Там и сям коченели полурасплавленные кубики сыра. Зрелище было такое, будто кто-то уже ел эту мерзость, но не смог доесть. Я швырнула остывший завтрак вверх тормашками на тарелку, налила кофе и включила ток-шоу Опры Уинфри.
Первым делом меня угостили рекламой полуфабрикатов для домашней выпечки. Сникнув над тарелкой, я отделяла вилкой крохотные кусочки яичницы, по одному отправляла их в рот и пережевывала каждый двадцать семь раз – точно сдвинутая апологетка здорового питания.
Мы с Сарой-Джейн, бывало, до колик хохотали, передразнивая торжественные движения челюстей этих бедолаг из ашрама. А их самодовольные коровьи лица! Шутка ли – научиться растягивать нешлифованный рис и соевый творожок без малого на тридцать жевательных движений!
Мы-то куда веселее коротали время, тайком поедая пиццу и заливая ее не одной бутылкой кислого красного пойла. “Приют двадцати семи жевков” стал одним из множества лечебных курортов для худеющих, где нас с Сарой-Джейн настоятельно попросили никогда больше не появляться.
Обжоры в телевизоре уже развели полуфабрикат в молоке, испекли кекс, остудили его и сожрали до крошки. “Спасибо мамуле, как она нас любит!” Затем настала очередь рекламы замороженных готовых обедов: “Спасибо нашей работающей мамуле, как она нас любит!” Я энергичнее застучала вилкой.
Этот звонок от мистера Пэйна... Странно... Мне-то казалось, иск его жены давно рассмотрен. Прежде Фрэнклин без конца стенал, до чего ж прилипчив этот “старый Пэйн, очкастый дятел”, но вот уже пару месяцев вообще не упоминал его имени. Кстати, я могла бы и сама поинтересоваться, чем там все закончилось. Как бы то ни было, Фрэнклин молодец: одолжил денег несчастному старику. Порой я тревожилась, не очерствел ли мой муж, годами ковыряясь в исках о телесных повреждениях. Дома он имел обыкновение передразнивать особенно нелепых клиентов и делал это с каким-то неприятным сарказмом...
Как ни старалась я растянуть завтрак подольше, с едой покончила за две минуты. Пока складывала грязную посуду в мойку, на экран выпорхнула чудесно обновленная, постройневшая Опра. Обаятельная особа. Просто излучает энергию. И все равно по сравнению с Опрой и доброй половиной теток в ее студии я гляделась прямо-таки тростинкой.
На сей раз обсуждали проблему “Вы и ваша мать”. По периметру студии на уступах жались друг к другу робеющие домохозяйки. Опра носилась вверх и вниз по рядам и выдаивала из них откровения. Нет, “ваша мать” – тема явно не для меня. Я выключила телевизор.
Уже покидая кухню, прихватила со стола шоколадную конфету. Всего одну, на дорожку. Только чтобы заткнуть эту бездонную, ненасытную дыру, что разверзалась где-то в животе всякий раз после еды и которую я прежде заполняла никотином.
В банке нашелся платный ксерокс. Я извлекла из сумочки три чека, выданных Фрэнклином для открытия нового счета. Все три из страховых компаний. На всех в верхнем правом углу характерная четкая галочка – обычная пометка мужа, что дело закрыто. Чеки были совместные, выписанные одновременно на него и какого-нибудь клиента. Марсия Хоффман. Лоуренс Спаньоли. Томас Кэдбери. Ну и фамилия. “Пикник” – это же мой любимый шоколад! О, шоколад в цветных обертках – в бакалейном магазине, на маленьком стенде возле кассы... Миндальный, с горьковатым привкусом...
Я прихлопнула чеки крышкой ксерокса, ткнула кнопку “пуск”. Дома возьму папку, надпишу: “Средства на избирательную кампанию” – и подошью эти копии. Умение педантично вести отчетность явилось частью моего приданого. Организованность и эффективность возбуждали Фрэнклина, как ничто иное. Где уж мне, жалкой нахлебнице, оспаривать его сексуальные приоритеты!
Фрэнклин относился к привилегированным клиентам, его делами в банке ведал особый агент. Я совала ему чеки, и бедный малый по три раза втолковывал мне одно и то же:
– Вам, вашему супругу и любому другому лицу, кто будет снимать деньги с данного счета, надлежит заполнить контрольный бланк и представить образцы ваших подписей. Они будут храниться у нас. Всем вам следует заполнить карточки. Нам нужны ваши подписи. Всех, кто собирается снимать деньги со счета.
Шикарная, кристально чистая пепельница без толку прохлаждалась на конторке.
– Спасибо, – поблагодарила я.
Изредка наведываясь в банк, я непременно заглядывала на минутку к маме. Вот и теперь, покончив с делами, сбежала по пустым гулким лестницам на цокольный этаж. Мертвый воздух подвала леденил до костей.
Наконец я оказалась в помещении со множеством дверей вдоль стен, среди которых выделялась одна – чудовищная стальная махина, преграждавшая вход в хранилище. Полированный металл отливал лунным блеском, мощные перехваты приводного механизма и хитрые диски запорного устройства вздымались, как мускулы динозавра.
