Люди волнуются… – Она посмотрела на господина Смирша – как и господин Ландл, он все время молчал и только озирался кругом.
– На площади Анны-Марии Блаженной и на площади Раппельшлунда скопища людей, – беспокойно сказал господин Штайнхёгер.
– Их полным-полно и на перекрестке у торгового дома «Подсолнечник», – беспокойно и удрученно сказала госпожа Штайнхёгер, – но когда мы шли, люди уже расходились.
– Они снова там, – сказала госпожа Кнорринг и задумчиво поглядела перед собой, – они у Государственной оперы, и на проспекте Дарлингера, и у театра «Тетрабиблос». Они и перед Академией музыки, и перед протестантской часовней на улице Джузеппе Верди, и перед кафедральным собором святого Квидо Фонтголландского. Они и у редакции «Расцвета». А что вы на это скажете? – Госпожа Кнорринг повернулась к господину Смиршу. – Минуту назад мы с вами видели, что творится у редакции «Расцвета»…
– Не знаю, мадам, что и сказать, – пожал плечами господин Смирш, – там всегда люди. Обмениваются марками, говорят о спорте, о трансплантациях, о небе… и на площадях и на улицах в канун именин княгини людей всегда предостаточно, десятилетиями уж так повелось.
– Но сегодня все иначе, – сказала госпожа Кнорринг сухо и, переложив ноты из одной руки в другую, посмотрела на часы у печи, – сегодня люди у «Расцвета» не обмениваются марками. Сегодня там не говорят о фукусах и прочих водорослях. Нынче людей повсюду больше, чем в прошлые годы, а в городе особое напряжение. И ладана нынче как-то меньше, чем прежде.
– Его действительно мало, – беспокойно сказал господин Штайнхёгер, – но говорят, что сегодня развезут по москательным лавкам дополнительные мешки.
– Муж купил ладан вчера, – удрученно сказала госпожа Штайнхёгер, – но москательщик дал ему только четверть кило. Велел сегодня снова прийти. Зато вина вдосталь.
– Вина вдосталь, – кивнула госпожа Кнорринг и прижала ноты к груди, – а ладана мало. Значит, госпожа Моосгабр, завтра вы приступаете к работе у господина Фелсаха. Видно, ждете не дождетесь…
– Завтра приступаю, – кивнула госпожа Моосгабр задумчиво у плиты и налила чаю в три чашки.
– Она завтра приступает, – сказала привратница на диване, – в столовой будет ужин. Отметят приход госпожи Моосгабр, а также именины княгини. Госпожа Моосгабр сама накроет стол, а экономка и этот Оберон будут окуривать и украшать окна, по крайней мере, Оберон не удерет из дому. Вдовец, – сказала привратница и схватилась за шею, – сказал, что в государственный праздник мальчику нельзя выходить из дому. Ведь правда, госпожа Моосгабр, вдовец так сказал? – И госпожа Моосгабр кивнула и поставила на стол еще три чашки чаю.
– Ему нельзя выходить из дому, в сад и то нельзя, и главное – до ужина, – сказала госпожа Моосгабр задумчиво и перенесла изюм на буфет, чтобы на столе было больше места. А потом сказала: – Угощайтесь, госпожа Кнорринг, угощайтесь, господа. Если не очень сладко, в этом кульке – сахар.
– А как вы поживаете, госпожа Фабер? – спросила госпожа Кнорринг госпожу Фабер и вскинула голову.
Госпожа Фабер лишь пожала плечами, кивнула, но продолжала сидеть прямая и холодная, и на ее лице не дрогнул ни один мускул. Наконец она взяла чашку и немного отпила, Штайнхёгеры на диване покивали головой и тоже чуть отпили.
– Леса уже снимают, – сказала привратница, – работам уже конец. После праздника уберут кирпичи, тачку и бочку с известкой, что у двери госпожи Моосгабр. Если бы кто в бочку упал, так промок бы насквозь, а то и совсем утонул бы.
– И ослепнуть бы мог, – сказал господин Штайнхёгер и отпил чаю.
– Теперь у вас, госпожа Моосгабр, будет больше работы, – сказала госпожа Кнорринг и рукой, в которой не было нот, поднесла чашку ко рту и отпила немного чаю, – больше будет работы, если начнете ходить к Фелсахам, а справиться – с этим вы определенно справитесь.
– Госпожа Моосгабр определенно с этим справится, – сказала привратница на диване, – сейчас зимой ей не надо так часто ходить на кладбище, разве что на Душички, ведь вы, госпожа Моосгабр, получите цветы и хвою…
– Я уже получила, – кивнула госпожа Моосгабр, наводя порядок на буфете, где стояла миска с тестом, – я уже получила и убрала свои могилы. Положила цветы и хвою. Ведь день-другой – и будут Душички. К сожалению, не знаю пока, – сказала она, продолжая наводить порядок на буфете, где стояла миска с тестом, – попаду ли я в этом году на кладбище под Этлихом. На кладбище в Дроздов, на могилу мужа. На могилу мужа, возчика на пивоварне.
И госпожа Моосгабр у буфета положила на доску немного муки, отрезала кусок теста и начала делать пирожки.
