Дедуля уставился на меня своими маленькими черными глазками, напомнившими мне гагатовые шарики на пергаментной бумаге.
— Да хватит тебе жалеть себя! Счет нам известен. Дэви всегда был хвастуном, болтуном, бабником и гонщиком. Да, он был хорошим отцом, добрым другом и неплохим мужем, чтобы подыгрывать тебе ради вашего сына. Но если ты думаешь, что мы не знаем, что это ты поддерживала его репутацию почти без всякой помощи с его стороны, то ты, вероятно, считаешь нас слепыми.
— Господи, так вы все это видели?.. О чем же еще вы знали?
— Дэви был слабым человеком, да будет земля ему пухом. И мы это знали. Еще ребенком Дэви решил, что сердит на весь мир, и весь мир обязан ему, и что он сможет очаровать весь мир. Я годами наблюдал за тем, как он боролся с самим собой. Я всегда знал, что и ты, и Дэвис помогаете ему держаться. А когда он уезжал из Долины — что ж, тогда темная сторона его натуры брала верх. Я об этом догадывался.
Все закивали. Только в глубине толпы Мэри Мэй закрыла лицо руками и заплакала, а Макгиллены и Тэкери обнимали ее и похлопывали по плечу. До меня наконец дошла правда. Я чувствовала, как ее тяжесть перемещается из моей головы в сердце, делая меня такой легкой, что я покачнулась, но в то же время достаточно тяжелой, чтобы я не упала. Вероятно, я обрела равновесие. Сочувствие семьи было на моей стороне, но за это я заплатила своей гордостью. Все эти годы я думала, что нам с Дэви удалось обмануть всех. Нет, не вышло.
— Что ж, значит, обсуждать больше нечего, — сказала я — печальная, опустошенная, потерянная без привычных доспехов лжи. — Я ценю вашу поддержку. Простите меня, но теперь я должна попытаться поговорить с Дэвисом по телефону. Может быть, он перестанет сердиться.
Дедуля нахмурился.
— Ты хочешь, чтобы они с Эдди вернулись сюда насовсем?
— Нет, этого я не жду.
— А как насчет Якобека? Мы к нему привыкли.
— Он жил здесь ради безопасности Эдди. — Я еле стояла на ногах. — Я не знаю… нет, я не жду, что он вернется.
— Во всяком случае, с моим братом ты всегда могла рассчитывать на его возвращение! — громко сказала Мэри Мэй. Сердитая, покрасневшая, она с вызовом оглядела наших родственников, как будто ее предали. — Возможно, Большой Дэви не был таким, каким нам всем хотелось. Но он старался. Ради этого и существует брак. Я отбросила надежды на счастье, потому что ты всю жизнь лгала мне, Хаш. — Моя золовка с печалью посмотрела на меня. — Я ухожу отсюда. Я увольняюсь.
Люди заохали, заговорили наперебой: «Это всего лишь слова, она этого не сделает». Они качали головами, но я не усомнилась ни на минуту в серьезности ее намерений.
— Мэри Мэй, дорогая, твоя работа будет ждать тебя, если ты захочешь вернуться. И прошу тебя: возвращайся!
— Мне жаль, но я не вернусь.
Она проложила себе дорогу в толпе и исчезла. При звуке хлопнувшей входной двери я вздрогнула. Все вздохнули, удрученно покачали головами, но промолчали. Это был один из тех моментов, когда никто не хочет ничего говорить. Всем хотелось просто уйти подальше от нашей печали.
Я сидела у стола, разглядывая свои руки на тяжелом отполированном дереве, пока вся толпа покидала мой дом. Когда я все-таки подняла голову, то увидела, что осталась одна.
* * *
Рождество пришло в Вашингтон. Я позвонил Хаш с ежедневным докладом. Пять минут, ничего личного. Она хваталась за соломинку и не хотела позволить сентиментальности свести на нет все ее усилия. Я это понимал, и все-таки мне приходилось бороться с собой, чтобы не звонить ей каждый час и не говорить с ней по часу. Странное желание для человека, никогда не отличавшегося болтливостью. Солдаты на войне обычно молчат. Солдаты невидимого фронта, вооруженные только словами, молчаливы и невидимы. Нынешнее желание говорить было моим наказанием за долгие годы молчания. Я был солдатом, одиночкой, молчаливыми очками человечества, смотрящими в темноту, и это было моим проклятием.
Возможно, Хаш этого не знала, но она ждала меня.
* * *
Рождество. Я сидела целый день в гостиной перед холодным камином, слушая, как работает автоответчик. Мои родственники продолжали звонить, интересовались, как я. Они хотели навестить меня. Обычно на Рождество мы устраивали большой праздник в Долине, но только не в этом году. В конце концов я просто записала новое сообщение на автоответчике — одно на всех:
«Никаких новостей. Мне просто надо подумать. Счастливого Рождества».
Я ждала ежедневного звонка Якобека. Когда он звонил, я устраивалась в уголке дивана и сворачивалась клубочком, прижимая телефон крепко к уху. Глубокий, сильный голос Якобека проникал в мою скорлупу, помогал мне держаться. Якобек признавал, что Дэвис не смягчился, но уверял меня, что он тоже не собирается сдаваться. Якобек служил мне. Душой он был со мной.