На фоне этого монстра восседала за своей конторкой старая миссис Уиттикер – как водится, в одном из своих бесчисленных свитеров-самовязок. Она привычно постукивала зубами от холода, а неизменные спицы в ее руках мелькали, чередуя лицевые петли с изнаночными, вывязывая прихотливые узоры. Левый рукав красного свитера был пришит нитками совершенно другого оттенка. Ни дать ни взять, “скромный дар от чистого сердца”, которыми так щедро оделяла меня рукодельная бабуля. А моя мама – она умела вязать? Мне ни разу не пришло в голову поинтересоваться, а теперь уж поздно. Уже пять лет как умер папа – и навсегда унес с собой ответы на все бесчисленные вопросы о моей матери, которые я не успела ему задать.
Между тем миссис Уиттикер, отложив спицы, поколдовала над замками. Залязгал металл, громадная дверь с неожиданной легкостью отъехала в сторону, открывая проход в хранилище с рядами одинаковых стальных ящичков. Я вынула свой, и старая заклинательница банковского сейфа препроводила меня в одну из каморок для клиентов, окружавших зал по периметру.
– Позовете меня, душечка, если что-нибудь понадобится!
– Мне бы лазанью с тестом из ржаной муки, а к ней маринованных огурчиков, – с готовностью отозвалась я, усаживаясь за пустой металлический стол.
Старушка кивнула с понимающей улыбкой:
– Да-да, дорогуша. Просто позовите, если что.
Она закрыла дверь. Каморка озарилась неживым желтоватым светом. В спертом воздухе стоял крепкий табачный дух. Я огляделась. Пепельница на столе чисто вымыта – ни одного старого окурка. Корзина для мусора пуста. Миссис Уиттикер прекрасно справляется с работой, можно донести этот факт до сведения банковского начальства. Я с грохотом придвинулась к столу вместе со стулом и водрузила перед собой закрытый ящик. Долго созерцала его, не в силах заговорить.
– Сара-Джейн умерла.
Потом нервно погладила холодную сталь и наконец решилась отпереть замок. Откинув крышку, торопливо вывалила на стол барахло Фрэнклина – растрепанную кипу каких-то разрозненных бумажек, акций, пестрых страховых полисов, россыпь конвертов всевозможных размеров, оттенков и толщины. Он то и дело забегал порыться в нашем личном сейфе, что-нибудь припрятать или вытащить, и всегда наспех, всегда кое-как.
На дне лежали длинные плоские футляры бордового бархата. Их я вынула с почтительностью и расставила перед собой ровной линией “по старшинству” – от крохотного до самого большого. Налюбовавшись, принялась открывать крышки, одну за другой. Отборные бриллианты, рубины, сапфиры, редкостные темные изумруды, словно им наскучило сидеть в темноте, тут же загорались живыми острыми лучами.
– Чудесно выглядишь, мама, – ласково шепнула я переливам света и перекинула через запястье пару браслетов. – Давно мы с тобой не виделись. Похоже, с тех пор я порядком располнела. Что, очень заметно? И как ты к этому относишься? Папа рассказывал, ты ни разу и грамма не прибавила. Конечно, пока не стала носить меня.
За дверью что-то скрипнуло. Осторожные шажки. Бедная миссис Уиттикер никак не могла взять в толк, с кем это я беседую, одна в пустом закутке.
– “Пусть сегодня в сердце тоска, завтра я тосковать не хочу...” – громко пропела я строчку из блюза американских каторжан, и больничные тапочки на резиновом ходу осторожно удалились. – Помню, что обещала подарить кое-что из твоего наследства Рикки на шестнадцатилетие. Кольцо или, может, браслет. Знаешь, не смогла. Не решилась. Она ведь еще совсем ребенок! Пожалуй, лучше на восемнадцать лет. Нынешние девушки не разгуливают в настоящих драгоценностях. А может, на совершеннолетие, в двадцать один год. Или когда родит первенца...
Именно на этой реплике я неизменно заливалась слезами. Вот и сейчас уже плакала. В кармане жакета на такой случай был заготовлен олаток.
– Можешь мной гордиться. Я бросила курить. Веришь? Такой вот последний долг Саре-Джейн. Понимаешь, никто ведь не горюет о ней, я одна. Похоже, всем и дела нет, что она умерла. Я не могла просто сидеть сложа руки, не могла! А там, глядишь, и проживу на пару лет дольше. Хотя, знаешь... – я шумно высморкалась, – вся эта дурацкая жизнь без Сары-Джейн и сигарет не стоит ни гроша. – Я бережно уложила браслеты в атласные гнезда. – Честное слово, Рикки получит свое, когда дозреет. Когда сама дозрею... А вообще все просто замечательно, – бодро бормотала я, аккуратно укладывая футляры на дно стального ящика. – В школе сегодня вечером спектакль, “Стеклянный зверинец”. Рикки играет Аманду. К тому же она вот-вот сдаст на права. Фрэнклин не допускает дочь до своей машины, а мне ничего не стоит поднатаскать Рикки. Я была отличным инструктором, пока не бросила курить. Теперь вот, правда... ерзаю, то и дело давлю на несуществующий тормоз и подскакиваю, едва Рикки резко крутанет руль. Она жалуется, будто я нервирую ее. В последний раз перед выездом я опрокинула порцию виски, и, представь, дочка осталась довольна. Говорит, так я куда спокойнее. Надо проверить. Да, знаешь, я так и не рассталась с журналистикой – все тяну еженедельную колонку в той же газете “Глоб”. Не зря отец шутил, что передал мне по наследству типографскую краску вместо крови.
