Ладно, оставим в покое Александру. Что ты намерен сделать, чтобы помочь арендаторам? Ты ведь понимаешь, что, если мужчин полгода не будет, женщины и дети не смогут справиться с хозяйством.
— Я о них позабочусь.
— Ты же знаешь, они хотят справедливости, а не благотворительности. — Она помолчала, стараясь не расплакаться. — И я хочу того же.
— Сара, я готов отрезать себе правую руку, чтобы в семье наконец наступил мир.
— Ты знаешь, что ты мне должен, и не надо громких слов. Как ты не понимаешь! Ты — мой брат, я люблю тебя, я не хочу вечно раздувать эту ссору.
— Тогда постарайся простить и забыть. Ты же видишь, я разрываюсь между вами, сестренка.
— Судья! Простите, что помешала, но обстоятельства чрезвычайные. — В дверях кабинета стояла секретарша. — Звонили из больницы. У миссис Вандервеер начались схватки.
Уильям вскочил, сорвал со стены свою шляпу и кивнул Саре уже на бегу:
— Я должен быть там. Поверь, сестренка, я все устрою наилучшим образом.
В тот момент, когда Уильям впервые взял на руки своего новорожденного сына, Александра поняла, что отныне ее влияние на него абсолютно и несокрушимо. Со слезами на глазах Уильям ворковал над красным сморщенным младенцем, целуя его в макушку.
— У него такие же рыжие волосики, как у меня, — говорил Уильям тихим, хриплым, прерывающимся голосом. — Он такой прелестный… спасибо, дорогая, спасибо тебе.
— Я так счастлива, дорогой. — Она утомленно откинулась на больничные подушки. «Одного ребенка, пожалуй, довольно. Уильям хочет еще, но я просто найду врача где-нибудь подальше от этого города и попрошу его выписать рецепт на противозачаточные таблетки — слава богу за это новое изобретение человеческого гения, — а Уильяму и знать не надо. — Ты не будешь возражать, если я найму ему кормилицу?
— Ну, я не знаю. А зачем?
— Затем, что так принято у людей нашего общественного положения.
— Если хочешь. — Уильям покачал младенца и погладил его скрюченные пальчики. — Я хотел бы назвать его Тимоти, в честь моего… моего и Сариного отца.
— Конечно. Мне хочется верить, что это заставит твою сестру перемениться ко мне. Может быть, она поймет, что лучше жить в дружбе. Пусть наши дети растут вместе, как и положено двоюродным.
Уильям присел на стул у кровати и посмотрел на нее с нежностью.
— Теперь никто не сможет ни в чем упрекнуть тебя. Подумать только, — он прикрыл глаза, блаженство было написано на его лице. — Наследник рода Вандервееров.
— Да, я не хочу, чтобы ко мне относились с подозрением. О, Уильям, мне так неприятно, что твои арендаторы считают меня причиной того, что с ними произошло. И я никак не могу доказать, что не виновата. Мне не нужно было слушать их рассказы. Конечно, они теперь думают, что я выведывала их секреты — хотя с моей стороны это была просто неуклюжая попытка проявить вежливый интерес.
— Успокойся, я знаю. — Он держал ребенка с трогательной осторожностью, какой трудно было ожидать от такого огромного бородатого мужчины.
Александра глубоко вздохнула, решив брать быка за рога.
— То, что я хочу тебе сказать, покажется тебе жестоким. Но я думаю в первую очередь о тебе. О нас. О том, что мы должны сделать, чтобы защитить наше доброе имя — доброе имя Тимоти.
Уильям неловко пошевелился, не сводя глаз с младенца.
— Я верю, что ты желаешь нам добра.
— Как это ни печально и сколь бы безобидны ни были намерения твоих фермеров, но они нарушили закон, Уильям. А ты судья. И ты должен быть примером для остальных. Нельзя допустить, чтобы твоя карьера рухнула оттого, что люди станут говорить, будто ты прикрываешь и поддерживаешь преступников. Ты же понимаешь, что, как только они вернутся домой, они снова возьмутся за свое, — Она коснулась пальцами его руки. — Ты должен очистить от них твою землю.
Он возражал. Она настаивала. Он уговаривал. Она кричала и требовала объяснить, чем он оправдает перед сыном то, что позволил своим чувствам взять верх над законом. В конце концов, она победила. ЕМУ было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. После долгих лет самоотверженности и одиночества, когда он был для Сары и отцом, и матерью, он, наконец, позволил себе подарок — этим подарком стала Александра.
Ему было стыдно, но он ни в чем не мог ей отказать из страха, что ее потеряет. У него не было пути назад. В этот вечер, впервые за свою долгую и достойную жизнь, он крепко выпил и долго сидел в темноте своего кабинета, в доме, принадлежавшем поколениям его предков, зажав в руке тот самый рубин, с которого началось его падение. Он отдал Александре все, что у него было. Свое имя, свой дом, свою репутацию и свое чувство собственного достоинства.
Глава 3
— Atmen Sie aus, Frau Ryder. Atmen Sie aus.
