Мысли, одна тревожнее другой, мелькали у него в голове: Михаил говорил, что в камеры часто провокаторов подсаживают… Нет, нельзя откровенничать, — решил он, а вслух сказал:
— Что ты, агай, я здесь совсем по другому делу… Разве можно идти против царя? Да и не пойму я что-то, о каком Михаиле ты говоришь!
— Ладно, ладно, — хитро прищурился Сафуан, — ты тут, пока валялся да бредил, столько наговорил, что если бы я захотел тебя продать — уже давно бы сделал это!..
Дверь камеры приоткрылась, показался надзиратель, — Сафуана вызывали на допрос.
«Кто же он? Друг или враг? — напряженно думал Хисматулла. — Надо будет поосторожней расспросить его, когда вернется, что я тут болтал в беспамятстве…»
Но ни к вечеру, ни на следующий день Сафуан в камеру не вернулся…
15
Целую неделю Загит помогал отцу готовиться к переезду на джайляу — летнее жилье. Вся деревня походила на растревоженный муравейник. Улицы, как никогда, были полны народу, и каждый бежал, спешил куда-то; крики людей, мычанье и блеянье скота, скрипы повозок, лай собак и ржанье лошадей смешивались в один непрерывный гул. Лесовозная телега уже два дня стояла на дворе Хакима, и он каждый день осматривал ее, похлопывал по бокам, как будто это (шла не телега, а норовистое упрямое животное. Хажисултан-бай обещал дать ему для переезда саврасую кобылу, и теперь Хаким старался как можно быстрее собраться и двинуться в путь, — не передумал бы Хажисултан, не отдал бы кобылу другому, ведь в эти дни, верно, многие односельчане просят его о том же!
В ночь перед отъездом он почти не мог уснуть от возбуждения и тревоги, не спал и Загит. Еще накануне он просил у отца разрешения остаться на прииске с Гайзуллой, но отец только фыркнул, а когда мальчик решился второй раз попросить его о том же, так раскричался, что в ушах у Загита зазвенело:
— Ты что, сын шайтана, опозорить меня хочешь? Мало мне было позора на Кэжэнском за воде, когда вы с братом сделали из меня посмешище для соседей! Слава аллаху, что меня не посадили по вашей милости за решетку, будьте вы прокляты на том и на этот свете! Нарушать обычай дедов? Да ты рехнулся! Чтоб я больше не слышал от тебя таких слов, иначе и на глаза мне не показывайся!..
Загит понурил голову и не смел больше перечить отцу, однако всю ночь еще надеялся, что Хаким смягчится. «Может быть, пообещать ему отдать все золото, что я намою? — думал мальчик. — Или попросить Мугуйю — пусть поговорит с ним… Хотя что с нее взять, и так молчит целыми днями, словно воды в рот набрала… Только посмотрит своими глазищами, и сразу ясно, что с нее и спросу нету…»
Едва начало рассветать, как Хаким стал одеваться, чтобы идти к Хажисултану за кобылой. Он затянул шнурки на катах, и Загит, приподнявшись на локте, окликнул его:
— Отец!..
Хаким поглядел на сына. Бледное лицо мальчика в сумерках казалось еще более худым, тонкая шея выступала из ворота рубашки — казалось, стоит лишь дотронуться до нее, чтобы она сломалась, красные заплаканные глаза умоляюще смотрели на него. Хаким нахмурился и отвернулся.
— Сказал же тебе, не отпущу, — пробормотал он. — Нечего среди неверных околачиваться!.. И больше не приставай ко мне, а то ремня попробуешь…
Он накинул на плечи тулуп и поспешил к Хажисултану, а Загит тоже потихоньку оделся и, выйдя во двор, уселся у телеги на перевернутой кверху дном корзине. На соседнем дворе уже не спали, грузили на повозку домашний скарб.
