Он был голый по пояс, на его мускулистый торс сзади был нацеплен большой бутафорский горб, лицо выражало усталость и нетерпение. Видимо, Лепехов до печенок достал его поисками нового образа.
Артем первым заметил вошедших Ларису и Ситникова. Выражение лица его смягчилось, он выпрямился во весь свой огромный рост и проговорил, обращаясь к Лепехову:
– Вот они. Пришли. Теперь их помучай, а я возьму тайм-аут.
Лепехов моментально лишился своего вдохновенного вида и стал совершенно обыкновенным: маленьким, узкогрудым и очкастым, похожим на доходягу воробья. Невозможно было представить, что минувшей весной ему стукнуло пятьдесят два. Вообще-то артисты труппы, состоящей в основном из молодежи, должны были называть Лепехова Михаилом Григорьевичем, но холостой, бездетный, так и оставшийся вечным ребенком, он был для всех просто Мишкой, Мишей, иногда, в особо торжественных случаях, Михаилом.
– Лара! – закричал он на весь зал, оборачиваясь к опоздавшим солистам. – Что происходит? Где тебя носит и… и почему вы вместе, черт побери? Вы что, куда-то ходили вдвоем? Давно знакомы?
– Да нет, – спокойно и мягко произнес Глеб, – мы познакомились десять минут назад на лестнице.
– На какой еще лестнице? – взвился Лепехов. – Быстро на сцену! Время уходит.
– Прямо так сразу? – удивился Ситников. – Я ведь даже не распелся.
– У нас не всегда успеваешь распеться, – Лариса уже поднималась по шатким ступенькам на высокую, широченную сцену, – привыкай.
– Куда ж я денусь, привыкну.
Из реквизита на сцене были лишь широкие качели. Они висели на тросах, укрепленных под потолком. В самом углу стоял большой вазон с искусственными цветами.
– Я хотел представить вас труппе, но теперь уже нет времени, – Лепехов сделал нетерпеливый жест рукой, приглашая Глеба подойти поближе к краю сцены. – Итак, господа, Глеб Ситников, Гран-при «Золотой лиры», отныне наш замечательный Герцог. Прошу любить и жаловать.
Из зала раздались дружные аплодисменты. Ситников, слегка смутившись, наклонил голову.
– Споете нам? – задушевно поинтересовался Лепехов. – Ну, скажем, эту арию, из первого действия. А? – И, не дожидаясь ответа, обратился к сидевшей за роялем Зиночке Клеймштейн: – Зинуля, солнышко, сыграй нам…
Зина улыбнулась, кивнула главрежу и заиграла вступление к арии «Верь мне, любовь – это счастье и розы». В отличие от большинства музыкальных театров столицы, Лепехов принципиально ставил оперы только на русском языке.
В зале притихли, с любопытством и ожиданием уставившись на сцену. Лариса покосилась на Глеба. Тот был абсолютно спокоен, только с лица его сошло мальчишеское смешливое выражение, и оно стало серьезным и более строгим. Выждав положенные такты, он сделал шаг в глубь сцены и запел.
Ну и голос! Лариса так и замерла на месте. Глубокий и в то же время совершенно свободный, летящий далеко в зал. И культура пения высокая, слышно сразу. Фразы, интонация – все на уровне. Да, Гран-при ему дали не случайно. «Ла Скала» по нему плачет, это факт. Вот только бы убрать это оканье, а больше и придраться не к чему.
Лариса тихонько отошла в сторону и присела на качели. Слушать бы и слушать, как он поет! Настоящий Герцог, обворожительный, блестящий. Она видела, как вытянулось лицо у Мишки Лепехова, как в момент подобралась вся его жалкая, тщедушная фигура. Сидящая в зале Мила что-то шепнула на ухо Артему, тот кивнул, продолжая не отрываясь смотреть на сцену.
Глаза всей труппы были устремлены на Ситникова, даже Зина, забыв про стоящий на пюпитре клавир, играла вслепую.
