– Тогда помоги мне понять, Стиви, – сказал психиатр, когда понял по насупленному виду Стиви, что она не намерена говорить. – Помоги мне поверить, что ты не собираешься снова причинить себе вред – либо кому-нибудь еще.
Его слова дошли до Стиви. Возможность выбраться отсюда зависела от того, сумеет ли она всем доказать, что может вести себя хорошо, не выкидывать никаких фокусов и делать в точности то, что от нее требуют. Что ж, с горечью подумала она, буду паинькой; годы жизни с Адмиралом хорошо подготовили ее к этому.
– Ладно, док, – сказала она со вздохом, – я пила и глотала пилюли. Это было глупо, согласна, но я находилась в депрессии. И в канун Нового года…
Молодой доктор подбадривал ее кивками, и Стиви продолжала свое повествование, глядя в его усталое лицо, ища в нем подтверждения, что она на правильной дороге, на той самой, что ведет через двери с двойным запором в мир, полный жизнью… где она сможет делать все, что ей угодно.
Свет, который просачивался через покрытые грязной коркой окна, был неизменно серым – темным или светлым, в зависимости от времени суток и погоды, но тем не менее серым. Стиви записала об этом в маленький блокнот, который заработала себе десятью днями хорошего поведения. Она сделала это без какой-то особой цели, просто хотела себе напомнить, что нормальная в этом заброшенном месте, где нормальность, душевное здоровье были гораздо более относительными, чем на воле, и измерялись такими стандартами, как чистое лицо, причесанные волосы и способность произнести четко несколько связанных предложений.
Теперь она жила в палате «Б» в ОПО, как его называли обитатели, «Общем психиатрическом отделении». В отличие от «строгой» палаты здесь был более мягкий режим и позволялись такие вольности, как карандаш (хотя, разумеется, под надзором).
Однако Стиви не собиралась ослаблять свою бдительность. Она собственными глазами видела, что ее надзирательницы ни на минуту не переставали верить, что если человек хоть раз как-то оступился, то тут уже не обойдется без последствий. «Они тут применяют всяческие наказания, – писала она в письме к Самсону, увидев, как одну больную накачали уколами торазина просто за то, что она подняла шум из-за украденной у нее коробки печенья. – Они наказывают людей, чье единственное преступление состоит в том, что они больны и напуганы». Писала Самсону она часто, вовсе не надеясь, что он читал хоть одно из ее многочисленных писем, просто ей нужно было ощущать хоть какую-то связь с внешним миром.
Прислушиваясь к тому, что персонал говорил про пациентов так, будто их вовсе и нет рядом, словно у них не было своих имен, а просто диагнозы, вроде «шизофреник» или «маниакально-депрессивный», либо места в палате, вроде «десятая кровь» – она писала: «Им нравится делать вид, что мы больше не люди. Это делает их работу проще, но так делать нехорошо».
Однако, даже понимая все это, Стиви все-таки не могла оставаться равнодушной к окружающей ее жизни. Твердо решив, что она выберется отсюда, она испытывала жалость к тем, у кого не было никакой надежды выйти, и к таким, кто утратил способность заботиться о себе. Даже не сознавая, что она делает что-то особенное, Стиви взяла шефство над женщиной, чья кровать стояла рядом. Ее звали Кейт, и няньки называли ее «кататонической» – вот и все, что было известно Стиви. Хотя в темных волосах Кейт и виднелись седые пряди, лицо у нее было гладким, без морщин, как у подростка. Предоставленная сама себе, она проводила весь день даже лежа в постели, ее пустые голубые глаза глядели в пространство. Когда Стиви проводила расческой по ее густым спутанным волосам и обтирала ее бледное лицо полотенцем, смоченным под краном, Кейт не сопротивлялась. Не изъявляла она протеста и тогда, когда Стиви помогала ей встать с постели и водила ее по палате, ее тонкие ноги неуверенно шаркали в бумажных шлепанцах, словно уже забыли, что должны делать.
Какое ужасное происшествие так искалечило ее? – гадала Стиви. Что унесло прочь ее волю говорить или даже передвигать собственное тело? Какая личность скрывалась когда-то за этими пустыми голубыми глазами, куда она делась? Стиви заметила, что психиатр даже не утруждает себя разговорами с Кейт, когда делает обход, а просто регистрирует у нее признаки жизни и царапает несколько слов в свой блокнот.
Как-то раз, когда доктор уже собрался уходить, Стиви вдруг спросила:
– Что с ней произошло? Почему она такая? Она понимала, что ведет себя нестандартно, но уж больно мучил ее этот вопрос.
Психиатр неопределенно, с некоторой досадой, покачал головой. В конце концов, неуместно было обсуждать одного пациента с другим. Но потом, отвернувшись, взглянул на стопку историй болезни, которые держал в руке, и остановился.
