«Я. Х. Хамматов «Золото собирается крупицами»»: Башкирское книжное издательство; Уфа; 1981
Аннотация
В романе наряду с тяжелой, безрадостной жизнью дореволюционной башкирской деревни ярко показан быт старателей и рабочих. Здесь жизнь еще сложнее, поэтому классовое разделение общества, революционная борьба проявляются еще резче и многограннее.
Яныбай Хамматович Хамматов.
Золото собирается крупицами
Часть 1
1
Они гнали телят через пестрый, веселый от солнечных бликов лес.
Впереди степенно вышагивал Хайретдин, а мальчишка бежал сзади, припрыгивая и пощелкивая длинным витым кнутом, подгоняя телят, чтобы они не разбредались и не отставали.
Лес звенел от птичьих голосов, нависал пышными гроздьями сочной листвы, шелестел травой под ногами, пьянил дурманным запахом цветов и хвои. Птицы вспархивали с нижних веток, стоило Хайретдину приблизиться, стремительно перечеркивали небо над поляной, затихали где-то в чаще, но едва Хайретдин появлялся в ее зеленоватом сумраке, как они поднимали неистовый галдеж, словно поджидали его и теперь радостно приветствовали, и дружно, всей стаей, снимаясь, провожали дальше.
Сколько раз на своем веку бывал Хайретдин в лесу, но всякий раз будто вступал под его зеленый тенистый навес впервые и дивился всему, как малый ребенок. Вроде и вчера, и неделю назад так же светило солнышко, и лес поднимался навстречу смуглыми стволами, и пели птицы, и тянуло из глубины духом нагретой смолы, но сегодня все виделось и слышалось внове, и душа отзывалась на любой пустяк, мимо которого проходил раньше не замечая. На широких листьях дрожали и перекатывались литые капли росы, точно боялись расплескать жгуче горевшее в самой сердцевине крохотное огненное солнце, летали от цветка к цветку полосатые бабочки, угрожающе прогудел над ухом мохнатый, оранжево-черный шмель, зарылся в белую пахучую кашку. Где-то далеко-далеко, может быть на опушке леса, отсчитывала кому-то положенные годы кукушка. Хайретдин даже замедлил шаг, чтобы послушать, как размеренно и бесстрастно падали в тишину эти не принадлежащие ему годы…
Но все спутал и перебил дятел. Сверху, словно сдуло их ветром, посыпались кусочки сухой коры, и Хайретдин не сразу разглядел черноголовою дровосека, спрятавшегося в густой кроне. Но вот он взлетел, прошумел в ветвях и устроился где-то рядом — видно, не нашел на прежнем месте ничего, и теперь, пробуя на звук новую пустоту, часто застучал своим клювом — тук-тук-тук!
Хайретдин поднял голову, чтобы найти трудолюбивую птицу, и увидел ее на суку высохшей, одиноко стоявшей на поляне сосны, но долго не мог стоять так, задравши голову, потому что голова начинала кружиться и слишком ярким было небо над поляной, ярким до боли в глазах…
На поляне они сошлись — Хайретдин и его маленький сын, передохнули. Удивительно хорошо было сегодня дышать — глубоко и отрадно, словно пил Хайретдин родниковой свежести воду, пил и не мог насытиться, утолить до конца свою жажду. Слава аллаху, создавшему этот мир, что он дает ему эту радость, это счастье — видеть, слышать, дышать, любоваться каждой живой травинкой, каждой букашкой…
Хайретдин не спеша, стянул шапку, вытер рукавом рубахи пот с лысины.
— Паси здесь, Гайзулла! И место веселое — далеко видать, телят из глаз не потеряешь, и трава славная — вроде еще никто не пас тут скотину…
— А ты? — мальчик смотрел на отца и еще не верил, что тот сейчас уйдет и оставит его здесь одного.
— Я пойду на свою деляну и доколю вчерашние дранки!
— Тогда давай и телят погоним туда!