Сам же Ситников, казалось, не замечал, какое производит впечатление. Он пел так просто и естественно, как дышал, по-видимому полностью перевоплотившись.
Наконец он закончил. Зина взяла последний аккорд, руки ее повисли в воздухе над клавиатурой.
Настала секундная пауза, затем из зала раздались крики «Браво» и аплодисменты. Хлопали от души все певцы и сама Лариса, так и не вставшая с качелей на протяжении всей арии.
– Замечательно! – искренне восхитился Миша. – К этому нечего добавить. Как приятно сознавать, что я не ошибся, предложив вам эту работу! Ларочка, что скажешь?
– Скажу, что я потрясена, – Лариса поднялась, подошла к Глебу вплотную, протянула руку. – Поздравляю. Ты доставил нам всем огромное удовольствие!
– Я очень рад, если это так, – улыбнулся тот.
Внезапно Ларисе показалось, что столь теплый и восторженный прием не слишком радует и удивляет Ситникова. Похоже, он привык к впечатлению, которое производит, и отлично знает себе цену, а все его смущенные улыбочки и растерянные жесты не что иное, как хитрые уловки, точно рассчитанная часть имиджа. Или ей кажется?
– Ладно, – произнес Лепехов, – с Герцогом все ясно. Займемся теперь вашими отношениями. Лара, ты готова спеть свое соло?
– Да, – кивнула Лариса, чувствуя невольное волнение. Нет, она, конечно, уверена в себе на все сто, и партию вчера прошла на совесть, и тембр голоса у нее оригинальный, красивый, все говорят. Но все же петь после такого выдающегося исполнения будет нелегко, это факт.
– Тогда, пожалуйста, будь добра, вернись на качели. Они на сцене специально для тебя.
– Интересно, – Лариса в упор взглянула на Глеба и снова уселась на качели.
И лишь только раздались знакомые трепетные звуки, имитирующие арфу, волнение как по волшебству исчезло. На смену ему пришло восхитительное спокойствие и подъем, точно она заразилась от Глеба его уверенностью и вдохновением.
Первая же взятая Ларисой высокая, чистая серебряная нота доказала ей, что так и есть. Голос звучал, как никогда, тело само находило естественные и грациозные позы, дышалось легко и свободно.
– Чудесно, – Лепехов дождался, пока в партии наступит пауза, жестом указал Зине, что нужно прервать игру. – Дальше будем фантазировать. Ты поешь о юноше, которого встретила в церкви и которым увлечена до потери чувств. Он только что почти признался тебе в любви и исчез. Так в оригинале. А мы представим себе по-иному. Герцог, изображающий из себя студента, Гвальтьера Мальде, не ушел, а лишь спрятался. Он дождался, пока нянька Джильды, прервавшая их свидание, выйдет из сада, и вновь появляется перед девушкой. Но он уже слышал, как она мечтает о нем, он прекрасно понимает, что ни в чем не встретит отказа. Улавливаешь мою мысль?
– Не совсем.
– Ну как же! Разве ты не понимаешь, все это чушь, что Герцог соблазняет Джильду после похищения! Он овладевает ею гораздо раньше, еще в саду! Да-да, в саду, прямо на качелях.
Лариса мельком взглянула на Глеба. На его лице читалось изумление.
– Что ты смотришь, как баран на новые ворота? – взорвался Лепехов, перехватив Ларисин взгляд. – Подойди к ней! Да поближе, поближе, она не кусается!
Глеб, улыбаясь, приблизился к Ларисе почти вплотную.
– Ну и давай, действуй! Девушка только что мечтала о тебе! Начни ее раздевать, что ли!
– Прямо на сцене? – пробормотал Ситников.
А где еще? – рассердился Лепехов. – Что вы будете делать вне сцены, меня не волнует. Мне интересно только то, что происходит во время спектакля. Давай, Зинуля, играй!
