Плыл меж стволов призрачный дым, как кружево, просвечивали ветки над головой, засветилась в лесных сумерках береза, случайно оказавшаяся рядом с черными елями. Они задевали ветки, сыпались сверху капли росы, вспыхивали светляками и гасли, но Нигматулла и Кулсубай ничего не замечали, голод гнал их вперед, на запах дыма и жилья, где они могли чем-нибудь поживиться…
На краю деревни они наткнулись на крупного барана, спавшего в тени ивового частокола. Должно быть, он заблудился и лег там, где застала его ночь. Издали он походил на серый, чуть светивший в темноте большой круглый валун.
— Только тихо, не всполоши всю деревню, — предупредил Кулсубай. — Заходи с другой стороны…
Они подкрались к барану, и не успел тот вскочить на ноги, как они зажали его, и Нигматулла быстро выхватил из кармана нож. Баран испуганно проблеял, но тут же захлебнулся кровью. Они навалились на него и держали до тех пор, пока он не перестал дергаться и не обмяк.
— Теперь живо! — скомандовал Нигматулла. — Берись за задние ноги и подальше отсюда!..
— Не бойся, хозяин барана спит — может, пятый сон видит… Разве что от запаха мяса проснется!
Они снова углубились в лес и краем опушки вышли к речке. Красавица Кэжэн тихо всплескивала в своих берегах, играла лунными бликами.
Связав барану ноги ремнем и повесив его на сук дерева, Нигматулла стал свежевать его, ловкими и рассчитанными движениями отделял шкуру.
— Разводи костер! — приказал он Кулсубаю. — Поищи ямку поглубже…
Они отделили заднюю часть освежеванного барана, остальное мясо завернули в шкуру, уложили его на дно ямы, забросали землей и развели на ней большой огонь.
Кулсубай, глотавший все время голодную слюну, насадил баранью голову на две заостренные палки и начал поджаривать ее над костром. Запахло паленой шерстью, в огонь, шипя, падали капли жира. Прикрывая от жара лицо локтем, Кулсубай отрезал кусок недожаренного мяса и жевал — торопливо и жадно.
— Правду отец говорил — краденое мясо всегда вкуснее! — Нигматулла засмеялся, присел к костру. — Хватит прожаривать — в брюхе все переварится…
Он сел, покрякивая от удовольствия, обсасывая косточки, не вытирая стекавший по пальцам жир. Мясо попахивало едким дымком.
— Алла, как хорошо, что ты послал нам молодого, а не старого барашка!.. — насмешливо поднял глаза к небу Нигматулла.
Наевшись, они долго лежали в ленивой полудреме, глядя на угасающий костер. Быстро меркли угли, последние искры сверкали в темноте, как красные глаза рыси…
Всю ночь они мерзли, тесно прижимаясь спинами друг к другу, съежившись около куста. Перед рассветом они уже не могли лежать — до того стало холодно, что надо было прыгать на одном месте или бегать, чтобы немного согреться.
— Огонь, что ли, развести, — пробормотал, стуча зубами, Нигматулла, — Скоро льдом покроюсь. Что это нынче лето такое холодное?
— Нельзя, скоро люди поднимутся, — сонно ответил Кулсубай и потянулся.
— Если узнают про барана, нам несдобровать.
— Прямо противно глядеть на то, как ты трясешься! Будто на небе, а не на земле живешь, своих законов не знаешь! На охоте никогда не был?
— Ну, был… При чем тут охота?
— Закон такой, неписаный: убьешь волчат — жди для себя беды. И тут такой: увидел краденое — молчи, а то и с твоей скотиной то же самое будет!
Туман рассеивался долго, поднимаясь от земли полупрозрачными клочьями и медленно всплывая вверх, к вершинам сосен. Внизу, в лощине он растекался голубоватым молоком, из него торчали лишь ветки кустарника, а травы вовсе не было видно.