— Нет, сынок! Трава там худая и от реки далеко… А не напоишь скотину в срок, Хажисултан-бай душу из нас вытрясет…
— А откуда он узнает? — Мальчик рассмеялся. — Он за нами следом не шел!
— Шел, сынок, шел! У бая и в лесу есть свои глаза и уши…
Мальчик опустил голову, уже понимая, что отца ему не уговорить, но из какого-то упрямства твердил свое:
— А мы напоим их в полдень, когда солнце встанет вот тут! — Гайзулла показал кнутом в небо над поляной. — Не подохнут!
— Грех так говорить! Скотина нас кормит, мы без нее давно пропали бы, а ты, дурачок, забыл, что аллах может наказать тебя за такие слова! — Хайретдина уже злило бестолковое своеволие сына. — Там вода далеко, и нечего телят гонять попусту!..
Он вдруг замолчал, точно пораженный нежданной догадкой.
— Ты, случаем, не боишься ли, Гайзулла?
Мальчик вскинул на отца черные глаза, мгновение смотрел, как бы не решаясь — признаться ему или нет, потом ресницы его дрогнули, и он тихо сказал:
— Боюсь, атай …
Хайретдин деланно громко рассмеялся, похлопал сына по худенькой спине:
— Ай, дурачок, дурачок? Да кто тебя тронет? Зверя тут нету, а человека бояться не надо!..
— Не знаю. — Гайзулла говорил правду, потому что да самом деле не ведал, что его пугало в лесу.
— Я буду стучать топором, как вон тот дятел, услышишь! Да и телята рядом с тобой — как-никак живые души!.. А когда солнце поднимется прямо над головой, прибежишь ко мне чай пить — ладно?
Хайретдин заткнул топор за пояс, помахал рукой и, не оглядываясь, зашагал в глубину леса.
Мальчик долго прислушивался к шагам отца, пока они не растаяли, потом огляделся. Телята разбрелись вокруг и щипали траву. Было тихо и светло, пригревало солнце, и Гайзулла лег навзничь в траву и лежал, глядя в просторное небо, на птиц, перелетавших поляну, долго следил за красной божьей коровкой, ползшей по травянистому стебельку, и за зеленоватой, как слетевший с дерева листик, бабочкой — она порхала над ним, пока не выбрала себе цветок и не сложила вместе крылышки. Постукивал на сосне дятел, отдыхал, видно притомясь от нелегкой работы, снова начинал долбить — у него, наверное, тоже была семья, как у отца Гайзуллы, и всех надо было кормить. Глухо доносились тупые удары топора…
Когда солнце коснулось верхушек сосен, Гайзулла собрал рассыпавшихся по лесу телят и погнал их к реке. Она была в каких-нибудь ста шагах, прямо за мелколесьем, бежала сквозь лес — зеленая от обступивших ее деревьев, почти бесшумная. Только подойдя к берегу, можно было услышать, как она журчит, разговаривает и напевает, обмывая спустившиеся в нее ветки и подмытые коряжины.
Телята звучно посасывали воду, отрывались на миг от бегущей струи, мычали неведомо почему, и Гайзулла подумал, что это они кличут своих потерянных где-то матерей, такая жалоба и тоска слышались в утробном их реве. Отмычав и выслушав ответное эхо, которое гулко катилось по лесу, телята опять припадали к воде, тянули ее с тягучими всхлипываниями, роняя с губ тяжелые горошины капель.
Напоив телят, Гайзулла выгнал их на травянистый пригорок, постреливая, как заправский пастух, кнутом, сбивая стадо в кучу. Теперь он мог что-нибудь придумать для себя, пока они после реки навалятся на молодую траву и будут выщипывать ее старательно, до былинки.
Закатав выше колен штаны, Гайзулла присел на корточки и начал шарить под камнями и ближними коряжинами, выуживая из-под корней скользких налимов. Но рыба не давалась — стоило нащупать ее липкие бока и ухватить, как она дергалась и вырывалась из рук. Он поймал только одного маленького и черного, как головастик, налима, но и того пожалел и отпустил. Налим поначалу притворялся мертвым, а потом метнулся в глубину и пропал.
