По-моему, это надо сделать обязательно. Знаешь, что мы увидим? Мы увидим его скучную писю… Конечно, если он встретит нас в трусах. Но он встретит, это точно.
— Как поживает наш лучший друг с рогами во рту? Ты его видишь?
— Я его вижу.
— Многоликий он человек. По-моему, он из тех, кто всюду бывает одновременно.
Диаблов действительно был вездесущ.
Глава 5. Монолог Юрочки
— А меня зовут Гарри, Гарри… Гарри фон Строганов. Был такой дзюдоист. В Монако… Я служу гувернером, гувернером. У одного дантиста. Дантеса. (Хохочет). А у Дантеса есть дочь Анюта, по фамилии Данзас. Представляете? И я на ней женат. У нас первый ребенок родился — Пушкин… Александр Сергеевич. Гарри фон Строганов, урожденная Лунц… А вы буцы, буцы.
— Юра, хватит, что ты несешь? И потом — тут дамы.
— Это я вас шокирую, шокирую.
— Лунц что, был твоей любовницей?
— Почему?
— Ну, урожденная Лунц, ты сказал.
— А, нет… Это необязательно, это необязательно. Я мог только так думать, а у ребенка уже возникла фамилия. Мы многого не знаем. Так бывет. (Юрочка продолжал глумиться). А Карлов тайком придет к моей жене, и у них родится… Рэй! Представляете, как Карлову станет противно? Он даже перестанет у меня бывать. Он никогда не узнает, что это я подложил ему такую свинью. Хе-хе-хе-хе-хе… Вика, вы сегодня так шикарны. Хотите, я вам прочту сексуальную поэму? Сейчас все любят сексуальное, сексуальное.
— Ребята, вы же видите, что Юра пьян. Зачем вы его привели в таком состоянии?
— У вас такая красивая сестра! Ее зовут Мариэтта, Мариэтта… А я прихожу домой и меня там ждет митрополит Коломенский. И Крутицкий. Одновременно. Грустно… Лора, Лора, вы такая красивая, Лора. Возьмите меня себе, Лора. Я подарю вам книгу о биотоках моего мозга. Хотите?… Аллочка, Аллочка, почему вы меня не любите, Аллочка? Я вам говорю: надо сделать аборт! Один, общий, понимаете? А доктор говорит: нет, нет! Я говорю: да, да, да! Доктор говорит: нет, нет! Я говорю: да, да, да, да! А доктор говорит…
— Ребята, это его стихия. Слушайте внимательно, ребята: Юра особенно хорош в эти минуты!
— Слушайте, это же замечательно!
— По-моему, его нужно просто отвести домой.
— А доктор говорит: ну, поехали в турнэ, в турнэ, в турнэ. Я покажу вам айсберги в ночном окошке… (Напевает). Па-а-па, я хочу танцевать с вами танго, па-па… Ору: оранжа! оранжа!! Оранжевое жаркое, и прочее, и все такое. А господа слушают, слушают. И ничего не понимают… Мама, я танцую с вами танго, мама.
Юра разошелся.
— Это ужасно, ребята. Надо его унять. Просто уложить спать — и все.
— Что вы? Это же интересно! Юра вещает. Его надо слушать. Он говорит правду. Надо всегда слушать Юру: он всегда говорит правду. Я не считаю его больным. Отнюдь. Я считаю его просто искренним человеком, который говорит то, что думает… Вы все недооцениваете Юру. Он еще себя покажет.
— У меня есть мама. Она повешена… А что такое?! Вам не нравится? Это начало поэмы.
— Ужас какой-то.
— Мэри, Мэри. Меня зовут Мэри…
— Юра, тебя зовут Гарри, Гарри…
— Нет, меня зовут Мэри, Мэри… Я хочу раздеться!
— Боже мой, держите его, держите! Хватайте…
— Раздеться! Почему вы боитесь раздеться? Как Мэри! Она работает в конструкторском бюро, возле чайной. И принесла на чертежной доске — ребенка! Ха-ха-ха-ха-ха!… Представляешь?
Уберите его, наконец, отсюда! Он сумасшедший…
— Он не в себе сегодня, этот Юра. Надо с ним что-то делать, — сказал Гланц.
