Ты видела, в каком состоянии цветы в доме? А где он раскопал эту ужасную девицу? Наверняка вдвое моложе его и понятия не имеет, как пользоваться чашкой для ополаскивания пальцев».
– Не ехидничай, Кэрол. Ты совсем не такая.
– Ну, конечно, не такая. Перед тобой другая Кэрол. Та, что говорит правду в лицо, Джек. Чем тебе не по вкусу моя маленькая зарисовка? Картинка не из приятных, но ведь она же правдива, разве нет? А ты знаешь, каково главное свойство правды, не так ли, Джек? Она делает тебя свободным. Когда ты говоришь правду, это означает, что ты больше не боишься. Ложь – удел малодушных.
– По-моему, мы проехали «Хилтон». Может, поедем к тебе домой? Просто хочу взглянуть на твою квартиру.
– Ни в коем случае!
– Почему?
– Хочешь услышать правду?
– Ну-у, пожалуй, – голос его был неуверенным.
– Потому что я не хочу, чтобы ты осквернял ее. Она – моя! Я сняла ее без тебя. И жить в ней буду без тебя. Не хочу потом вспоминать, как ты расхаживал по ней, брал вещи, клал их на место. И говорил то, что ты говоришь всегда.
– Боже мой! – Казалось, Джек весь как-то обмяк и сник. В эту минуту он осознал наконец, что давно уже потерял ее.
Она посмотрела на него, понимая, что он потерпел поражение. Именно это ей и требовалось понять, прежде чем могла возникнуть хоть малейшая надежда на прощение. Таково было необходимое предварительное условие. Пусть не достаточное, но необходимое.
Кэрол увидела, что в его глазах стоят слезы. Бедный Джек. Прежде никогда в жизни ей не бывало жаль его, а вот сейчас чувство жалости захлестнуло ее. «Хилтон»… он даже не подозревает о потрясающих маленьких гостиницах, наподобие «Территориал» или «Уголок Гранта», которыми так славится Санта-Фе. У него же нет души, а она слишком сильно любила его и благоговела перед ним, чтобы заметить это. И вот теперь он пропадает без нее, тогда как оба они считали, что именно она пропадет без него. До чего же странная штука жизнь, и до чего же она восхитительно непредсказуема. Сейчас водителем является Кэрол как в прямом, так и в переносном смысле, дорога – это жизнь, и курс прокладывает она сама.
Только сейчас Джек осознал, какое горе обрушилось на него. Он попытался было сдержаться, но так и не смог совладать собой. Слезы перешли в рыдания, сотрясающие его. Разрушить все собственными руками! А ведь он считал себя таким сильным и несгибаемым. У него была Пейдж Ли, восхищавшая его энергичными выступлениями на судебных заседаниях. И у него была Кэрол, радостно выбегавшая навстречу, вся сияя от любви, когда он возвращался домой – сверкающий чистотой дом, вкусный ужин, рассказы о всяких пустяках, которые он выслушивал с покровительственным видом.
В своем ехидстве Кэрол сейчас совершенно права. Старший партнер заметно охладел к Джеку. Николс все больше утверждался в роли его любимчика. Пейдж Ли, отвергнутая им в тот момент, когда она уже праздновала одержанную победу, стала его непримиримым врагом на работе. Каждый вечер он возвращался в пустой дом, проклинал приходящую прислугу, которая без присмотра Кэрол стала работать спустя рукава, и смотрел на зарастающий сад, подогревая себе бифштексы или пиццу в микроволновой печи и выпивая гораздо больше рюмок коньяка «Шивас Регал», чем следовало.
Кэрол тронула его за колено. Она чувствовала, как ее сердце переполняется нежностью к нему.
– Не надо, Джек. Не плачь.
– Я все испортил, Кэрол, – прорыдал он.
– Да, испортил, дорогой, – согласилась она. – Но, может быть, это и к лучшему. Может быть, мы действительно должны всегда быть в движении, в поисках самих себя. Может быть, и тебе, и мне это было необходимо. Пейдж Ли оказалась просто не той, которая нужна тебе, но такая женщина еще появится в твоей жизни.
Он повернулся к ней, на его лице еще блестели слезы.
– Я уже давно нашел ее. Это была ты. И сейчас это по-прежнему ты.
Кэрол глубоко вздохнула. Она уже порвала с прошлым. Самое трудное позади. Она подумала о своих занятиях живописью, о своей студии-мастерской, о своем лице в лепестках розы.
– Дело не только в том, что сделал ты, Джек. Я стараюсь быть выше этого и преодолеть в себе гнев, ревность, ощущение того, что меня предали. Я… как бы поточнее выразиться… я становлюсь сама собой, становлюсь просто Кэрол, а не Кэрол Маккейб. Я даже не стремлюсь больше быть похожей на Джорджию О'Киф. Раньше я думала, что мне надо убежать от повседневности и стать каким-то другим человеком. Однако единственное, что действительно оказалось необходимым, это отыскать подлинную себя. Теперь я сама могу принимать решения. Мне не нужно больше заставлять себя думать о том, что скажут окружающие. Видимо, это и есть то, что называется свободой.