– Теперь верю, что эта работа продлится до вечера, – сказал господин Смирш, глядя на буфет, – такие пирожки – не шуточное дело.
– Я тоже верю, – кивнул и господин Ландл, – такие пирожки – не шуточное дело, особенно если только сейчас начинаете их нарезать.
– И кладете в них всякую всячину, – кивнула госпожа Кнорринг, – на буфете у вас целая кондитерская фабрика, чего только нет там у вас, хотя я и не могу всего разглядеть, там довольно темно. Послушайте, госпожа Моосгабр, – сказала вдруг госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров, на госпожу Фабер и на привратницу, – госпожа Моосгабр, я хочу спросить вас кое о чем. Не знаете ли вы случайно, – госпожа Кнорринг открыла ноты, которые все время держала в руке, – не знаете ли случайно некую Мари Каприкорну?
Привратница на диване подпрыгнула, ойкнула, а госпожа Моосгабр у буфета перестала делать пирожки.
– Мари Капри, – сказала она удивленно, – Мари Капри?
– Мари Каприкорну, – кивнула госпожа Кнорринг, а господин Смирш тоже сказал: «Мари Каприкорну», и господин Ландл повторил; «Мари Каприкорну».
– Верно, в сотый раз, – засмеялась привратница, – все спрашивают об этом госпожу Моосгабр. Я тоже госпожу Моосгабр об этом однажды спросила, правда, уже давно, еще когда Набуле замуж выходила. А потом об этом вас спрашивала госпожа Айхенкранц на кладбище и еще госпожа Линпек, когда мы с вами были в метро на станции «Кладбище». Все спрашивают о Мари Каприкорне.
– Госпожа привратница Кральц права, – кивнула госпожа Моосгабр, продолжая весьма изумленно смотреть на госпожу Кнорринг, на господина Смирша и господина Ландла, – все спрашивают о Мари Капри. Но я ничего не знаю о ней, я вообще ее не знаю. Знаю только, что вроде есть на свете какая-то Мари Капри и что она экономка, это, кажется, сказала нам госпожа Линпек, а больше я ничего не знаю. А вы, госпожа Кнорринг, знаете что-нибудь поподробнее?
– Я знаю так же мало, как и вы, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела в ноты, – и так же мало, как и господин Смирш и господин Ландл. Я слышу, что иной раз говорят о ней, и более ничего. Никто ничего не знает, – потрясла головой госпожа Кнорринг, устремив взгляд в пустоту, – это как раз и странно. Если бы кто-то что-то знал поподробнее, все было бы в порядке, но с кем ни говоришь – никто ничего не знает. Если ни вы ничего не знаете, ни вы, – госпожа Кнорринг посмотрела теперь и на привратницу, – если ничего не знает ни госпожа Айхенкранц, ни даже госпожа Линпек, то это еще более странно. Вы кладете в пироги довольно много сахару, – посмотрела она в сторону буфета, где госпожа Моосгабр опять взялась за работу.
– Я кладу довольно много сахару, – кивнула госпожа Моосгабр, – и еще творог. Люблю печь. Но знаете, только время от времени. А вообще все больше ем картошку и кукурузную кашу.
– А теперь будете есть ветчину и салаты, – засмеялась привратница, – пить вино и лимонад, теперь, когда станете приглядывать у вдовца, у вас начнется распрекрасная жизнь.
– Вино, лимонад, ветчину и салаты, – кивнула госпожа Моосгабр и снова передвинула вещи на буфете, где стояла миска с тестом, а из того, что находилось где-то в глубине и не было видно, чуточку добавила, – и такое возможно. Но все равно у меня из головы не выходит Мари Капри. Кто это может быть? Экономка, а дальше что? Я ведь действительно совсем не знаю ее.
– Ну и не думайте об этом, госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница, – вы же помните, что я вам однажды сказала. Если человек начнет думать обо всех людях на свете, у него просто расколется голова, куда ж это годится. А этот Оберон, сынок вдовца, – привратница засмеялась, – наверное, ужасный, госпожа Моосгабр, вы даже не досказали, что о нем знаете. У него длинные черные волосы, черные глаза, длинные ногти, носит он черный плащ, убегает из дому, жуткий сладкоежка… – привратница посмотрела на буфет, где вдруг появилась какая-то цветная коробочка, – неслух, строптивый, упрямый, все делает назло экономке… он… – привратница обратилась к госпоже Кнорринг, к господам Смиршу и Ландлу: – Он запускает в бассейн большую черную страшенную рыбу, чтобы напугать экономку, или запирает ее в погребе. Но, госпожа Моосгабр, – привратница посмотрела на госпожу Моосгабр, которая продолжала у буфета делать пирожки, – вы в прошлый раз сказали, что он творит еще и другие вещи. Что когда разозлится, отшвыривает блюдо, которое подает ему экономка, и ничего в рот не берет.
– Отшвыривает блюдо и ничего в рот не берет, – кивнула госпожа Моосгабр и подошла к плите посмотреть на творог, – не берет в рот даже фукусов и других водорослей, которые вечером подает ему экономка, и еще брыкается.