Загит увидел мальчика лет семи — он молча тащил за руку девочку меньше его ростом; девочка слегка упиралась, крепко прижимала к груди замотанную в тряпки деревянную куколку; губы ее морщились, казалось, она вот-вот заплачет. Привстав на корзине, так что она прогнулась и заскрипела, Загит увидел, что и в остальных дворах соседи тоже встали: одни кормили скот перед дорогой, другие складывали пожитки в мешки и корзины, запирали дома, третьи забивали поперек окон доски, вразнобой стучали молотки и топоры. Еще дальше, на дороге, среди первых, уже отправляющихся в путь повозок Загит увидел отца, довольного и улыбающегося. Хаким горделиво смотрел по сторонам, торопливо здороваясь с соседями и всем своим видом показывая, как он спешит, — за ним, резко взмахивая головой, шагала саврасая кобыла.
Мальчик слез с корзины и, перевернув ее, выправил погнувшееся дно; почти тотчас во двор вышла Мугуйя. Несмотря на то что в небе не было ни единого облачка и день обещал быть солнечным, она была тепло одета, большой живот ее тяжело выпирал из-под платья, оттопыривая снизу камзол, и никак не вязался с ее маленькой, хрупкой фигуркой; бледное, без кровинки, лицо, казалось, было сделано из белого камня. Медленно, как бы ничего не видя, она обвела усталыми глазами двор, потупилась и застыла, сложив руки на животе, — покорная, равнодушная.
Не обращая внимания на сына и застывшую в дверях жену, Хаким запряг кобылу, сложил на дно телеги деревянные вилы, грабли и косы, сунул в угол чашки, привязал сзади ведро. Проделывал он все это не торопясь, спокойно и с достоинством, уложил последний узел и только тогда обернулся к Мугуйе и стоявшим около нее детям:
— Ну, чего торчите как вкопанные? Залезай те быстро!
Хаким ушел в дом, а Мугуйя, подталкивая Аптрахима, подошла к телеге. Загит подсадил братишку и поставил к нему на колени большой самовар, бока которого еще вчера Гамиля до блеска надраила речным песком. Аптрахим прижал самовар к груди, повернул его так, чтобы не была видна дырка на месте крана, и, полный сознания своей важности, сердито засопел. Загит устроил на узлах Гамилю, помог мачехе сесть поудобней и пристроился сам на край телеги. Вдруг кто-то тихо окликнул его с дороги. Мальчик обернулся — во двор, прихрамывая, входил Гайзулла.
— Ну что, не отпускает? — шепотом спросил он.
Мальчик покачал головой.
— Слушай, ты скажи ему, что я богатое место знаю, — торопливо зашептал Гайзулла, — половину ему отдадим, если тебя отпустит… Что там с тебя толку? А здесь, пока нет никого, знаешь какое богатство огрести можно?
— Я уже говорил… — огорченно ответил Загит. — И слушать ничего не хочет, говорит, обычай дедов…
— Попроси еще раз! — голос Гайзуллы за дрожал. — Может, согласится, если узнает, что я такое место нашел?..
— Боюсь, еще вчера поколотить обещался, — сказал Загит, искоса поглядывая на дверь.
— Давай я попрошу, — предложил Гайзулла, — может, меня послушает?
— Не надо, еще хуже будет! —Загит махнул рукой.
— Да что ты с ним разговариваешь, с головотяпом! — вмешался шныряющий по двору Султангали и звонко плюнул сквозь зубы. — Разве не видишь, у него от страха уже обе штанины полны!
Загит сделал вид, что не слышит брата, а Гайзулла, обернувшись к нему, насмешливо и язвительно прищурился:
— Ну, а ты, герой? Покамест сух еще?