Тогда Гайзулла нашел себе новое дело. Набрав с пригоршню плоских камешков, он запускал их над водой, чтобы они скользили и рождали на поверхности кружок за кружком. Тут он вспомнил, как это делали ребята постарше его, и, следя, сколько раз подпрыгивает камешек, радостно кричал:
— Аха! Три… четыре… пять невест!.. — и, выбрав камень покрупнее, похожий на лепешку, бросал что есть силы. — Семь… восемь… десять невест! Совсем как у бая!.. Аха, какой я богатый!..
Он так увлекся, что забыл на время и про телят и про стук отцовского топора, тем более что каждый камешек выписывал на воде свои узоры, как бы собирая на поверхности серебристые мониста из круглых денежек.
Он не заметил, когда попал ему в руки блестящий желтоватый камень, не такой плоский, как хотелось бы, и собирался его выбросить, потому что он не выбил бы на воде и трех кружков, но повременил и начал его разглядывать. Камень не был похож ни на один из тех обычных камней, которые он запускал. Он был тяжелее других и напоминал какую-то игрушку. Гайзулла повертел камень в руках и засмеялся. Постой, да ведь это же козел! Самый настоящий козел! Вот эти два заостренных конца — рога, под ними вытянутая морда с белым клинышком бороды, и весь он ровно в клочьях свалявшейся шерсти от налипшего белесого песка, а завершал сходство куцый обрубок хвоста. Просто трудно поверить, что вода, перекатывая и промывая его долгие годы, вылепила почти живого козленка.
Но почему камень такой тяжелый, как костяная бабка, налитая свинцом? Может быть, под песком и камнем скрывается что-то другое? Гайзулла нашел другой камень поострее и ударил по козленку, но с него лишь осыпался затвердевший песок, а на боку остались две блестящие, как надрез, вмятинки. Попробовал Гайзулла камень зубами, но чуть не сломал передний зуб и вовремя одумался.
В это мгновение и пришла к нему счастливая, бросившая его в радостный озноб мысль — а что, если это самородок? Ну, да, настоящий самородок, который иногда находят удачливые старатели в здешних местах! Он вспомнил рассказы приискового знакомого Хисматуллы о необыкновенных находках, сделавших таких людей сразу богатыми, и его залихорадило от волнения.
Камень жег ему руки, он перекладывал его из ладони в ладонь и не знал, что ему делать, — то ли кричать и прыгать от радости, охватившей душу, то ли бросить телят и бежать к отцу, то ли быстро зарыть камень в потайном месте, чтобы никто не увидел, не сглазил, не отобрал. Мысли его путались, спина и руки стали потными и липкими, а он по-прежнему топтался на одном месте, потерянный и беспомощный, прижимая свое сокровище к груди. Слава аллаху, он всех сегодня сделает счастливыми — и отца, и мать, и сестренок! В один миг он наделил всех дорогими подарками. Матери купил новое платье с оборками, отцу красивую рубаху и штаны, сестрам по расшитому узорами камзолу, не забыл и себя, обрядившись в новые бумазейные штаны, точь-в-точь такие, как у сына Хажисултана-бая. А если еще останутся деньги — тогда конфет, много конфет, чтобы все угощались и хвалили его! Да что там конфеты и разные сладости, когда он может за этот самородок привести на двор корову! А может быть, и не одну корову, а целую отару овец, и станет настоящим баем, совсем как Хажисултан-бай, а то гляди и побогаче!
Он то пугливо озирался вокруг, то перебрасывал из руки в руку, как горячую картофелину, тяжелый камень. Он уже всеми силами души верил, что это самородок, и, если бы ему сейчас сказали, что он обманулся, он бы умер на месте.