– Видишь ли, Стиви, – ответил он, – Кейт прибыла почти одновременно с тобой. Она находилась в коме… напичканная столькими химикалиями, что мы даже не сумели сделать точный анализ картины отравления. Мы и не ожидали, что она выживет, но она все-таки не умерла. К несчастью, – тихо добавил он, слегка кивнув в сторону Кейт, – и это, кажется, все, на что мы можем надеяться, лучше ей не станет.
– Нет, – заспорила Стиви, – не может этого быть. Ведь должно же быть что-то, что вы можете сделать…
– Все уже сделано, Стиви. Когда поврежден механизм вот тут, – сказал он, постучав по голове, – иногда он бывает способен починить сам себя… а иногда ущерб уже необратим. – Заметив печаль на лице у Стиви, он добавил: – Единственная причина, почему я говорю тебе это, чтобы ты знала, как тебе повезло. Ты получила второй шанс, детка. Используй его, потому что больше ты его уже не получишь.
Повторный шанс, подумала Стиви, когда доктор ушел. Даже в своих самых страстных поисках надежды она не могла считать Бельвю повторным шансом. И все же… она была жива, ее мозг был цел. В отличие от Кейт она могла надеяться на будущее подальше от этого места, хоть и не имела представления, каким оно будет. Впервые за много месяцев она подумала о себе как о везунчике – по крайней мере, по сравнению с Кейт.
Сознание того, что эта женщина скорее всего никогда больше не испытает самых простых удовольствий жизни и свободы, заставило Стиви еще больше заботиться о ней.
– Эй! – закричала она на санитарку, которая столкнула Кейт с кровати, после того как та намочила простыни. – Нельзя так грубо с ней обращаться, черт побери! Ты не имеешь права обращаться с ней так!
В ответ санитарка бросила в нее грязное белье и доложила врачам, что она скандалит.
Заступничество Стиви заработало ей дозу стелазина; она подчинилась спокойно, не желая рисковать снова вернуться в палату буйных. Много часов она чувствовала себя словно зомби. Руки и ноги казались ватными, во рту пересохло, глаза налились кровью, что хуже всего, она не могла сосредоточиться ни на чем, огромные усилия требовались на то, чтобы поставить одну ногу впереди другой или поднести ложку ко рту, не пролив ее на себя.
Но Стиви не жалела, что попыталась помочь Кейт, пусть даже результатом оказалась черная отметка в ее карточке поведения. Она записала себе в блокнот: «Здесь что-то ужасно неправильно. Не знаю, что именно, но ведь невероятно, что люди, которые должны тебе помогать, используют всю свою силу, чтобы сделать тебе больно».
Часы посещений приносили один и тот же усталый парад родственников, нацепивших на лица маску фальшивого веселья или исполненной долгом решимости, они оставляли писчую бумагу и одежду, книги и журналы. Однако редко доводилось Стиви услышать какую-то настоящую беседу. Ей казалось, будто люди с воли приняли как аксиому, что обитатели больницы были чуждыми им созданиями, пугающими и в чем-то даже неприятными.
Она сказала себе, что ей нечего и надеяться, что кто-то из Забегаловки придет в это ужасное место, чтобы навестить ее; все они следовали утверждению Самсона, что лишь удовольствие стоит чего-то в жизни. Но чтобы как-то утолить обиду от сознания того, что ее забросили, она сказала себе, что и сама не хочет, чтобы ее увидели в таком месте.
Как-то раз субботним утром, когда Стиви гуляла с Кейт по холлу, она заметила, как в глазах Кейт что-то промелькнуло, а голова слегка повернулась к телевизору.
– Ты хочешь посмотреть мультики? – спросила Стиви.
Ответа не последовало. Стиви повторила свой вопрос, когда усаживала Кейт на пустой стул перед телевизором.
– Это Булкинкль и Роки, – проговорила она. – Ты слышишь меня, Кейт?.. Ты что-нибудь помнишь?
Кейт не отвечала, но ее глаза устремились на экран, и поэтому Стиви отступила назад, за сдвоенный ряд стульев, чтобы понаблюдать, может, мультик пробудит забытые воспоминания. Внезапно Кейт встала и пошла к экрану с протянутой вперед рукой. Раздался гневный крик протеста; через секунду ее сшибла на пол плотно сложенная женщина, выкрикивавшая проклятья и сопровождая их суровыми пинками. Стиви бросилась на спасение Кейт, загородила Кейт своим телом и изо всех сил толкнула нападавшую. Прозвучал пронзительный свисток, и тут же появились еще две санитарки, но не успели они разъединить дерущихся, как Стиви увидела блеск металлической пилки для ногтей и почувствовала горячую, обжигающую боль на лице.
– Больше не будешь смотреть телевизор, Пат, – сказала одна из санитарок грубо, пока выкручивала запрещенную пилку из руки плотной женщины и оттаскивала ее прочь.
Стиви начала смеяться от абсурдности всего происшествия, хотя глаза ее заполнялись ее собственной кровью. Более бережные руки прижали полотенце к ее лицу, а сильные руки унесли ее из холла.