– Разве не можем мы быть свободными вместе, друг с другом?
Она рассмеялась, и смех этот был горьким.
– А ты всегда и был свободен, Джек. И это было очень умно с твоей стороны. Но ты злоупотреблял свободой и в результате остался один. Некоторые обретают свободу только рядом с кем-то, а некоторые – в одиночестве. Может быть, ты относишься к первым, а я – ко вторым. Узнать это можно только на практике.
Она уже развернулась и вела машину в обратном направлении. Быстро найдя отель «Хилтон», Кэрол остановилась у входа. К ним уже подходил швейцар, и разговор надо было прекращать.
– Поднимешься посмотреть мой номер? – спросил Джек, точно ребенок своего родителя, который привел его в новый интернат.
– Нет. Может быть, поужинаем сегодня вечером или пообедаем завтра.
И Кэрол высадила его, потому что хотела доказать самой себе, что способна на это. Она смотрела на него, поникшего и подавленного, стоящего у обочины тротуара, и ее вдруг пронзило поразившее ее саму острое чувство жалости. Неужели она все еще любит его?
30
Стало уже традицией, что, когда Кэрол работала над картиной на территории ранчо, она всегда заходила в дом на утренний кофе. Если Чарльз был дома, она составляла ему компанию, но сегодня его не было. Сидя за огромным столом красного дерева, Кэрол думала о том, каково Джеку в «Хилтоне»: он тоже одинок, как и она, но ему в одиночестве тоскливо, а ей, как ни странно, – надежно и спокойно.
В комнату вошел Хосе и вежливо поздоровался.
– Доброе утро, Хосе. Что-нибудь известно о том, когда возвращается мистер Форд?
– Пока ничего, мэм. Мистер Форд всегда принимает решения в самую последнюю минуту, как и его отец. – Он налил ей кофе.
– А каким был его отец?
– Такие, как он, встречаются редко. – Хосе было приятно поговорить о человеке, которого он явно обожал. – Умел ходить как индейцы, совершенно бесшумно.
– Поразительно. Как он этому научился?
– Так же, как и всему остальному, мэм. По книгам, но главным образом присматривался и вслушивался, уходил в пустыню порой на несколько недель. Просто пешком. И возвращался совершенно неожиданно.
– Жене это наверняка нравилось в нем.
– Сеньора понимала его. Он был мистиком. Знал, о чем ты думаешь. Был добрым, почти как сам дух. Словами не описать, каким он был. Его нужно было знать.
– А мистер Чарльз похож на него?
– Слава Богу, да, мэм. Он более, как это сказать… образован. Как его мать. Но от отца он унаследовал мистицизм. О погоде знает все. Мы тут даже телевизор не смотрим, чтобы узнать прогноз. Спрашиваем у хозяина. Не припомню, чтобы он хоть раз ошибся.
– Он был близок с отцом?
– Ближе не бывает. Но тот был нелюдим и замкнут. Пустыню любил больше, чем людей, хотя ко всем нам относился хорошо. Мистер Чарльз, бывало, дождаться не мог, когда они отправятся в пустыню вдвоем. Но с матерью они тоже понимали друг друга. Он любит женщин, мистер Чарльз.
Хосе вдруг замолчал, словно поняв, что сболтнул лишнее. Кэрол хотела услышать еще что-нибудь о его хозяине, но понимала, что нажимать на Хосе нельзя.
Мужчина, любящий женщин. Мистик, предчувствующий погоду. Она подумала о Джеке, который сейчас ловит бизнес-репортаж Си-эн-би-си по кабельному телевидению в «Хилтоне». Каков курс его акций на Тихоокеанском побережье, как обстоят дела с его игрой на вновь возникших биржевых рынках? Будет ли он работать на своем маленьком «ноутбуке», чтобы определить, сколько он выиграл или проиграл, прежде чем взяться за детальное изучение финансового раздела «Нью-Йорк таймс»?
Сегодня утром она поговорила по телефону с Девон и Уитни, пока они не ушли на занятия.
Кэрол улыбнулась, вспомнив, как тепло и сердечно дети говорили с нею, как радовались тому, что вернулись в колледж и скоро повидают своих друзей. Зачем вообще люди так беспокоятся о детях? Что это, самоотречение? Действительно ли их интересует жизнь родителей и они лишь скрывают это? А может, они ничего и не заметили? Ведь ссоры бывали у нее с Джеком и раньше. Они вполне могли подумать, что это просто еще одна? А вернее всего, что развод и душевные муки, переживаемые Кэрол и Джеком, абсолютно безразличны им, коль скоро не имеют никакого отношения к их собственной жизни, заполненной подругами, друзьями, музыкой и автомобилями.
Неужели это типично американский образ жизни: люди носятся по всей огромной стране, сталкиваясь друг с другом лишь в дни Благодарения и Рождества и беспокоясь только о том, с семьей кого из родителей отмечать праздник. Развод – самое обычное явление сейчас. Они и сами с Джеком давали читать детям брошюрки под названием «Идем на мамину свадьбу».
