратные трофеи предков Скарсдейлов.
— А Данлевен входит в национальный реестр? — неожиданно спросила Катриона.
— Нет. — Виктория вновь наполнила бокалы. — Скарсдейлы не любили вмешательства в свои дела. Они сохраняли свободное владение собственностью. Никаких связей. Никаких пут.
«Когда Виктория постареет, — подумала Гвиннет, — она будет выглядеть совсем как тетушка Камерон. Да она со своими белыми волосами и сейчас натуральная тетушка Камерон, хотя ей всего тридцать семь».
— Ты думаешь, Танкреди хотел бы жить здесь в одиночестве? — спросила Гвиннет вслух Викторию.
— Теперь-то ему какая разница? — пожала плечами Виктория. — Он умер.
— Но его бы это волновало.
— Не обманывай себя, — холодно ответила Виктория. — Танкреди ничто не волновало. И никто.
Катриона довольно долго хранила молчание. Но теперь неожиданно подняла глаза от стола, словно подхватывая мяч, который чуть было не упустила Гвиннет.
— Если ты так думаешь, то ты сама тупица, — произнесла она многозначительным тоном, не обращая внимания на нахмурившиеся брови и угрожающий вид Виктории. — Разумеется, Танкреди было не все рано, иначе бы он не стал звонить нам. Он понимал, что ты будешь нуждаться в ком-то, кто позаботился бы о тебе, и потому так настойчиво просил нас приехать.
Катриона глубоко вздохнула, абсолютно уверенная в правоте своих слов.
— Он вовсе не потому выбрал днем своей смерти тридцатое июня, что хотел просто пошутить, и не потому, что обладал бесподобным чувством иронии, как ты выразилась.
Он поступил так, потому что был уверен в том, что нас всегда тревожило твое предсказание, и мы все приедем! А что касается причиненной им тебе боли по поводу ваших отношений, так откуда ты знаешь, что Танкреди не руководствовался в своем поступке любовью к тебе, что и заставило его оттолкнуть тебя? Он был старше тебя, он прекрасно понимал, что вы оба не сможете продолжать так жить вечно. Возможно, он считал это единственно правильным выходом.
Щеки Виктории вспыхнули двумя ярко-красными пятнами.
— Ты сама не знаешь, что говоришь!
— Еще как знаю! — заявила ничуть не обескураженная Катриона. — Ты такой же человек, как и все, несмотря на то что изо всех сил пытаешься доказать обратное. Я также знаю, что во всем с самого начала был виноват лорд Скарсдейл. Вы с Танкреди оба стали его жертвами. Он превратил Танкреди в нравственного урода, и, если бы ты ему позволила, то же самое сталось бы и с тобой. Уверена, что Скарсдейл нашел бы это забавным. В самом деле, держу пари, что где бы сейчас ни находился мерзкий Скарсдейл, он хохочет во все горло. Он же победил, разве ты не понимаешь? Он в конце концов сломал Танкреди, а если только ты останешься в замке и будешь тут терзать себя мыслями всю оставшуюся жизнь, это будет означать, что Скарсдейл сломал и тебя. Ты хочешь этого?
Катриона наклонилась вперед и так экспрессивно жестикулировала рукой с зажатой в ней чашкой, что кофе выплескивался на ее рубашку, но Катриона ничего этого не замечала. Она призывала:
— Не делай этого, Виктория! Не дай Скарсдейлу смеяться последним!
Глава 4
Преподобный отец Далглиш взирал на свою мини-паству с явным смущением. Паства состояла всего из семи человек: сестра покойного с холодно-величественной осанкой; три ее подруги, так пугающе образованные и так непохожие на его обычных прихожанок; доктор Макнаб, заставлявший викария постоянно чувствовать себя неловким и слишком молодым для своего сана; и экономка — дородная амазонка, заставлявшая священника постоянно вспоминать о тщедушности своей физической оболочки. В первый раз викарий был рад присутствию старой миссис Херрик, проводившей в его церкви столько времени, что она, казалось, просто жила в соборе, и не пропускавшей ни одних похорон в округе. Сейчас миссис Херрик сидела на своей любимой задней скамье, почти; невидимая за редутом пахнувших плесенью песенников и молитвенников, и время от времени всхлипывала.
Публика казалась весьма неуместной на церемонии отпевания сына графа, но викарий напомнил себе, что Танкреди Рейвн был не только незаконнорожденным сыном, но и умер предположительно от кошмарной болезни, о которой только шепотом, притаив дыхание, судачили в окрестных приютах Глазго, где Далглишу доводилось исполнять службу. Еще хуже было то, что покойный был крещен католиком, после чего, очевидно, никогда более не переступал порога церкви.
Вынужденный действовать по собственному усмотрению, викарий — молодой человек, придерживавшийся общепринятых взглядов, принявший приход лишь недавно и практически не знакомый с семейством Скарсдейлов, — склонялся к мысли вообще отказаться от службы. В конце концов, ведь сама сестра так и не пришла к нему обсудить детали панихиды.
Викарий был глубоко задет за живое ее отношением к вопросу похорон, когда он позвонил в Данлевен, чтобы выразить свои соболезнования. На традиционной церемонии погребения настоял доктор Макнаб.
— Тетка Танкреди очень бы этого хотела, — спокойно заявил доктор, пуская дым из своей старой трубки с обгрызенным мундштуком. — И я тоже.
Как бы там ни было, но, живя неподалеку от Данлевена, викарий не мог не слышать о сказочном богатстве семьи Скарсдейлов и о том, что настоящее ее поколение, пусть и незаконнорожденное, являлось наследниками этого богатства.