«Выдохнуть?» — с отчаянием подумала Франни. Боль была так ужасна, что она забыла, как дышать.
— Ja, — со стоном ответила она, откидывая голову на мокрую от пота подушку и слепо глядя в потолок их с Карлом крошечной спальни. От нового всплеска боли ее приподнятые ноги конвульсивно дернулись. Боль была совершенно невыносимой; казалось, что ее разрывает на части.
— Nein, nein, — простонала она. — О, черт!
— Что такое «черт»? — раздраженно спросила немецкая акушерка. — Тужьтесь, фрау Райдер, — добавила она уже по-английски.
— Она умирает, — мрачно сказала Джейн Гибсон. Джейн, тоже жена сержанта и закадычная подруга Франни, стала на колени перед кроватью и взяла в свои ладони до крови сжатый кулак Франни. — Она в родах уже больше суток. Это невозможно! Ее нужно отправить в госпиталь!
— Уже поздно отправить в госпиталь, — пробормотала акушерка. — Ребенок уже показался.
И это было действительно так.
Если она сейчас и умирала, то потому, что дошла до точки — четыре выкидыша за четыре последних года; целый взвод армейских врачей сочувственно гладил ее по голове и предлагал им с Карлом не оставлять попыток. Четыре года последовательного крушения их надежд довели Франни до того, что она больше не верила врачам.
Но в этом Карл оставался непреклонен. Слава богу, что он уехал на две недели на маневры и не знал, что она решилась рожать дома. Его всегда удручал ее интерес ко всякого рода нетрадиционным учениям.
— О господи, она не дышит! — воскликнула Джейн.
Франни, как сквозь вату, услышала эти слова. Чудовищная боль, наконец, отступила. «Я, кажется, дышу, — подумала она. — Значит, она имеет в виду ребенка». Франни из последних сил села, с ужасом глядя на посиневшего младенца, лежащего на окровавленных простынях меж ее ног.
Акушерка, положив головку младенца на свою мясистую руку, склонилась над ним и потянулась ртом к крошечному личику.
— Черт возьми, что вы делаете? — взвизгнула Джейн.
Франни нашла в себе силы оттолкнуть руку Джейн, которая явно собиралась вцепиться в полуседые кудряшки акушерки.
— Она делает ребенку искусственное дыхание, — произнесла она слабым голосом и, дрожа, стала молиться: — Пожалуйста, пусть девочка будет жива и здорова! Пусть моя глупость не погубит ее!
Ребенок вздрогнул; узенькая грудка судорожно приподнялась, неправдоподобно маленькие ручки и ножки дернулись. Акушерка положила его Франни на живот и слегка шлепнула. Раздался слабый сердитый крик. Франни склонилась над дочкой, плача и гладя слипшиеся светлые волосики на ее головке.
— Как ты думаешь, она на меня в обиде? Все было так ужасно.
— Не знаю, — сердито ответила Джейн, падая на стул. — А вот Карл разозлится как черт, если узнает, как все это происходило. Ты должна была родить уже давно, причем в госпитале, с блокадой позвоночника и со щипцами, а не со мной и с этой… арийской гадалкой.
— Перестань. Все обошлось, и слава богу.
Но она отнюдь не была в этом уверена, и чуть позже, когда девочка, уже завернутая в пеленки, лежала у нее на руках, Франни заглянула ей в глаза и прочла в них явный укор.
— Не сердись на меня, Саманта, — прошептана она. — Я люблю тебя. Я, правда, тебя очень люблю.
—Саманта? — Джейн отхлебнула кока-колы и села на край кровати. Акушерка вышла из кухни, икнула и сделала большой глоток темного пива из огромной кружки.
— Так мы с Карлом решили. Если мальчик, то Сэм, если девочка, то Саманта.
— Фамильное имя?
— Нет. — Франни нахмурилась, вспомнив свою семью. Она даже не переписывалась ни с кем, кроме Александры. Да и письма к ней получались дежурными и формальными. Та в ответ присылала фотографии своего сына, которому скоро исполнится четыре года, сопровождаемые короткими вежливыми записками. Франни была убеждена, что Александра так и не простила ей того, что у нее хватило мужества сбежать из дома. — Мы назовем ее в честь Элизабет Монтгомери, — наконец ответила она Джейн.
— Что-то я не понимаю. Ты ведь собираешься назвать ее Самантой?
— Ну да. Помнишь, в «Заколдованных»?
— Ничего себе! В честь колдуньи из телесериала? Ты хочешь, чтобы твоя дочь выросла колдуньей?
— Доброй колдуньей, — уточнила Франни. — Как в «Волшебнике страны Оз».
— Вот еще напасть. Ту тоже звали Самантой?
— Нет, ту звали Гленда. Просто существует хорошая карма и плохая карма. У Саманты — хорошая.
— Карма? — Джейн, окончательно потеряв терпение, в недоумении уставилась на Франни.
— Неважно. — Франни погладила пальцем крохотную ручку младенца. — Смотри, какие прелестные ручки. Фрау Миттельдорф, посмотрите, пожалуйста, линии ее руки.
— О, боже, — Джейн вышла из комнаты.