— Ха! — хвастливо выпятил грудь Султангали. — Я сам по себе, надо мной кнута нету! За хочу— останусь, а захочу — поеду… Знаешь, почему я домой вернулся? Потому что отец меня умолял, сам ко мне пришел, шапку снял, донял? Э, меня еще не тому Нигматулла-агай научил! Главное — во! — Султангали выставил вперед худую руку с крепко сжатым кулаком. — А если этого нету, то язык еще главней! А у этого болвана и тупицы, которого моим старшим братцем зовут, ни того ни другого нету — вот он и трусит, хуже зайца! — Султангали снова циркнул сквозь зубы и отошел к плетню, повернувшись к Загиту спиной.
— Ну и брат у тебя растет… — покачал головой. Гайзулла. — Если б мой был, столько оплеух от меня получил бы, что вообще язык бы проглотил, не то что так разговаривать!..
Тем временем Хаким снес в подвал остававшиеся в доме вещи, забил окна, большими толстыми гвоздями заколотил дверь и, присев на лежащий посреди двора сосновый чурбак, стал читать молитву. Мальчики замолкли, Мугуйя не подвижными глазами уставилась на мужа, только Гамиля вертелась между узлами, стараясь уст роиться поудобнее.
— Она теперь всегда так? — шепнул Гайзулла, показав на Мугуйю.
— Да, как Фарзану похоронили, словно деревянная стала, может, после родов пройдет, так старухи говорят, — тихо ответил Загит.
Хаким встал, внимательно оглядел дом и двор, провел зачем-то ладонью по дверному косяку и, неторопливо подойдя к телеге, ловко, одним движением уселся спереди и взял в руки вожжи.
— Открывайте ворота! — сердито крикнул он — Стали как истуканы! И зачем только аллах позволил вам ходить по земле?
Мальчики быстро убрали поперечные жерди, поставленные вместо ворот, и отскочили в сторону.
Взмахивая головой и шлепая грязным жестким хвостом по облепленным мухами бокам, лошадь не спеша тронулась с места. Мальчики снова водрузили жерди на место и пошли следом
— Провожу вас до Казумтау, — сказал Гайзулла.
Он упрямо мотнул головой, от чего черный чуб его взлетел и тут же снова повис надо лбом, закрывая левый глаз. На душе у него было скверно — до последнего мгновения мальчик надеялся, что Загит останется с ним, и теперь горький шершавый комок подкатывался к горлу
— Может, попросить все-таки? Ну, что тебе там делать? А покамест мы здесь столько про мыли бы…
— Не проси, — вздохнул Загит, — не отпустит все равно, только закричит…
Гайзулла снова тряхнул чубом и, стараясь не показать, как тяжело ему расставаться с другом, сказал с наигранной веселостью:
— Да, правду говорят — нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет! Был бы жив отец, не надо было бы нам расставаться — и мы переехали бы на джайляу… А так куда ехать, когда на шее слепая мать и больная сестренка?.. Был бы в семье еще хоть один мужчина, тогда другое дело!
— Ну и чудные вы люди! — рассмеялся плетущийся сзади Султангали. — Все спорите, и без толку! А по мне нет лучше, чем живот набить, лежать на солнышке да по сторонам поплевывать! Вот я за один день, например, столько могу заработать, сколько взрослый и за месяц не за работает! Да еще и отцу помогаю, и тебе, головотяпу! Да если б не я, вы б давно с голоду по дохли бы! Думаешь, зря отец меня домой умолял вернуться?
— Что же ты вернулся? — не выдержал За гит. — Ты же говорил, тебе и без нас хорошо живется!
— Молчи уж лучше! Не будь ты моим бра том, я б на тебя и не посмотрел бы никогда в жизни! Сказал тебе, отец умолял, по пятам ходил, уж поверь, ради тебя ни за какие коврижки я домой не пришел бы! — Султангали, нахально улыбаясь, посмотрел прямо в глаза брату. — Захочу — хоть сейчас уйду из дома! Пусть только отец попробует ко мне хоть— раз придраться, никто меня не удержит!
Молчавший до, сих пор Гайзулла сжал кулаки и вдруг резко повернулся к болтающему мальчику.