— Вы все диагносты, диагносты! А я хочу спать. Вы говорите: море, а я говорю: флаг. Безнравственно… и нельзя… Госзакон твердит: будем спать. Если вы нас не кормите… Я уезжаю. В Монако. В княжество Лихтенштадт.
Наконец, Юра угомонился. Он устал. Он много накануне выпил. Он все норовил лечь на пол, но его уложили на тахте.
Он тут же заснул, все привыкли и скоро о нем забыли. Все шумно что-то делали, никто не обращал на него внимания.
Потом вбежала Аллочка и сказала:
— Юра не спит, ребята. Он все время лежит с открытыми глазами. Мальчики, я боюсь. Надо его разбудить.
Стало тихо. В самом деле: Юра лежал лицом вверх и глаза его были открыты. Только очень неподвижны.
— Ребята, зачем мы смеялись? Вы же видели, что ему плохо. Что теперь будет?
В это время Юра потянулся, застонал, открыл широко глаза. Сказал:
— Я вас люблю.
И заснул.
Глава 6. Пиратыч
— Меня удивляет: пускаешь к себе разных шмокодявок, вроде Рэя. И еще Аркаши. Ноги моей после этого не будет… А ты, Юра, болван. Тебя не спрашивают. Идите вы все… знаете куда?
Лестницей загромыхал убегающий.
В комнате стало недоуменно и тихо. Потом все заговорили. Медленной кровью налился нос Рэя:
— Вот еще, идиот. У него, наверно, климакс. Все это просто гормональное. Он злится, что он старик. И боится правды. Поэтому он так говорит. Дурак.
Жить стал неопрятно, неряшливо. Страданиями своими потрясал, развешивал, как белье, забывал снимать. Бельишко пересыхало, твердело, пылилось.
Стал погружать персты в раны друзей. Врачевать стал. Читал в сердцах. Внимателен был. Доверялись ему тайны. Стал немало чего знать про каждого. Про запас держал людские души. Пухнуть стала голова от понятого. А кому расскажешь? Только всему миру. Только ему.
И ночами писал. Много, рьяно, безрадостно.
Однажды прибежал ко мне — усохший, встрепанный, сединой совсем осеребрился, пух летал над челом. В глазах страдание затаилось, держался за сердце. Пил капли.
— Я только что из сумасшедшего дома.
Нехорошее предчувствие коснулось меня. «Уже?» — хотел я спросить, но сдержался.
— Знаешь, кого туда отвезли?
Назвал имя женщины. Мне стало не по себе.
— Да. Представь себе… Правда, по ошибке. Но важен сам факт.
— Этого следовало ожидать, — сказал я убито.
— Кто бы мог подумать, что он такой роковой мужчина? Надо будет сходить с ним в баню, посмотреть, в чем там дело.
Потом он философствовал:
— Но я ее понимаю. Нарушена гармония — и нельзя больше жить. Она поэтесса, и это понятно. Поэт всегда так: все или ничего! Цельная натура! Правда, «когда не требуют поэта к священной жертве», тогда, конечно, другое дело. Тогда он поступает, как дерьмо. Это естественно: «средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Или она. Но я ею не восхищаюсь. Более того — осуждаю… Тем не менее, я ее понимаю.
Кто такая эта Мэри Пум? Какая разница, кто? Так нет же, особая страсть была к коротким фамилиям. Как много их, оказывается, в Одессе… Мэра Пам, Таня Шмуц, Хина Члек, Пиня Рэй, Моня Карп, Леня Мак, Эдик Кац, Марик Буц, Шая Поц, Беня Крик, Коля Вак, Гарик Пак, Пуся Бенц (как видно, мерседес). Боже мой, сколько их! Куда их гонят? Куда гонят этих усеченных фамилий?
Как— то сидел я, весь в грустях, опустив ноги в чемодан с рукописями.