– Какой стыд, черт возьми, – произнес молодой врач-ординатор, когда накладывал ей на щеку шов.
Анестезия заглушила боль, но Стиви чувствовала, что прокалывают кожу и продевают нитку; она начала считать и поняла, что шов проходил почти через все ее лицо, от брови до подбородка.
– Ей еще повезло, что глаз не потеряла, – пробормотала сиделка.
Повезло, сумрачно подумала Стиви. Может, если, мне везет, они не сочтут это за повод держать меня здесь всю жизнь.
Травма привела Стиви в госпитальную палату, где у нее осторожно проверили следы инъекций. «Заживает неплохо», – говорил ординатор каждый раз, когда делал ей перевязку и накладывал мазь с антибиотиками. Однако он избегал встречаться с ней взглядом, когда делал эти оптимистичные заявления.
А когда бинты сняли, Стиви поняла почему. Я похожа на Франкенштейна, подумала она. Или на чудовище, которое пугает малых детей на День Всех Святых. Всегда ее красота казалась ей чем-то само собой разумеющимся, а теперь, так жестоко изуродованная, она ощутила ужасное чувство потери. Ей казалось, словно Милая Стиви Найт исчезла, оставив вместо себя кого-то другого, еще не вполне проявившегося.
Мужчина, стоявший возле кровати Стиви, выглядел так, будто только что сошел с яхты. У него было обветренное, загорелое лицо, хотя стояла зима. Его густые серебряные волосы были острижены не по-модному коротко, и все-таки этот стиль шел к его энергичным чертам лица – высоким скулам, орлиному носу и поразительно красивым карим глазам. В синем кашемировом блейзере и серых, ладно сидящих брюках он казался здесь пришельцем из другого мира.
– Так какие же черти занесли вас сюда, Стиви Найт? – спросил он сочным баритоном.
– А кто хочет это знать?
– Бенджамин Хокинс, доктор медицины, к вашим услугам.
– Вы не походите на остальных докторов. Он засмеялся:
– Потому что я не такой, как они. Я пластический хирург, Стиви. Я приехал посмотреть, что могу сделать с вашим милым личиком…
– А вы выглядите недешево, – заметила она, не зная, что она может теперь себе позволить, а что уже нет.
– Так оно и есть, – засмеялся он снова, – но для вас это не будет стоить ни цента.
– Благотворительность? – поинтересовалась она с металлом в голосе.
– Вовсе нет. Один день в неделю я работаю бесплатно. Немного в духе Робин Гуда. Вы ведь не захотите лишить меня этого удовольствия, Стиви? Ведь я знаю, как важно для вас ваше лицо.
– Откуда вы знаете? – спросила она. – И не говорите мне, что читаете журналы мод.
– Я их и не читаю, – улыбнулся он, – но я видел ваше прекрасное лицо по меньшей мере на полдюжине обложек. Ведь это моя профессия запоминать красивые лица, Стиви. Особенно когда мои пациенты показывают на них и просят сделать ног или скулы как у вас.
– Правда?.. Мой нос… и скулы?
– Правда. – Кончиками пальцев он коснулся безобразно вздувшегося шрама, который пересекал ее щеку. – Я могу вернуть вам красоту, – просто сказал он.
Хотя Стиви и повидала множество хвастунов и пустомель, почему-то она поверила, что Бен Хокинс был человеком другого сорта, который мог и умел держать свое слово. Она поняла, что он ждет ее ответа.
– В чем дело? – спросил он. – У вас возникают сомнения, Стиви? Я могу объяснить, в чем будет заключаться хирургия, если хотите…
– Нет, – ответила она.
– Так в чем же дело? – осторожно настаивал он. – Вы боитесь?
Она кивнула, признавая свою слабость, простая и уверенная манера держаться пришедшего к ней человека располагала ее к этому.
– Я всегда боялась докторов и больниц. И никогда еще мне не представлялось повода изменить свое мнение.
– Не скажу, что осуждаю вас, – согласился Бен. – И мне очень жаль, что у вас накопился такой печальный опыт.
Стиви заметила, что Бен не обиделся на ее замечания по поводу его профессии, и почувствовала симпатию к нему за это.
– И все же, – добавил он, – если вы справитесь с вашим страхом на некоторое время, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Я хорошо делаю все, за что берусь, Стиви… очень хорошо. И думаю, что вы не пожалеете и будете рады, что воспользовались такой возможностью.
И она решилась довериться ему.
Через несколько дней, в семь утра, ее отвезли на частной санитарной машине в клинику Бена на Парк-авеню. По дороге она увидела голубое небо, почувствовала на лице лучи зимнего солнца. Какими драгоценными были для нее эти моменты, насколько свежими и новыми. Почему никогда раньше она не замечала, как целителен может быть глоток морозного воздуха, как радует и поднимает дух нежное прикосновение солнца?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66