И каждый раз я хотела, чтобы этот разговор не кончался.
— Эдди, полковник, мою отставку только что приняли. Я больше не агент секретной службы. Я пришла попрощаться, — объявила Люсиль на следующий день после Рождества, стоя в холле семейных апартаментов с цветастой дорожной сумкой в руках. Цветастой! — Я возвращаюсь в Джорджию. Меня ждет собеседование в местном отделении ФБР. Возможно, я стану работать у них. Шериф Макгиллен замолвил за меня словечко.
Эдди оторопело переводила взгляд с нее на меня и обратно.
— Ники, ты знал об этом?
Я кивнул. Тогда Эдди повернулась к Люсиль:
— Почему ты уходишь? Что-нибудь случилось? Если хочешь, я поговорю с твоим начальством и все улажу. Ты не можешь оставить меня! Я считаю тебя… Ну почему ты уходишь, Люсиль?
— Позволь мне прежде задать вопрос тебе. Почему ты вернулась сюда? Ведь ты, казалось, была счастлива в Долине. Ты прошла через многое, чтобы доказать, что хочешь иначе прожить свою жизнь.
— Я доказала, что хотела. А теперь я должна нести ответственность за то зло, которое я причинила. Мое место не в Долине — во всяком случае, если я хочу там только прятаться. Я лишь привлекла ненужное внимание. Теперь я это понимаю. Мы с Дэвисом партнеры. В сущности, мы можем жить где угодно и везде будем в безопасности. Мы как… черепахи. Но мы всегда будем слушать, что нам посоветуют яблони. — Она помолчала. — Не старайся меня понять. Я цитирую Хаш.
Люсиль улыбнулась:
— Отлично. Теперь тебя окружают преданные люди, готовые позаботиться о тебе. У тебя есть муж, который тебя любит. Я теперь в этом убеждена. Так что пришла пора мне двигаться дальше. Я нужна шерифу Макгиллену. И его дочери. — Ее голос зазвучал мягче. — Теперь у меня есть другая девочка, за которой надо присматривать.
— О, Люсиль! — Эдди обняла эту высокую мускулистую женщину. — Я хотела сказать, что считаю тебя сестрой.
— Значит, я сделала все, что могла. — Люсиль попятилась, откашлялась и втянула носом воздух, чтобы не расплакаться. — Мне нужно поговорить с полковником наедине.
Эдди кивнула и вышла. Люсиль протянула мне руку. Мы обменялись дружеским рукопожатием, и только потом она сказала то, что, вероятно, уже давно хотела сказать:
— Полковник, таким людям, как мы с вами, необходимо найти благородную цель и настоящую семью, иначе мы так и будем блуждать в темноте нашей жизни. Нам необходимо понять, где мы нужнее всего и кому мы нужнее всего. — Она многозначительно посмотрела на меня. — А потом нам понадобится сила духа, чтобы об этом сказать. Я сделала это. Вы тоже сможете.
— Сказать — это одно. Совсем другое — страшиться того, что услышишь в ответ. — Я еще раз пожал ей руку, и она ушла, чтобы навсегда вернуться в Долину.
* * *
Гуляя по городу в тот день, я думал о праве выбора и о потерянных шансах.
— Нет, спасибо, — поблагодарил я услужливых агентов секретной службы, предложивших следовать за мной, и вышел на улицу через калитку для охраны.
Я был высоким и бросался в глаза, но при этом оставался человеком из толпы — старые штаны цвета хаки, теплая рубашка, длинный серый непромокаемый плащ. Значок компании «Ферма Хаш» — красное яблочко со звездой — был приколот с обратной стороны воротника. Это было моим секретом. Я сунул руки в карманы плаща и, опустив голову, постарался уйти от прошлого, настоящего и будущего.
Мне кажется, я прошел чуть ли не весь город в тот яркий, холодный декабрьский день. Я шел в тени исторических зданий и Капитолия, смотрел на отражение своей хмурой физиономии в витринах магазинов, проходил через опасные перекрестки, впуская в себя холодный запах Потомака, текущего к океану.
Подняв наконец голову, я понял, что совершил полный круг, и остановился, удивленный. Белый дом выглядел как драгоценная камея за знаменитой оградой. Я смотрел на его знаменитую лужайку и знаменитую улицу с бетонными блоками и другими средствами безопасности, замаскированными под украшение. Здесь не шумели машины, тротуары не были привлекательными для пешеходов, потому что за ними следили камеры и агенты. У Ала была мрачная привычка рассказывать исторические анекдоты о Белом доме. В частности, он не раз вспоминал о том, что в 1900-х годах люди устраивали на лужайке пикники.
— Что нужно, чтобы вернуть мир в подобное блаженное состояние? — обычно спрашивал он.
— Машина времени, — всегда отвечал я.