Зина ударила по клавишам, стараясь скрыть улыбку. По залу прокатился смешок, но Лепехов, обернувшись, сердито зыркнул на певцов.
– Как-то не ожидал я, что вот так буквально… – тихо сказал Глеб в самое ухо Ларисы.
– Не буквально, – в тон ему прошептала она, – просто обними меня. Это же театр, что тут такого? Ария кончится гораздо раньше, чем наши объятия перейдут во что-то более смелое.
В этот момент проигрыш кончился.
– Гва-альтье-ер Ма-альде-е, – запела Лариса и тут же почувствовала, как ей на голые плечи легли руки Глеба.
– О, дорого-ое и-имя!
Что с ней? Кажется, кружится голова. И перед глазами пелена. За ней, за этой пеленой, постепенно исчезает зал, Мила, Артем, Мишка Лепехов. Остаются только руки Глеба, нежные, теплые, сильные. Они все уверенней касаются тела Ларисы, отыскивают застежку спереди на сарафане, легко преодолевают преграды в виде маленьких матерчатых пуговичек. А она все продолжает петь, и ей кажется, что губы произносят не вымышленное, а настоящее имя…
…Нежная, страстная мелодия растаяла, отзвучал последний, хрупкий аккорд…
Кажется, она даже глаза закрыла?
Лариса словно вернулась с небес на землю, выпрямилась, мягко отвела в сторону руки Глеба, вопросительно посмотрела на главрежа.
– Очень хорошо, – ласково проговорил тот. – То, что нужно. Учитесь импровизировать. Теперь отдохните, посмотрим Маддалену.
Лариса, не глядя на Глеба, спустилась со сцены и уселась в зале с остальными.
– Отлично пела, – тихонько прошептал Артем, – молодчина.
– Спасибо, – кивнула Лариса.
Она сидела между Глебом и Корольковым, чувствуя все нарастающее смятение. Артем, словно угадывая ее состояние, повернулся, внимательно глядя в Ларисино лицо. Ей стало неловко. Артем Корольков, старый друг, надежный и преданный человек. Интересно, видел он, что произошло с ней на сцене?
А что произошло? Она и сама толком не может в этом разобраться. Знает лишь одно: никогда ни в одном из четырнадцати спектаклей, ни в одной эротической сцене она не теряла головы. А сегодня потеряла. Явно потеряла. И сейчас еще ее плечи и грудь хранят ощущение прикосновений Глеба, а в ушах звучит его голос. Бред какой-то.
– Ты опоздала, – так же тихо произнес Корольков. – Что-то случилось?
Лариса кивнула:
– Случилось.
– Что?
– Потом.
Воспоминания о сбитой девочке потускнели, померкли, ушли в глубину Ларисиного сознания. Тревожить их не хотелось. Хотелось думать о Глебе, о его объятиях под музыку Верди.
– Хорошо, – Артем послушно кивнул, – если понадобится помощь, скажи.
– Спасибо, Тема, – Лариса нашла огромную корольковскую ладонь, благодарно пожала и искоса взглянула на Глеба. Тот сидел в глубокой задумчивости, чуть щуря темные глаза, сцепив руки на коленях. Огорчен? Или презирает ее? А может, ему просто глубоко наплевать на все, что произошло, – роль как роль, и ничего больше.
На сцене Мила заливалась соловьем. По своему обыкновению, она была одета в короткие штаны-капри, подростковую майку с каким-то немыслимым рисунком и напоминала не пышнотелую красотку-соблазнительницу, а Гавроша на французских баррикадах. Лепехов что-то внушал ей на предмет выразительности жестов.
Спереди обернулся Женя Богданов, бас, поющий в опере эпизодическую партию Марулло, придворного синьора, друга Герцога, окинул Ларису и Глеба пристальным взглядом.
– Поздравляю, вы оба были неотразимы, – он подавил зевок. – Единственное, на что здесь стоило посмотреть с половины девятого утра.