Раскидали угли потухшего костра, вытащили завернутое в шкуру мясо, но не успели расположиться, отрезать по пресному кусочку, как в глубине леса послышался глухой топот, и бродяги закидали костер ветками, притаились за кустами.
Всадник вынырнул из тумана неожиданно, как из воды, и Кулсубай узнал его раньше, чем Нигматулла.
— Это же твой отец!.. Зови его к костру — пусть будет нашим гостем… Хажигали-агай!
— Молчи! — Нигматулла стиснул руку товарища. — Обойдемся без него… У него свои дела, у нас — свои…
Хажигали, хотя и не видел их за кустами, видимо, понял, что впереди кто-то есть, иначе лошадь не запрядала бы так ушами, не забеспокоилась. Он придержал поводья, вгляделся в глуби ну леса, потрогал свисавшие по обе стороны седла тяжелые мешки и свернул в сторону.
— Хитер, собака! — не то с осуждением, не то с восхищением сказал Нигматулла. — Мне вчера врал, что дранки поедет рубить, а сам какие-то мешки везет…
— Мало ты знаешь своего отца! — Кулсубай загадочно усмехнулся. — У него особый нюх на то, что плохо лежит… А уж если кому вздумает мстить, то берегись! Корову последнюю уведет со двора, зарежет, не пожалеет… А вот зачем ты пошел по его дорожке, скажи на милость!
— Говоришь так, будто сам святой. — Нигматулла злорадно расхохотался. — Смешно тебя слушать!.. Пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву!..
— Мне уж деваться теперь некуда, а ты молодой и здоровый! — Лицо Кулсубая было задумчиво и серьезно. — Во мне это как зараза!.. Я в твои годы не то что украсть, а соврать людям боялся! И вот дожил — ни дома, ни родных и близких, ни черта! Хоть волком вой… Помирать буду — никто воды не даст…
— Ну до смерти тебе еще далеко! — по-прежнему посмеивался Нигматулла. — Накопишь де нег и за них все получишь — и Доброту и воду…
— Ничего ты не понимаешь, сосунок! — Кулсубай в сердцах махнул рукой. — Пойдем хоть глаза промоем, чтоб на людей походить!
Он спустился к берегу, опустился на корточки, зачерпнул пригоршней воду, плеснул в лицо и стал быстро до красноты растирать его, светлые капли застряли, как осколки стекла, и поблескивали в бровях и бороде. Нигматулла тоже присел на берегу, опустил пальцы в воду, но тут же выдернул и поднялся.
— Ничего, мне сегодня не жениться — могу погулять немытым!
— Вот ты говоришь — до смерти далеко, — возвращаясь к тому, о чем они говорили, вспомнил Кулсубай. — Мне всего тридцать пять стукнуло, а погляди — все лицо у меня в морщинах, как у старика!.. И душа вся в ранах — ни одного живого места нет!
Они снова развернули шкуру, мясо уже остыло, казалось еще более пресным и почерствевшим.
— Я без отца и матери остался, когда мне восемь лет было, — Кулсубай опять заговорил о том, что сегодня не давало, видно, ему покоя. — Отвели меня, сироту, к богачу… Был в нашей округе такой — изверг и кровопийца! С фонарем по белу свету будешь искать — не найдешь такого! Гонял меня с утра до ночи, когда мальчишкой был, а потом подрос, он вовсе за человека меня не считал…
— Чего же ты терпел? Взял бы и убежал! Не на привязи же он тебя держал!
Кулсубай ответил не сразу, вытер руки о траву, не торопясь закурил, и Нигматулла подумал было, что он уже забыл, о чем шел разговор, но товарищ словно очнулся, и в голосе его зазвучали укор и жалоба.
— В том-то и беда, что я был на привязи, покрепче всякой цепи!.. И пес с нее сорвется, если ему хозяин не по душе, а человек и подавно, но тут сам я себя привязал и шагу не мог ступить в сторону… Дочка у мироеда была — Машей звали! Вот из-за нее и терпел все…
— А она?