— Гай-зул-ла-а! — как сквозь сон и забытье донеслось до его слуха, и он не сразу догадался, что его зовет отец, что солнце уже давно висит над поляной, что телята разбрелись по лесу, и он сам забыл обо всем на свете, ошалев от свалившегося счастья.
Он и не подумал собирать телят, а бросился напрямик через чащобу, спотыкаясь и падая, не чувствуя, как хлещут по лицу ветви, как сбиваются в кровь босые ноги. Скорее! Скорее! Туда, где вьется на опушке сизый дымок. Он зацепил штаниной за сучок, и штанина затрещала, распоролась чуть не пополам и трепалась теперь вокруг ноги, как юбка, но Гайзулла даже не вскрикнул, не пожалел ни о чем, хотя в другое время заплакал и испугался бы — и оттого, что порвал единственные штаны, и оттого, что за это получит от отца нагоняй. Но тут словно сам шайтан кидал его грудью на колючие кусты, и он бежал, не боясь, что выколет глаза или сломает ногу, — лишь бы добежать, пока не выскочит из груди бешено бьющееся сердце.
— Локотэ! Локотэ! — как в беспамятстве бормотал он. — Слава аллаху! Слава аллаху! Мы будем богатыми! Я не буду больше пасти байских телят! Я буду спать, сколько захочу, спать и есть вволю!.. Локотэ! Локотэ!
Он не помнил, как очутился на опушке, около костра, остановился как вкопанный и, словно не веря своим глазам, смотрел, как отец, стоя на корточках, бросал щепотью чай в пузатый чайник и морщился от дыма.
— Это ты, Гайзулла? — спросил Хайретдин, еще не видя сына. — Зачем так бегаешь, дурачок? Сердце болеть будет…
Гайзулла по-прежнему стоял, как немой, и не знал, что сказать отцу, точно от этой радостной вести ему могло быть плохо.
— Ты что молчишь, Гайзулла? Устал, сынок?
— Нет!.. Я нашел золото! Посмотри, отец!.. Золото!..
Хайретдин неспеша обернулся, вытер кулаком слезящиеся глаза, взял из рук сына камень, и его точно пружиной подняло с травы. Он задел рукой чайник, опрокинул его, и от травы пошел густой пар.
— Ты где это взял? — Голос отца чуть дрожал, хотя он старался ничем не выдать своей тревоги.
— Там, на берегу, — Гайзулла махнул рукой в сторону леса. — Я бросал камни, он попался мне сам в руку…
— Я думаю, что это медь… Откуда тут быть золоту…
В лесу хрустнула ветка — к костру кто-то шел, и Хайретдин торопливо сунул камень в берестяной короб, захлопнул крышку и снова взялся за чайник.
— Ассалямагалейкум!
— Вагалейкумассалям!
Хайретдин услышал хриплый, чужой, но чем-то знакомый голос, ответил на приветствие, но для виду приложил ладонь ко лбу, вглядываясь в подошедшего человека.
— Что-то не признаю сразу…
— Да это же Нигматулла-агай! — крикнул Гайзулла.
Но и тут отец не удивился внезапному появлению постороннего человека, повесил на обгоревшую рогульку чайник, подбросил веток в огонь и только тогда выпрямился.
— Глаза слабеть стали, — как бы извиняясь, сказал он и теперь уже более внимательно посмотрел на рослого, плечистого человека, стоявшего около костра. — Как поживаешь, кустым?
Он по обычаю протянул гостю обе руки, молча погладил бородку, собирая ее в кулак, и все не спускал глаз с односельчанина.
— Давно не видал тебя, браток… Вон ты какой стал высокий и сильный! Вымахал с целое дерево! Кто от земли вверх растет, а кто уже к земле гнется…
Гость, видимо, никуда не спешил — неторопливо свернул цигарку, присел на корточки к костру, выдернул веточку с раскаленным огненным наконечником, прикурил от него и жадно затянулся дымом, прикрывая от наслаждения быстрые рысьи глаза с белесыми ресницами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54