Бумаги давно жили друг с другом, роились. Выцветали чернила, за ними требовался уход, им хотелось воздуха, внимания. Они лежали все вместе, в непозволительной связи друг с другом. Вытащить все это, перетряхнуть, омыть слезами. Воздать им должное, показать миру. А что стесняться, в самом деле? Ведь это были стихи, поэмы, романы, мысли, эссе! Ведь это черт знает… Таким Николаем Васильевичем Гоголем чувствуешь порой себя, что… Не знаешь, право, что и подумать. Просто черт знает, что такое. Вытащу, вытащу их на свет божий, и да станет сокровенное откровенным!
И пришел Гриша, и спросил, естественно:
— Принимаешь ножные ванны?
Как прекрасно, как хорошо спросил!
В самом деле, я глубоко погрузил ноги в тюрьму своего чемодана, где жили, роились, мечтали, любили и плакали мои произведения. Где им было тепло.
Приходя в гости, он принюхивался, не пахнет ли падалью, не пухнет ли кто, нет ли ссоры. Если нет, то почему?
Ссоры не было, и он чувствовал себя неуютно. Но очень скоро приободрялся и находил способ некоторую ссорку, этакий неприятный разговорчик спровоцировать. Тут уже дышал полной грудью, обретал себя. Ронялись маленькие советы, недомолвочки, расковыривались подсохшие было прыщики и корочки крошечных недоразумений. И дело было в шляпе — вечер не был потерян. Но если это не удавалось, неудовольствия скрыть почти не мог. Засунуть палец в рану друга, подержать его там, полечить, услышав исповедь, — вот чего жаждала его душа. А то и два пальца. Но лучше всего — всю руку.
Любил, прежде чем постучать, постоять у дверей. Прислушаться. Следил за движением шторки в окне. Ловил шаги хозяина. Хотелось знать заранее, в каком расположении. Чтоб уж наверняка…
Часто заставал я его у дверей, ждущего чего-то. И пугался. Зачем это ему нужно, ночью? Но открывал, приглашал войти. Смотрел на меня деланно-испуганными глазами, отшатывался, входил. Старался заглянуть за спину. Становилось от этого не по себе.
А однажды пришел ночью, но не постучал; ждал, прислушивался: говорили о нем. Лучше б уже вошел сразу, потому что говорили гадости… И жить было страшно.
Был у нас как-то с Диабловым разговор по душам:
— Ну, что, Диабетыч, — спросил я его интимно, — пишешь?
— Так, кое-что, ерунда какая-то.
— Нет, в самом деле, делаешь что-то?
Признался:
— Вот. Написал вчера ночью семьдесят два стиха. А прочесть некогда. Представляешь? Чуть концы не отдал.
— Да-а…
Я не знал, что сказать.
«Нет, — решил я, — не так нужно. Иначе надо попробовать». Однажды спросил:
— Ну вот, скажи, Диабетов, что ты оставишь после себя, кроме кучи дерьма? (Грубо, старик. Что делать?… Зато правдиво).
Диаблов забеспокоился.
— Кто так спрашивает?
Не верил, что это я задал вопрос. Пришлось сознаться:
— Это Гриша так спросил меня. Однажды.
— Дурак твой Гриша, — буркнул он.
Но над вопросом задумался.
Вообще, любил поговорить о вечности. Падок был на высокое. Спросил его как-то:
— Ну, что сделал для вечности?
Вопрос был глобальным, к шутке не располагал — как ни странно.
— Для вечности? — тяжело вздохнул. — Да-а… Вот это вопрос! — его передернуло. — Вопросец, знаешь ли… Надо подумать. Собраться.
Но скоро раскусил подвох. Бычком обжигаясь, сказал, едко прищурившись:
— А я ей не должен. Ну ее на фиг, вечность.
С тех пор долго ко мне не приходил.
Встречаю его, а он — худ, сед, дряхл. Как бы тайные пороки избороздили лик. Видно, сильный был перебор в художнической келье.
Все смешалось: истовость пророка и опасный блеск душевнобольного, что-то алкогольно-духовное, что-то от всеобщей вины и непосильной ноши, какая-то помесь кликушеского задора и последнего издыхания («белок устал»).
Показать это издыхание умел мастерски. Как никто… Однажды публично мучился от зубной боли, рычал, вскакивал, обнажал клыки, напрягал череп, истово сверкал очами, корчился, поджимая ноги, болел.