Я защелкнула крышку ящика и порывисто прижала к себе ледяной металл. Как же не хотелось расставаться с мамой.
– У твоего внука, – продолжала я, – с недавних пор на душе кошки скребут. Его приятели – все сплошь жесткие, крутые двенадцатилетки – постановили, что отныне они, пожалуй, могут разговаривать с девчонками. Джейсону жилось куда проще, когда девчонки были одним большим Врагом. Несчастный ребенок опасается, как бы за разговорами не последовали поцелуи. Мне просто не хватает духу открыть ему глаза, что случается после поцелуев. А избирательная кампания Фрэнклина набирает обороты, и скоро я закручусь как белка в колесе. Придется помогать ему днем и ночью. Вообще-то мне только на пользу пойдет чем-нибудь заняться. С тех пор как похоронила Сару-Джейн и бросила курить, живу как в тумане. Двух слов толком связать не в силах. Ну, кажется, сколько лет уже работаю в газете – так неужели трудно раз в неделю накропать сотню-другую вшивых слов? Верно, нетрудно. А вот нормальные слова – с этим у меня нелады.
Слезы градом катились на крышку ящика, и я задумчиво размазывала их пальцем, выводя на металле мокрые узоры.
– Знаешь, я вроде начинаю понимать, что пережил отец после твоей смерти. Ощущение, будто со всего маху налетела на мель. Или болтаюсь бревном на воде, и несет меня по течению неведомо куда... Мне одиноко, мама... Мне отчаянно одиноко. А время ни черта не лечит. И я просто не представляю, как мне жить дальше...
* * *
– Простите, где занятия группы “Заслон лишнему весу”?
– Это вы собрались худеть? – Необъятная толстуха, высившаяся над конторкой, выглядела словно туша жертвенной коровы на алтаре. Она самозабвенно раскрашивала ногти в малиновый цвет и оторвалась от этого занятия только для того, чтобы недоверчиво осмотреть меня с головы до ног.
На столешнице, возле ее локтя, в открытой коробке лежали аппетитные пончики.
– Не подскажете, где это? (А может, и пончиком поделишься? Хоть куснуть бы...)
– По коридору налево, – равнодушно буркнула она и замахала рукой, чтобы лак скорее просох. Точно отгоняла меня, как муху. – И вниз по лестнице!
В конце коридора я уперлась в колышущуюся стену из мощных женских спин и крупнокалиберных задниц. Все это подобие слоновьего стада размеренно двигалось в нужном мне направлении. Ну и картина – толстухи идут на пикник.
Вот они усядутся под деревом, расстелят крахмальные салфетки и вывалят из корзин горы снеди: сливочно-нежный утиный паштет с фисташковой корочкой, хрустящий французский батон, большой круг жирного острого сыра, бутыль легкого вина, грозди сладкого, как сахар, винограда...
Еда. В последнее время я только о ней и думала – кроме разве что тех минут, когда мечтала о сигарете. Если двадцать пять лет высмаливать по три пачки в день, а потом внезапно бросить, поневоле полезешь на стену.
Стадо слоних томительно долго спускалось по лестнице. Нога за ногу плелась за ними и я, вслушиваясь в болтовню и пытаясь уловить настроение подруг по несчастью. Что, черт возьми, они испытывают, идя на собрание? Волнение? Тоску? Душевный подъем? Отчаяние? К сожалению, никто не мог объяснить мне это. Да что с вами, дорогие мои? Подскажите, чего мне ждать от пикника? Надо ли прикупить крахмальную салфетку и влиться в ваши мощные ряды или лучше смыться отсюда по-тихому – к своему кухонному дивану, коробке конфет и занимательному чтиву?
Увы, я понапрасну вострила уши. Слонихи лишь перебрасывались ничего не значащими фразами и вяло переставляли ноги. Процессия неспешно, словно сытая змея, вилась по узкому лестничному пролету куда-то вниз.
– Чувствую себя Орфеем на пути в ад, – не утерпев, шепнула я ближайшей даме. Та с опаской оглянулась и вежливо растянула губы в жалкой улыбке.
Да ладно, милочка, шутка, может, и глупая, но не настолько же! Где же ты, Сара-Джейн?
– Забавно... – послышался вдруг роскошный голос, певучий и звучный. Я обернулась и едва не свалилась с лестницы – от изумления. Передо мной была поистине женщина-гора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44