Лариса усмехнулась, Глеб продолжал сидеть молча и неподвижно, будто уснул. Позади громко чихнул Костя Саприненко, бас, исполняющий роль наемного убийцы Спарафучиле. Мила допела до конца и умолкла.
– Кажется, на сегодня все, – сказала Лариса.
Она не ошиблась. Мишка легко заводился, горел своими идеями ярко, но долго работать не мог, терял продуктивность. Три часа были его пределом, после которого он скисал, становился вялым и, наконец, отправлялся в буфет пить кофе с бутербродами. Бутербродов этих Лепехов мог поглощать в невероятном количестве, и Ларису всегда удивляло, почему чудовищное Мишкино обжорство никак не отражается на его фигуре, состоящей сплошь из острых углов.
Так было и сейчас. Лепехов посмотрел в зал одуревшими глазами и устало махнул рукой:
– На сегодня все. Завтра собираемся в то же время. Попробуем пройти подряд первое действие. Всем спасибо и до свидания.
Народ с шумом поднялся со своих мест. К Ларисе подлетела Мила, на ходу взбивая свои пегие вихры.
– Это было нечто! – затараторила она, одновременно ухитряясь обнимать Ларису и пожимая руку Ситникову. – Ребята, о вас еще напишет пресса. «Новое слово в бессмертном творении Верди», – продекламировала она воображаемый газетный заголовок. – Тема, правда здорово?
– Лара всегда поет здорово, – пожал плечами Корольков.
– А молодой человек? – изумилась Мила. – Тебе не понравилось?
– Понравилось, – довольно сухо ответил Артем и, кивнув на прощание, поспешил к выходу. Лариса и Мила удивленно смотрели ему в след.
– Вы не обращайте на него внимания, – посоветовала Мила слегка растерянному Глебу, – он у нас всегда такой… немного того, замороженный, – она выразительно покрутила пальцем у виска. – Просто не умеет быть вежливым, разве что с Ларочкой, и все.
– Да я как-то спокойно отношусь к комплиментам в свой адрес, – засмеялся Глеб. – Нравится, как я пою, прекрасно, нет – ничего не поделать.
– Нравится, всем нравится, не напрашивайся на похвалу! Ничего, если я на «ты»?
– Нормально, – Глеб рассеянно покосился куда-то в сторону.
– Ты куда-то спешишь? – спросила Лариса.
– Нет. Скорее наоборот. Я бы хотел остаться, поговорить с режиссером. Так что не ждите. Завтра увидимся.
– Пока, – легко согласилась Мила и, подхватив Ларису под руку, потащила ее к двери.
– Подвезти тебя? – предложила Лариса, садясь в машину.
– Нет, я заскочу к отцу. А то целую неделю не была, он небось и не обедал ни разу за это время.
Отец Милы был вдовцом и жил прямо напротив «Оперы-Модерн», ровно через дом. Мила пару раз в неделю забегала к нему, убиралась в его холостяцком жилище, готовила еду.
– Ну, давай, – Лариса помахала Миле рукой. – Вечером звякни.
– Обязательно. А согласись, я была права! Верно же, Ситников – настоящий шедевр природы!
Выражение «шедевр природы» было придумано самой Милой и применялось исключительно к мужчинам, способным вызвать у нее восторг.
– Иди ты, – делано засмеялась Лариса, чувствуя, как зреет в ней твердое решение. – Обыкновенный окающий нижегородец, приехавший в столицу за удачей.
– Ну уж не очень-то обыкновенный, – ехидно возразила Мила и зашагала от Ларисы по направлению к тенистому зеленому дворику.
4
Лариса проводила подругу взглядом, дождалась, пока та скроется между домами, потом достала из пачки сигарету и закурила. Курить много Лепехов категорически не разрешал, поэтому обычно Лариса довольствовалась тремя-четырьмя сигаретами в день.
1 2 3 4 5 6 7