— Ты так страдаешь, — сказал Шурик, — как дай бог другим жить.
И Диаблов перестал, успокоился. Шурик его дисциплинировал.
— Распустились мы, Фима, вот в чем наша беда, — признался он мне, уходя.
Встречаю его, истерзанного прозрениями и систематическим несоблюдением режима сна и питания.
— Скверно выглядишь.
— В самом деле? — он оживился. — Понимаешь, работаю на уничтожение. Уже не первый год… Ты заметил, что мы все друг к другу плохо относимся? Это потому, что мы все глубоко сидим в одном общем сортире. Всем темно. Да и запах, сам понимаешь… Как же тут не поссориться?
Глава 7. Наступила осень
Наступала осень. По утрам он стал выходить на работу.
Была масса визитов. Всем надо было помочь. Посоветовать. Всех предупредить. Всех остеречь. Всем было плохо. Все нуждались. И это мешало жить.
— А этот Николай со своей медведицей? Со своим бродячим шапито? Тоже несчастье. Надо ему добыть ангажемент. Не больше, не меньшее! А я могу? Откуда?! Но я берусь. Берусь, ибо человек в беде… Хорошо, а Хаим? Хаим не в беде? Он вообще меня замучил. Боже, какой он нелепый… Какие мы все трагические и нелепые! И Муревич трагический. И я, и Николай, и ты тоже — трагический и нелепый. Все — трагические и нелепые. Не знаешь, к кому идти раньше. (Я тоже, между нами говоря, в беде. Что из этого? Себе не поможешь).
— А Салтыков-Щедрин? — спросил я нагло и невпопад.
— Салтыков тоже трагический. Но не нелепый… Боже! Что будет? (Впрочем, это твой вопрос. Извини)… Тут еще брат двоюродный. Без квартиры. Надо помочь… А еще приходила Тая. Непонятно только, зачем. Выкурила девять сигарет и ушла. Шатаясь. Ей тоже надо помочь, хотя она не просила. Я знаю, надо. А как?… Голова идет кругом. Вообще, у меня масса дел. Я стал деловым человеком. Меня вынуждают. Так что… Сам понимаешь. Спешу. Пока!
Зависть терзала меня. Вот, у человека есть дело.
— Не забудь сходить к Лангеру! — крикнул я ему вслед. — Он посоветует, что к чему.
Дождь припустил сильнее.
Я тоже любил приходить к нему неожиданно и поздно. Двор спал. Потело большое дерево, роняя с огромной высоты пот и росу. В окнах Степаныча светился китайский фонарь. Там жили. В щелях был свет. Я подбирался к окнам, осторожно, боясь спугнуть самого себя, и — грешным делом — приникал к щелочке: видел клеенчатый угол стола, заваленный бумагами, грозное чело и опущенные вниз, на стол, глаза… Не иначе: читает драмы Сухово-Кобылина. Так казалось мне почему-то.
Я оборачивался: в спину меня в упор расстреливал черный, насыщенный влагой двор и темный подъезд. На крышах бесшумно лопался туман, кошачий хвост торчал из трубы, слабо помешивая мутное небо Привоза.
Я посмотрел в щель и тихо поскребся. Метнулась тень: Олежек бесшумно взлетал с дивана, как с насеста, и подпархивал к двери, весь в белье. Вопросительно смотрел на меня сквозь стекло, как утопленник. Не удивлялся. Отпирал, делал в кальсонах книксен — и впускал в переднюю, хотя было уже непозволительно поздно.
— Не поздно?… — глупо спрашивал я. — Я на минуту (извиняясь).
— Закурим? — спрашивал он, и смущенье мое пропадало. — Да дверь прикрой, дует.
— Ты бы накинул что-то, простынешь, — заботился я, благодаря его за то, что не дал мне почувствовать моей неловкости.
Мы молча закуривали. Все-таки он спрашивал:
— Что-нибудь случилось?'
— Да нет, так просто. Зашел постоять.
А ведь на самом деле — тяжело было на душе, и очень хотелось облегчиться. Так просто не заходят. Он догадывался в чем дело, и не расспрашивал.
Иногда я оставался у него ночевать. Стоило только прийти к нему со своим горем, не было человека участливей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17