Ну что ж, она научилась у своих детей тому беззаботному легкомыслию, которое царит вокруг, и спроецировала его на свое собственное поведение. И тем не менее Кэрол не покидало ощущение, что все это в корне неправильно.
Допив кофе, она встала и вышла в холл. Дети тут ни при чем. Речь идет только о ней и о Джеке. Одно ясно. Если она когда и вернется к своей прежней жизни и к мужу, то исключительно на своих условиях. К тому же сейчас появился Чарльз. Так есть ли у Джека соперник? Сам он считает, что да. А как считает она?
Выходя из дома, Кэрол поняла, что будущее может оказаться еще более захватывающим, чем она себе его представляла.
31
Мэтт Хардинг выглядел прекрасно. Смокинг на его подтянутой худощавой фигуре сидел как влитой, лицо было покрыто тем ровным загаром, по поводу которого Аристотель Онассис как-то высказался, что он должен быть на лице всякого, кому действительно сопутствует успех. Мэтт стоял в углу огромного торгового зала, который постепенно превращался в эпицентр торжественного вечера, устроенного Сотби. Его сопровождала Рейчел, которая вскоре станет настоящей суперзвездой и будет вращаться, испуская яркое сияние, вокруг солнца, именуемого Мэттом Хардингом. Он не испытывал особых сомнений относительно того, что сегодня ее «нет» превратится в «да». В конце концов, это было бы весьма благоразумно, а он редко встречал человека, благоразумного до такой степени, как Рейчел Ричардсон.
– Мы будем смотреть картины? – спросила Рейчел.
В трудные для рынка живописи девяностые годы предпринималось все возможное, чтобы картины раскупались, и этот банкет с коктейлями, организованный нынешнем летом, был не чем иным, как попыткой хоть немного оживить торговые операции. Галерея Риверхауд выставляла на продажу коллекцию немецких экспрессионистов, которая была не лучше и не хуже любой другой подобной коллекции. Поэтому богатейшие коллекционеры, опытнейшие дилеры, а также завсегдатаи вернисажей, являющиеся неотъемлемой составной частью любого великосветского раута на Манхэттене, были приглашены сюда, чтобы за бокалом шампанского ознакомиться с экспонатами.
Рейчел чувствовала себя не в своей тарелке, словно выступала в роли обманщицы. Мэтт полагал само собой разумеющимся, что она – его будущая жена, а вот она отнюдь не была в этом уверена. Сегодня она превзошла саму себя. На ней было сногсшибательное, очень короткое платье, а прическа и макияж в стиле панк от Версаче делали ее гораздо моложе.
– Сходи посмотри сама, дорогая. Терпеть не могу рассматривать картины, когда вокруг полно народу. Толчея и шум мешают сосредоточиться. Меня интересуют только две: «Кричащая девочка» Мунка и автопортрет Кандинского. На следующей неделе их повесят у меня в кабинете, чтобы я мог прийти к окончательному решению. Скажешь мне свое мнение. Не задерживайся долго.
Рейчел быстро отошла, довольная, что предоставлена самой себе. В противоположном конце зала она увидела ту самую картину Мунка, о покупке которой подумывал Мэтт.
Около полотна стоял, глядя на него, какой-то мужчина. Рейчел подошла и встала рядом. Дальше все выглядело как отдельные кадры какого-то фильма. Он оторвал взгляд от картины и посмотрел на нее. Она оторвала взгляд от картины и посмотрела на него. Глаза их встретились.
– Ах, – произнесла она.
– О, – произнес он.
Этого было явно недостаточно. Но оба стояли не говоря ни слова. Рейчел почувствовала, как краска начала заливать ей лицо и шею.
– Сильная вещь, – проговорил он наконец, оторвав взгляд от нее и переведя его на полотно. И вновь повернулся к ней.
Его глаза были столь же испытующими и проницательными, как и прежде, однако сам он больше не походил на ночного зверя, дикого и неприрученного. И уже не был тем загадочным полночным незнакомцем, окутанным флером таинственности, каким он показался ей во время их первой встречи. Сейчас перед Рейчел был хорошо одетый, любезно-учтивый, утонченный человек, рассматривающий полотно с изображением кричащей девочки, которое он назвал «сильной вещью».
Все было обыкновенно, но чудо произошло опять. Она как бы перешла в другое измерение. И этот зал, и беседующие друг с другом люди – все куда-то исчезло. Не стало никого, кроме него… и ее.
Теперь он уже полностью повернулся к ней, и висевшая перед ними картина явно не могла больше быть предметом их разговора. Он целиком сосредоточился на Рейчел, глядя на нее в упор.
– Привет, Рейчел.
– Привет, Чарльз.
– Не ожидал встретить тебя здесь. Не знаю почему. Впрочем, наверное, ты присутствуешь всюду.
Он старался говорить холодно, но ему это плохо удавалось. Как профессионал, Рейчел автоматически подметила некоторую неискренность. Как женщина – пришла в замешательство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52