— Да и она ко мне душой повернулась, без меня жить не хотела!..
— Грех это!.. Она же русская, крещеная, а ты мусульманин, башкир…
— Пустые слова говоришь, Нигмат… Легче тебе жить оттого, что Хажисултан-бай и Галиахмет-бай мусульмане? Отломят они тебе кусок от своего богатства? Разевай рот шире!.. Последние портки с тебя сдерут и на мороз выгонят, корки хлеба пожалеют!.. Я тоже раньше так думал — грех, а потом один русский открыл мне глаза. Грех для тех, у кого ничего нет, а у кого все есть, — для тех никакого греха не было и никогда не будет… Это Михаил мне все разъяснил, тот русский…
Туман рассеялся, первые лучи солнца просачивались сквозь листву, в ветвях начинали посвистывать птицы.
— Агай, а как же с той русской? Отступился ты от нее?
— Из-за нее-то и вся моя жизнь сломалась… — Кулсубай вздохнул, привалился спиной к березе, полузакрыл глаза. — Иногда подумаю: да со мной ли все это было — и не верю… Отец ей побогаче жениха нашел, когда увидел, что дочь его на голодранца заглядывается… Сговорились мы с ней бежать, когда она с женихом кататься поедет. Остановил я жеребца, схватил за узду, повис и говорю по-хорошему — слазь, мол, барин, ты себе другую найдешь, а мне без Маши не жить!.. Ну он, известное дело, осерчал, заорал, что есть мочи— вон, басурманская морда! И по глазам меня, плеткой! Тут я не стерпел и башкой его об дерево, он и притих…
— Поймали вас? — Нигматулла слушал товарища с полуоткрытым ртом, почти не дыша.
— Поймали, да не сразу… До осени мы в лесу жили, как звери, в землянке… К зиме в татарскую деревню явились. Маша в нашу веру перешла, Муслимой ее назвали… Но не долго нам пожить пришлось вместе — кто-то донес, и одной ночью меня скрутили — и в Сибирь на каторгу…
— Сослал ее отец куда-то не то в монастырь, не то ей нового мужа нашел — с тех пор следа не найду!..
— Неужели и концы не найти?
— Вот и ищу, как с каторги пришел… Потянул тут за одну веревочку — похоже, знает что-то человек, да помалкивает или не хочет задарма рисковать….
— А давай его припугнем…
— Нет, тут нужно подход иметь… Я и золотом его поманил — намою, мол, все до золотника отдам!..
— А он что? Не мычит, не телится? Пристрелить его, собаку, и пусть ему на том свете шайтан песню поет…
— Горяч ты больно, Нигмат!.. Вот как с этим бараном! — Кулсубай отпихнул от себя шкуру с остатками мяса и костей. — Пока голод за горло брал — ни о чем не думал, лишь бы набить живот и успокоиться… А сейчас смотреть на мясо не могу — кусок в горле застревает!..
— Обожрался, вот тебя и мутит…
— Нет, от совести меня мутит… Если бы я знал, что этот баран от байской отары отбился, мне не жалко, а что, если мы у бедного человека последнее отобрали?
— Ну пошел кишки на кулак мотать! — Нигматулла нахмурился, отбросил жирную кость, провел кулаком по влажным губам. — А самородок кто вчера хотел отобрать? Не ты, что ли?
— Это я из-за Маши. — Кулсубай низко опустил голову. — Да и все равно, старик сказал, что отдаст его баю… Так уж лучше нам, чем в эту бочку без дна!..
Он говорил, казалось, больше убеждая самого себя, чем Нигматуллу, глядя куда-то поверх головы товарища на маленькую рыжую сосну, выбежавшую к речке и застывшую на обрыве. Лицо его с нечесаной, спутанной бородой, словно покрывала пыль, оно было мрачным и изможденным, под глубоко запавшими глазами лежала синева. Он зябко ежился, прикрывая полами худенького казакина просвечивающие сквозь драные штанины голые колени.