– А случается, – засмеялась привратница и опять поглядела на цветную коробочку, которую сейчас было неплохо видно, – а случается, он хватает в столовой это блюдо и бац им об стол. А экономка ходит потом сама не своя.
– Ходит сама не своя, – кивнула госпожа Моосгабр задумчиво, – потому что до этого бранила его, чтобы не шлялся. Поэтому ей даже лучше его не бранить. Озорничает он, видать, много, всех мучит, терзает, ему грозит спецшкола и исправительный дом. Господин вдовец, – сказала она, продолжая делать у буфета пирожки, – опасается этого. Сын ведь может стать чернорабочим, поденщиком. Но впрочем, я не знаю его, я его еще не видала.
– Справитесь с ним, – кивнула госпожа Кнорринг и посмотрела в ноты, – добьетесь его уважения. Главное, разговаривайте с ним о науках. Бон, – она снова посмотрела в ноты, – эта партия сопрано действительно самая трудная. Разучить ее, – госпожа Кнорринг окинула всех взглядом, – крайне трудно.
– А вы что предпочитаете разучивать? – отозвался господин Штайнхёгер, он по-прежнему был беспокоен и удручен, как и его жена. – Какую-нибудь песнь?
– «Реквием», – сказала госпожа Кнорринг, – самый грандиозный «Реквием», который когда-либо звучал здесь. Две тысячи певцов будут петь, и три тысячи музыкантов играть, причем число их постоянно растет. Эти господа, – она указала на господ Смирша и Ландла, – играют на валторнах.
– На валторне или на лесном роге, – кивнул господин Смирш и отпил немного чаю, – играть очень трудно. Единственное наше преимущество, что мы, оркестранты, не должны учить это наизусть. Голоса должны, а мы нет. Мадам, которая поет партию сопрано, должна все знать наизусть, на премьере запрещается заглядывать в ноты, наизусть учат и тенора, и басы. Басы, мадам, – господин Смирш повернулся к госпоже Кнорринг, – в лучшем положении. Их партия – из самых легких.
– Пожалуй, – кивнула госпожа Кнорринг и отпила чаю, – апропо, то, что происходит, действительно странно. Как я уже сказала, в городе напряжение, люди взволнованны. Везде и всюду – на площадях, у «Расцвета», на здешнем перекрестке. Перед оперой, перед театром «Тетрабиблос», перед протестантской часовней на улице Джузеппе Верди. Перед Академией музыки и перед кафедральным собором святого Квидо Фонтголландского. И у меня разные предчувствия. У меня разные странные предчувствия, – госпожа Кнорринг вскинула голову и поглядела на госпожу Фабер, которая сидела прямая и холодная, смотрела перед собой, и на ее лице не дрожал ни один мускул, – у меня были предчувствия еще раньше, даже когда госпожа Моосгабр была у нас по поводу Айхенкранц и Линпек. Уже тогда у меня были разные предчувствия, – госпожа Кнорринг поглядела в сторону буфета, где госпожа Моосгабр делала пирожки, – но сегодня, в канун именин княгини правительницы, эти мои предчувствия еще больше усилились. То, что мы видели, господин Смирш, перед «Расцветом», как я уже сказала, непривычно, как непривычно и то, что творится на площадях и улицах, перед Оперой или Академией музыки или перед собором святого Квидо Фонтголландского. Господин Ротт прав: надо смотреть фактам в лицо и без конца не утаивать что-то. Господин Ротт не пришел сегодня на работу, извинился и сказал, что идет покупать ружье. И господин Кефр, как мне кажется, уже обучен господином Роттом. Он в нашем деле собаку съел, знает, что делать.
– Мадам, я лишь говорю, – сказал господин Смирш, глядя, как госпожа Моосгабр у буфета делает пирожки, – я лишь говорю, что не выношу некоторых разговоров. Господин Ротт заходит в них очень далеко, а я не выношу этого ни дома, ни тем более в учреждении. Я уже сказал однажды, что это вызывает только раздражение.
– Но я тоже сказала, – затрясла головой госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров и привратницу, – у кого именно это вызывает раздражение. Люди собрались в городе по собственному желанию, они знают, что положение ухудшается, и у меня разные странные предчувствия. Конечно, господин Фелсах прав, он хочет, чтобы его сын завтра не выходил из дому, – сказала госпожа Кнорринг госпоже Моосгабр у буфета, – на Луне он хочет быть уверен, что здесь, на Земле, мальчик в полном порядке. Он хочет быть уверен, что мальчик будет дома и ни во что не ввяжется. Он еще мал, чтобы ходить по улицам, для него куда лучше сидеть дома, окуривать комнаты и выставлять в окна разные вещи, госпожа Моосгабр за ним приглядит. У вас, господин Смирш, – сказала госпожа Кнорринг сухо, – у вас в семье, наверное, тоже выставляют на именины княгини в окна цветы, свечи, бокалы с вином и пироги, как и во всех прочих домах, не так ли? Или вы все это делаете на именины Раппельшлунда?
– Нет, – покачал головой господин Смирш, – нет, конечно.
– Вот видите, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров, одобрительно кивнувших, – хотя бы это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46