Я никогда не говорил ему, что все эти баррикады, ограда, охрана мне тоже не нравятся. Я был солдатом — тупым, усердным, любящим охрану на баррикадах; американским самураем, не берущим пленных. Меня не должны были беспокоить эти символы защиты и внушаемый ими страх. Но мне все это было не по душе.
Я кивнул охране у ворот. Они кивнули в ответ и приготовились пропустить меня. Но я задержался на тротуаре, хмуро разглядывая толпу туристов, мельтешащих у высокой чугунной ограды. Они с любовью смотрели из-за решетки на символ нации.
— Нам следовало бы разбить побольше лужаек и посадить яблони в эти бетонные кадки, — буркнул я охране.
— Простите, полковник?
— Яблони надо было посадить. Типичный американский плод. Яблони встречают каждого радушно. Людям бы это понравилось.
Они обменялись осторожными взглядами.
— Все в порядке, сэр?
Нет, ничего не было в порядке!
Темное, неопределенное нечто, следившее за мной из темноты, наконец заявило о себе.
Волосы шевельнулись у меня на затылке за секунду до того, как я увидел его. Это был огромный рыхлый мужчина, фунтов в четыреста весом и на добрых шесть дюймов выше меня ростом. Настоящий бугай в мешковатых камуфляжных штанах и старой армейской куртке, которую он расставил кусками коричневой материи, так что она оказалась великовата даже для него. Темные грязные волосы лежали у него на плечах, черная густая щетина не улучшала впечатления. У него было гневное, страдальческое и одновременно смущенное выражение лица, а в глазах было нечто такое, что любой отвел бы взгляд.
«Возможно, это ветеран, — подумал я. — Не слишком стар, чтобы успеть повоевать во Вьетнаме. Но это могла быть и операция в Персидском заливе. А может, это обычный несчастный сумасшедший, воевавший только в своем воображении». Внезапно он принялся размахивать руками, распугав туристов, а потом запрокинул голову и крикнул, обращаясь к небу:
— Я сейчас взорву эту проклятую ограду! Я пройду по моей земле, зайду в мой дом и увижу президента!
У меня есть право! У меня есть власть! Я не хочу никому причинить вреда! Отойдите в сторону! Смотрите!
Мужчина распахнул куртку и повернулся к людям. Он был перепоясан пакетами, в которых могла оказаться мощная взрывчатка или безобидная глина.
Туристы закричали и бросились врассыпную.
— Держитесь от меня подальше! — крикнул мужчина охранникам. — У меня еще есть вот это!
Он потряс правой рукой. Огромный нож мясника выскользнул из грязного залатанного рукава. Он схватил его за рукоятку огромной ладонью размером с блюдце и погрозил агентам длинным лезвием. Его рука дрожала.
— Отойдите подальше, и я вас не раню! — приказал он охране и в упор посмотрел на меня. Его глаза наполнились слезами. — Отойди! — простонал он.
Я подумал, что бедный псих не угрожает нам. Он старался защитить нас от самого себя. Я кожей почувствовал его боль.
У меня за спиной охранники достали оружие и начали по рации просить помощь. Я знал, что должно произойти. Они прикажут ему бросить нож, а когда сумасшедший их не послушается, они прострелят ему колени. Если он слишком накачан наркотиками, или совсем не в себе, или просто слишком упрям, чтобы лечь на землю ради собственного спасения, они выстрелят снова и убьют его.
И я вдруг понял, что не могу этого допустить.
Я медленно пошел к нему. Охрана заволновалась.
— Полковник! Сэр! Вернитесь, сэр!
Я поднял руку, призывая их замолчать, и вступил на границу между светом и тьмой, в тень, поглотившую эту огромную отчаявшуюся душу.
— Что это ты делаешь, парень? — крикнул он. Его голос сорвался.
— Ты будешь говорить, а я послушаю.
Мужчина смотрел на меня целую минуту, потом устало махнул ножом и начал рассказывать мне свою историю. Сначала медленно, потом все быстрее. Слова лились из него потоком. Краем сознания я слышал вой сирен вдалеке, напряженные переговоры охранников у меня за спиной, шорох подошв, когда агенты в штатском и в форме рассредоточивались по улице неслышной походкой охотников. Я знал: стоит ему сделать хоть одно неверное движение, он умрет.
Нет, я ему не позволю.
В том, что он говорил, не было большого смысла. Он не выдвигал глубоких идей, не предлагал гениальных планов, не называл себя, не говорил, кто он, откуда и почему решился на публичное самоубийство. Я слышал в его словах только горе, удивление, горечь и страх. Он говорил о безликих вещах, которые живут в темноте вместе с ним, со мной, со всеми нами. Он был душой всех тех, кого я убил в сражениях, правых или неправых. Он был наемным убийцей из Чикаго. Он был отцом, которого я никогда не знал, братом, которого я мог иметь. Частью его был Дэви Тэкери, и частью его был я сам.
Этот сумасшедший был смертью и искуплением.
Наконец его голос сорвался, и он зарыдал.
— Откуда нам знать, что делать, парень? Я пришел сюда, чтобы спросить президента. Он знает. Он должен знать!
— Я могу сказать тебе, что ответит президент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41