Акушерка тяжело уселась на кровать. Одной рукой удерживая на широком колене пивную кружку, другой она разжала правую ручку младенца и стала пристально ее рассматривать.
— Хорошие руки, — наконец объявила она.
— Хорошие? В самом деле? — Франни не на шутку обрадовалась.
— Да. Удача будет. — Женщина, помедлив, нахмурилась. — Она ей понадобится.
Франни была слишком подавлена чувством вины, чтобы спросить почему.
* * *
Почти два года Франни нипочем не соглашалась признать, что с Самантой что-то не так. «Скажи: папа», — каждое утро ласково говорил Карл, наклоняясь к дочке, сидящей за столом на своем высоком стульчике, а его завтрак тем временем остывал. Серьезно глядя на него и кушая свою кашку, Саманта не говорила ничего. «Скажи: мама, — вторила ему Франни. — Смотри, Карл, почти сказала», — и Франни замирала от страха, боясь взглянуть на мужа. На следующее утро повторялось то же самое. Саманта упорно молчала, стуча ложкой по своей тарелочке, и серьезно смотрела на них.
Однажды вечером, сидя в гостиной и глядя, как Саманта играет на ковре, Карл отшвырнул газету, закрыл глаза руками и хрипло пробормотал:
— Меня это убивает. Она или не может говорить, или не хочет.
— Врачи говорят — она здорова. — Франни прижалась к нему, изо всех сил сдерживая слезы. Она теперь все время сдерживала слезы.
Саманта в розовом джемпере важно складывала обрывки шнурков в коробку из-под ботинок; потом вынимала, ровно, в ряд, раскладывала на ковре и снова складывала в коробку.
— Посмотри, как она любит порядок. Совсем как папочка.
— Вырастет барахольщицей, — проворчат Карл. Он сел на пол, и Саманта, смеясь, потянулась навстречу его протянутым рукам. — Из тебя получится чертовски хорошенькая барахольщица, — сказал он ей. — Но, пожалуй, я отведу тебя к другому врачу.
Очередной врач подверг Саманту тем же тестам, что и все предыдущие, и, так же как все предыдущие, сказал, что не в силах установить таинственную причину, по которой девочка не хочет говорить.
В день рождения дочери — ей исполнилось два года, и она еще не произнесла ни одного слова — Карл, засунув руки в карманы, мерил шагами гостиную и смотрел, как Саманта с горящими от восторга глазами внимательно разглядывает плюшевого мишку, крутя его то так, то эдак.
— Нет, она не слабоумная! — вдруг громко воскликнул он. — Боже мой, я ничего не понимаю. С ней же абсолютно все в порядке.
Два года Франни молчала, одиноко мучаясь чувством вины, но сейчас у нее вырвалось признание.
— С ней не все в порядке, — сказала она, всхлипнув.
— Что? — Карл резко остановился и посмотрел на нее, обеими руками ероша волосы.
— Я солгала тебе. — Франни трясло. — Она родилась дома не потому, что роды были преждевременные. Я просто боялась больницы. Ведь четыре раза подряд… Я вызвала одну немецкую акушерку, которая специализируется по естественному деторождению — никаких лекарств, никаких врачей. — Франни без сил опустилась на маленький раскладной диван и стиснула голову руками. — Я пробыла в родах около тридцати шести часов. Когда Сэмми появилась на свет, она не дышала, и акушерка делала ей искусственное дыхание. О, Карл! Неужели все из-за этого! Я никогда себе этого не прощу!
— Ты подвергала опасности нашего ребенка, чтобы проверить какую-то дурацкую идею «естественности»? — Голос Карла дрожал от гнева. — Я очень старался не смеяться над этими твоими завиральными идеями, но всему есть предел. — Франни жалобно смотрела на него; Саманта оставила игрушки и тоже не сводила с него огромных грустных голубых глаз. — Что же «естественного» в том, что двухлетний ребенок не может сказать ни «мама», ни «папа»?
Франни, продолжая тихо плакать, решительно выпрямилась.
— Она обязательно заговорит. Я знаю. А когда у нас будет еще ребенок, я уже не буду полагаться на случай. Никаких акушерок. Только проверенные методы современной медицины. Клянусь тебе!
— Я думаю, у нас не будет других детей, пока мы не вылечим Саманту.
— Карл! — Франни бросилась к нему, но он стряхнул с плеч ее руки и вышел из комнаты. Саманта печально пискнула, глаза ее были полны слез.
* * *
Достигнув возраста мудрости, то есть шести лет, Джейк понял, кто он такой. Он камертон. Как тот, что стоит в гостиной на мамином пианино. Именно поэтому, объяснила ему бабушка, он может слышать музыку, не слышную никому, музыку спрятанных и потерянных вещей. Элеонора тоже. Но Элли не размышляла об их уникальных способностях так сосредоточенно, как он. А его весьма беспокоило то, что он не такой, как все.
На окружной ярмарке он видел заспиртованных уродцев-животных, умерших еще до рождения, — крошечного двухголового теленка, трех сросшихся щенков с одной парой задних ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62