— Мне тут зимовать нельзя, — устало выдохнул Кулсубай. — Ни кола ни двора… Кому я здесь нужен? Врагов полные карманы, а друзья все в дырки провалились…
— Куда же ты тогда?
— Пойду к русским! Может, помогут мне Машу отыскать — они все же грамотные люди, не то что мы — чурки с глазами… Да и надоело жить и трястись от страха!.. Последний раз я с тобой ворованное мясо ел! Завязал я с этим де лом, все!
— Не зарекайся! — Нигматулла засмеялся. — И не захочешь, да руки сами потянутся взять чужое…
— А ты не бери, силой тебя никто не заставляет! Лучше обманывать, чем воровать, — говорил мне один старик… Лучше руку протянуть и милостыню попросить, чем каждый раз свою совесть грязью забрасывать!..
Нигматулла сжал было кулаки, но сдержался. Слова Кулсубая, как ножом, резанули по сердцу, он отвернулся. Думаешь, так легко от этого избавиться, Кулсубай? Думаешь, это так просто, когда отец твой вор, и братья воры, и вся деревня знает это, и даже если ты бросил, все равно скажут — это он украл? Только нет дураков, такого никто не скажет в лицо ни мне, ни отцу, ни братьям. Кому хочется лишиться скотины? Ты прав, отец мстит так за любую обиду… А разве я не помогал отцу, когда был еще малаем? Разве не помогали ему братья? Эх, да если уж на то пошло, я раз двадцать хотел бросить! И не смог… Душа тоскует, руки сами к чужому тянутся! Да и не я один, братья тоже… Ты ведь знаешь, яблоко от яблони недалеко падает. Никуда не уйти мне от своей яблони, нет, Кулсубай, не уйти… Всякий раз, когда Нигматулле говорили, что он сын вора и сам вор, он готов был броситься с кулаками на обидчика, но сейчас перед ним стоял тоже вор, не желавший больше брать чужое добро, и он чувствовал себя бессильным.
— Ну как знаешь, — проговорил он, кривя в усмешке губы и вприщур разглядывая Кулсубая, как бы не узнавая его. — А то нам вдвоем было бы сподручно работать…
Кулсубай нагнулся, завязал лапти, потуже затянул пояс и выпрямился.
— Возьми на память, может, пригодится. — Нигматулла сунул руку в карман и вынул блестящий желтый камешек.
— Что это?
— Это медь, но сойдет за золото. — Нигматулла протянул камешек товарищу. — Отдай тому человеку, который знает про твою Машу… Может, поверят?
Кулсубай повертел камешек на ладони, потом вернул его обратно.
— Кто сам хитрее других — его на кривой кобыле не объедешь! А если он увидит, что я обмануть его хотел, меня снова за решетку упрячут!.. Нет, лучше уж по-честному!.. Спасибо, и не поминай лихом!..
Они простились на опушке леса, и Нигматулла чувствовал себя так, как будто на этот раз обокрали его самого.
3
С той минуты, когда Галиахмет-бай услышал, что старый Хайретдин нашел где-то самородок, он не знал покоя. Несколько раз он начинал собираться, чтобы идти к старику и расспросить его о новом золотом месте, но что-то удерживало его. Еще не было случая, чтобы самородки уплывали из его рук, и, может быть, стоило не торопиться, разузнать обо всем стороной и лишь тогда разговаривать с Хайретдином.
Чтобы не испортить дело, Галиахмет-бай не хотел обнаруживать свой явный интерес, но ждать долго тоже было выше его сил, и он, наконец, не выдержал. Он решил сходить в контору и послать на разведку своего управляющего, но едва вышел из дому, как услышал гул на площади, а через минуту увидел старого Хайретдина. За ним, в надежде на легкое угощение, гурьбой шли старатели. Галиахмет-бай видел их возбужденные, темные от загара и грязи лица, серые потные рубахи, перепачканные глиной шапки и штаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54