Естественно, за службу полагалось вознаграждение, возможно, даже фунтов пятьсот. Занятый заботами о починке водостока, покупке нового обогревателя на зиму, подушечек для коленопреклонения и песенников, священник прокашлялся и, согласно канону шотландской церкви, приступил к чтению первых строк отпевания, бросив очередной суровый взгляд на сестру покойного, смотревшую на викария как на пустое место.
Виктория Рейвн была в сером шерстяном костюме от «Шанель» — почти таком же, какой был на ней много лет назад в день приезда в Твайнхем. И окружала ее та же аура холодного самообладания. Было трудно, почти невозможно вызвать в памяти владевшее Викторией чувство внутренней опустошенности, лишь на короткое мгновение проявившееся в библиотеке в Данлевене. Теперь она держалась так, словно это был обычный день, вовсе не предполагавший, что сегодня под той жизнью, которой она жила свои тридцать семь лет, подводятся две жирные черты — так закрывают счет в банке.
«Что она теперь будет делать? Что она умеет делать? Как я могу помочь ей начать жизнь заново?» — Джесс положила голову на руки и закрыла глаза.
Джесс не молилась очень давно, но сейчас, в этой бедной, почти неприглядной церкви, она чувствовала себя более уютно, чем могла предположить. Слова древней молитвы казались ей чудесной музыкой, способной не только благословить душу умершего, но и просветить заблудшего.
Джесс вдруг как никуда ясно поняла, что если бы не Виктория, то ее, нынешней Джесс Хантер, никогда бы не было. Ведь это именно Виктория заставила ее решиться на бунт, заставила повзрослеть и научиться жить.
Теперь Джесс должна сделать все от нее зависящее, чтобы отплатить подруге тем же. Но помочь по-настоящему она сможет лишь в том случае, если прежде приведет в порядок собственную жизнь. Неожиданно задача эта предстала перед Джесс со всей своей очевидностью и важностью.
Слушая вполуха монотонное чтение викария и машинально крестясь в положенных местах молитвы, Джесс заставляла себя быть честной, предельно честной — честной, какой она никогда не осмеливалась быть прежде.
Первое — пророчества Виктории. Верила ли когда-нибудь Джесс в них по-настоящему? Или же использовала предсказания как удобные отговорки, чтобы уходить от собственной ответственности?
Взять, например, ее слепую веру в Сан-Мигель как в единственную и роковую судьбу: не была ли эта убежденность лишь лазейкой, чтобы избежать замужества с Рафаэлем?
«Ты слишком усложняешь свою жизнь, — сказал Геррера в последнее Рождество. — На самом деле она может быть очень простой…»
Она и станет простой, если Джесс согласится признать, что ее будущее зависит только от нее самой. Мысль о столь безграничной свободе пугала, но в то же время и веселила своей грандиозностью. Джесс принялась думать о том, что должна сделать в ближайшее время.
Почему бы ей не переселиться в Мехико? В Сан-Мигеле воздух, ясное дело, был чище, но, как художник, Джесс могла видеть не только внешним, но и внутренним зрением, и некоторые из лучших своих работ она написала в студии в Койакане.
Почему бы не выйти замуж за Рафаэля? Джесс его любит и хочет быть с ним. Отказываясь от замужества, она обкрадывает саму себя.
«Когда все это закончится, — дала обет Джесс, — я вернусь в Мексику. Я продам дом в Калифорнии и выйду замуж за Рафаэля. Постараюсь снова купить прежнюю студию в Койакане, стану работать как проклятая и буду счастлива. И тогда с Божьей помощью, — Джесс озарило вдохновение, — я узнаю, чем помочь Виктории!»
— Господь слышит нашу молитву, — нараспев произнес преподобный Далглиш, и Джесс твердо в это поверила, — и доносит наш плач до тебя.
Гвиннет сидела между Джесс и доктором Макнабом, измученная исходившим от него тяжелым запахом табачного дыма.
Преподобный Далглиш приступил к рассуждениям на тему о ничтожности земного существования в сравнении с вечным пребыванием в объятиях Христа — трактатом, бывшим, вероятно, главным коньком викария на церемониях похорон. Звучал он напыщенно, без души и, несомненно, неискренно, но Гвин решила для себя, что это не столь важно.
Важным для нее было сейчас перевернуть собственную жизнь и привести ее к окончательному порядку. Она находила произносимые викарием банальности успокаивающими и даже умиротворяющими. Положив подбородок на руки, Гвин отрешенно смотрела на отполированный воском сверкающий алтарь и размышляла о том, что подумал бы обо всем этом Танкреди, если бы только мог видеть и слышать происходящее действо. Скорее всего Танкреди счел бы собственную панихиду верхом комичности.
«Как странно, — думала Гвиннет. — Я никогда не рассматривала Танкреди как личность, обладающую обычными человеческими чувствами. Никогда не думала, что он мог веселиться, грустить, бояться, волноваться, скучать. Я никогда не видела в нем просто человека. Господи, — неожиданно поняла Гвин, — да я же никогда по-настоящему его и не знала».
Гвиннет спокойно вспомнила об откровении Виктории относительно ее отношений с Танкреди. Удивительно, но даже в тот момент она ничему не удивлялась. Теперь же ею владели только невыразимая печаль и чувство неизбежности происшедшего. А как же иначе, если учитывать все обстоятельства, могла закончиться эта история?
Впервые в своей жизни Гвиннет могла думать о Танкреди относительно. Она видела обманчивость чар собственной одержимости, постепенно затухающей навеки, вместе с чем Танкреди Рейвн становился всего лишь еще одним испорченным человеческим существом, которого она любила и никогда не понимала, хотя и не могла удержаться от вопроса, что было бы, если бы жизнь иначе распорядилась его судьбой.
Открывшееся Гвиннет новое мировосприятие ответило просто: тогда это был бы, разумеется, обычный человек, а не Танкреди.
И теперь он ушел навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47