— Слушай, ты, малайка! — сказал он тихо, но твердо. — Сдается мне, ты покамест еще сопляк, чтобы так со старшими разговаривать, а? Я тебя о чем-нибудь, может быть, спросил? Или твой старший брат заговорил с тобой? Кто тебе велел рот раскрывать, а? Сначала нос утри, понял? И покамест я тут, чтоб я тебя больше не слышал! А если еще что-нибудь выкинешь, не посмотрю, что я не прихожусь тебе родней…
Султангали отступил на несколько шагов и пошел сзади. Не зная, на ком выместить злость, и боясь, что Гайзулла в самом деле выполнит свою угрозу, он что-то бормотал себе под нос и кривлялся за спинами Гайзуллы и Загита, потом поднял камень и бросил в сороку, сидевшую на траве близко от дороги. Сорока взлетела, села на березу, склонила голову набок и, крикнув мальчику что-то неодобрительное, снова взлетела и, покружившись, словно нарочно, для того чтобы подразнить Султангали, скрылась в кустарнике.
На гребне горы Гайзулла похлопал товарища по плечу и остановился.
— Хватит, — сказал он устало. — Дальше я не пойду… Стало быть, живи, как Хаким-бабай говорит, а вот вырастешь большой, будешь сам себе хозяин, тогда всегда вместе будем, ладно? А покамест — счастливо!
Он круто повернулся, но не пошел, а остался на месте, и Загит увидел, как дернулось его левое плечо. Острое чувство жалости и любви пронзило мальчика.
— Не сердись, я не могу отца ослушаться…
— Ладно, ладно, иди, — не поворачиваясь, ответил Гайзулла.
Когда Загит догнал повозку и обернулся, Гайзулла стоял на хребте горы рядом с маленькой искривленной березкой и махал рукой. Загит поднял руку и помахал в ответ. Гайзулла тотчас повернулся и пошел обратно. Его фигурка, ковыляющая по дороге, странным образом была похожа на тоненький, искривленный ствол березы, рядом с которой он только что стоял…
Скоро телегу, на которой ехали Хаким и его семейство, догнали другие повозки. Обоз растянулся по дороге, лошади шли медленно, размахивая хвостами и отгоняя тучи оводов, солнце все сильнее припекало. Иные шли пешком, с узлами и связками вил и граблей за спиной, женщины несли на руках ребятишек, кое-кто приспособил для скарба ручные тележки и тачки. Многие тащили за собой на веревке коров и коз, дети подгоняли скотину хворостиной, то и дело слышались крики:
— Эй, смотри за козой! Шалопай, да ей уже до леса два шага осталось! Ну, погоди у меня!
— Н-но-о, шагай, лентяйка!
—Эй, Хаким-бабай! — весело кричали где-то впереди. — И ты тоже собрался на джайляу?
— А как же! — отвечал Хаким, вскидывая свою острую бородку. — Разве это дело — забывать обычай предков?
Седой старик, идущий рядом с телегой Хакима, согласно закивал головой:
— Верно говоришь, кустым, нельзя забывать обычаи предков, ведь они родились не сегодня! Только теперь пошли такие дети, что готовы за быть и родного отца… Кто бы поверил в дни нашей молодости, что наши дети будут на службе у шайтана, что они, презирая позор и гибель, которые могут пасть на нашу голову и на голо вы наших внуков, станут искать презренное золото под самым носом у хозяина горы?..
— Твоя седина права, — вежливо отвечал ему Хаким. — Наши дети — не то что мы, у них нет ничего святого…
Когда солнце встало прямо над головой, многие повозки свернули с дороги и остановились, чтобы люди могли отдохнуть и перекусить. Душный, густой от пыли воздух обтекал красные усталые лица, бока лошадей потемнели от пота. Отставшие от телеги Султангали и Загит еле волочили ноги, когда впереди за перевалом показался лес — густой, прохладный, зеленый, насквозь просвеченный солнечными лучами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54